Он начал выводить аккуратно слова. Я надиктовывал ему некоторые моменты. Это заняло с полчаса. Писал он медленно, покусывая ручку - хорошо, что не мою - я ее нашел на столе.
- Так что насчет Фрунзенской? - спросил я, беря чистосердечное признание.
- Опять, да? Я тебе не говорил, да? Я же говорил! Говорил, что не мы!
- Говорить мало.
- Картины там, да? - спросил Реваз Большой.
- Помнишь?
- Я читал. Я видел по телевизору, - покачал он головой. - Какое число было?
- Двадцатое мая…
- Двадцатого, двадцатого… Двадцатого, - хлопнул он ладонью по столу. - Двадцатого хату в Саратове брали. Хорошая хата. Иконы, распятие. Было, да. Средь бела дня взяли… Точно…
- Проверим.
- Проверь, да. Хлебом клянусь…
- Дописывай про Саратов. Расписывайся. И число ставь, - я протянул ему коряво написанное его рукой чистосердечное признание.
Он расписался.
- Ох, взял ты меня на понт, мент… Но за свое отвечу…
- Ответишь, - успокоил я его. - Кстати, где ваш четвертый?
- Кто?
- Вы же вчетвером приехали.
- Нет, он не при делах.
- Ну так назови его тогда.
- Баклан… Леха. Фамилию не знаю.
Он врал. Баклан был при делах.
- Ладно, иди в камеру. Посиди.
Его увели. А я прозвонил в наш отдел, чтобы проверили кражу в Саратове.
Оказывается, действительно в тот день была кража в Саратове…
Похоже, Реваз Большой и его оруженосцы никакого отношения к убийству не имели.
Я посмотрел на часы. Полдесятого вечера.
Я вышел в пустой коридор. Провел боксерскую связку - нырок, несколько ударов, атака, отход. Если бы кто меня увидел, приняли бы за психа. А я не псих. Я просто разминался.
Я зашел в соседний кабинет к Железнякову, который сейчас заканчивал работать с пузатым грузином. Сразу после задержания ворюг я отзвонил шефу, и сейчас в районный отдел съехалась вся наша контора, кроме начальства. Работа намечалась на всю ночь.
- Чего ты нас лечишь? - спросил я грузина, когда тот в очередной раз заорал: "Ничего не знай". Он уже почти дозрел и готов был вот-вот начать каяться в грехах и грешках. - Твои напарники уже и на саратовскую квартиру, и на Смоленскую площадь раскололись. Молчать будешь - пойдешь за главного в этой шайке. Из "шестерок" сразу в паханы…
Я взял его пальцами за толстые щеки. Он всхлипнул, пустив пузыри, и сразу утерял свой угрожающе тупой вид. Стал похож на обычную свинью.
- Давай, Гоги, не томи, - сказал Железняков.
- У, гниды! - Он ударил себя кулаком по лбу. - Гниды!
- Кто?
- Все! Пиши, да! Все пиши!
- Это к следователю, - сказал я. - Кстати, Баклан с вами по квартирам лазил?
- Он водитель.
- И где сейчас этот водитель?
- Ушел куда-то. Обещал быть…
Следователь как раз освободился, и мы отвели к нему пузатого Гоги - пусть допрашивает по всей форме.
- А мы посетим антиквара Горюнина, - сказал я Железякову.
Горюнин Николай Наумович был маленький, жирненький, заряженный наглостью, как динамитом. С этой наглостью, приобретенной за долгие годы работы в советской торговле, он и шел по жизни весело и без особых забот. И всю жизнь ему было всего мало. Всю жизнь он хотел, чтобы у него было всего много, а когда достигал очередного рубежа, оказывалось, что этого все равно мало. Если бы завтра Билл Гейтс решил отравиться и оставил бы ему в наследство все свое состояние, то через месяц, проснувшись в замке, Наумыч бы все равно с тоской взвыл:
- Мало…
Справедливости ради надо отметить, что жизнь у Горюнина была по большей части полосатая. И нередко коммерческие подъемы сопровождались спадами. Он все время влезал в какие-то дела. Первый раз по-крупному погорел с "МММ", вложив туда деньги клиентов. Пришлось закладывать все имущество и расплачиваться с долгами, иначе расплатились бы с ним самой конвертируемой в мире валютой - свинцовой.
Второй раз он погорел, когда на Руси грянул дефолт и Рубль рухнул.
Почему Горюнин спелся с ворами и начал грабить людей? Потому чтто еще при большевиках, походя не один год под расстрельной девяносто третьей статьей, карающей за хищение социалистической собственности наказанием вплоть до смертной казни, современную юстицию с ее пятью годами условно за бандитизм и наемные убийства всерьез он не воспринимал. Он имел список антикварных вещей, которые хотелось бы иметь его близким клиентам, как правило, темным - личностям с темными связями. И, добывая эти вещи, не останавливался ни перед чем. Тем более возможности были - сотрудничество с Ревазом Большим за годы сбоя не давало.
Жил антиквар в кирпичном цековском доме у метро "Новые Черемушки". Дверь в квартиру вела серьезная - так просто не вышибить.
Я встал перед дверью, а Железняков, Женька и двое наших постоянных понятых встали на лестнице.
Ну и как входить внутрь? Под мышкой - папка с постановлением о производстве обыска. Но бумагой, даже с печатями, замок не откроешь.
Будем договариваться.
Я позвонил в дверь долгим звонков.
- Кто там? - наконец послышалось испуганно-недовольное.
- Николай Наумович, это Тихомиров из МУРа.
- Зачем?
Сейчас он пялится на меня в глазок и пытается определить, действительно ли это нежданный визитер - опер из МУРа майор Тихомиров, с которым приходилось несколько раз встречаться по антикварным делам.
- В магазин ваш вломились воры. Нужно поехать, составить опись похищенного.
- Как?! - Горюнин тут же начал проворачивать замки, снимать цепочки. Дверь открылась.
- Приветствую, - я оттолкнул его, прижав к стене и слегка размазав по ней, и прошел в прихожую. - Розыгрыш. А вы и поверили.
- Что за чушь вы несете? - воскликнул антикварщик.
- Мы в гости. Всей компанией. Заходите, братаны, - обернувшись, крикнул я.
Опера и понятые набились в прихожую и коридор, сразу стало тесно. А я тем временем продемонстрировал хозяину салона "Московский антикварный мир" постановление о проведении обыска.
- Что? - переходя на базарный тон, каким орут молдавские торговки: "У меня весы правильные, а ты глаза разуй!" - Какой обыск? Выкатывайтесь отсюда! У меня рука еще не отсохла! Я жалобы писать умею!
- А чистосердечные признания писать не умеете? Можете потренироваться, - я толкнул его на диван в большой комнате - довольно грубо.
- Так. Я требую присутствия адвоката. И возможность позвонить прокурору, - заявил Горюнин.
- Да? - посмотрел я на него сверху вниз.
- Да. И немедленно. Тихомиров, вам это так не пройдет. Вы просто не знаете, на кого напали.
- Закрой хайло, барыга, и не мешай работать, - по-простому посоветовал я. И вместо того, чтобы закрыть хайло, он его открыл, да так с открытым и остался.
Ну да, вот такой я грубый и бесчувственный - временами. Так ведь положение обязывает. Зато быстро ставлю людей на место.
Мы начали методично переворачивать мебель, распахивать шкафы. Работали не церемонясь.
Тут зазвонил телефон. Он висел на стене в коридоре.
- Николя? - послышался воркующий женский голос.
- Да, дорогая, - глухо ответил я.
- Я уже еду. Готовь ванную.
- Приезжай, родная…
- Я с вещью. Как договаривались.
- Обязательно!
Тут Горюнин, расслышав, о чем разговор, заорал так, что уши завяли:
- Дай трубку!
- Могу дать трубкой, - я уже нажал на рычаг. - Я кому сказал сидеть и рот не разевать?
Обыск продолжился. Мы нашли массу всяких антикварных безделушек, но того, что искали, не было и в помине.
Прекрасная незнакомка заявилась в час ночи. Заворчал во дворе автомобильный двигатель, Я выглянул аккуратно из-за занавески и увидел припарковавшийся "Фиат". Оттуда выщда молодая, короткостриженая, полноватая, широкоплечая особа. У нее в руке был пакет. Видимо, нелегкий. Тащила она его, и он наподдавал ей по ноге.
- О, гости к нам, - сказал я.
И почувствовал, что Горюнин сейчас что-то выкинет… Он набрал в легкие воздуха, чтобы заорать благим матом и предупредить девушку. Я быстро пригнулся и нажал ему на шею, так что у него в глазах потемнело.
- Удавлю!
Единственный тон, который действует на таких субъектов. Он заткнулся. И вскоре в дверь позвонили.
- Уже бегу, - прошептал я, отпирая замки. На пороге стояла та самая деваха. Ей было лет двадцать-тридцать - точнее шиш определишь. Лицо круглое, миловидное и наивное. Короткая юбка открывала полные ноги в темных чулках.
- Здравствуйте, - неуверенно произнесла она, - А где Николя?
- Он вас заждался, - я поклонился и сделал приглашающий жест. - Давайте помогу, - и взял у нее из рук сумку.
Да, я могу быть и галантным, опять-таки когда интересы службы требуют.
Она шагнула в комнату и произнесла недовольно:
- Николя, я думала, ты один…
- Да, ванную он не приготовил, - вздохнул я.
- Это кто? - Она начала немножко бледнеть.
- Мы? Мы добрые милиционеры, - я продемонстрировал удостоверение. - Ваши документики… Так, - я развернул протянутый паспорт. - Ладыгина Анна Михайловна, двадцати трех годков от роду… Прошу на кухню. А понятые сюда.
Я освободил пакет, который она принесла. В нем лежали картина и икона.
- Иконка. Семнадцатый век. Северная школа. И картина Константина Юона. Если не ошибаюсь, все из коллекции Марата Гольдштайна. Не так ли, Николай Наумович?
- Не знаю, - пожал он плечами. - Это не мое. Ее. У нее испрашивайте.
- Нехорошо на даму валить, - я укоризненно погрозил пальцем.
Анюту усадили на кухне, дав ей тоника отпаиваться. Она глотала его стаканами.
- Ну что, Анхен, поговорим, - я присел на стул напротив нее.
Раскололась она сразу, когда я сказал, что Горюнин вешает на нее кражу, а потому в ближайшие пару годков она не сможет принять нормальную пенную ванну.
- У Николя жена с дочкой - в Анталию. А мы тут… Ну, понимаете… Он меня попросил эти вещи подержать пока у себя. Потом сказал, что покупатель завтра придет, чтобы я привезла.
- Еще чего просил?
- Не-ет, - она всхлипнула. Осушила махом еще полстакана тоника. И зарыдала в три ручья.
Ох, не люблю эти соленые ручьи, которые текут из женских глаз. Они серной кислотой разъедают мужскую волю и решимость.
- Ну-ну, - я ласково положил руку на ее широкое плечо. И она неожиданно схватила меня за руку. И прижалась к ней щекой. Эге, этого еще не хватало.
Службу по охране Государственного русского музея к пыльной никак не отнесешь. Сержанту Саслову она была по душе. Дежурства - сутки через трое. И делать нечего. Шатайся, гонимый ветром, вдоль ограды да смотри в оба.
Впрочем, ни в одно, ни в оба никто давно не смотрел. Кто-то из роты охраны Русского музея от доброты душевной затаскивал в служебные помещения замерзших на ветру окрестных девах несколько легкого поведения. Кто-то попивал горькую втихаря. Кто-то шел в сквер "штрафовать" кавказцев.
То, что найдется ненормальный, который соберется обчистить Русский музей, не верил никто.
Дежурная оператор пульта централизованного наблюдения "Хрусталь" не верила тоже. Не поверила она и после срабатывания в три часа одиннадцать минут сигнализации.
Музей начинен всеми видами сигнализации - лучевой контактной, инфракрасной, забраться в него незамеченным невозможно. Однако аппаратура "Фольга", "Фотон", "Стекло", в общем, достаточно надежная, уже прилично состарилась и износилась и потому срабатывала несколько раз в ночь - от ветерка, от шороха, от вибрации. Да просто замыкало что-то. Поэтому сразу поднимать тревогу дежурная не стала, надеясь, что сигнал сам собой пропадет. Подняла тревогу, продублировав сигнал в дежурную часть роты милиции по охране музея, чуть позже - на какие-то одну-две минуты…
Между тем случилось то, чего никто не ожидал. Преступники использовали единственное место, где можно проникнуть в помещение, с незарешеченными окнами - восточный фасад Михайловского дворца со стороны Михайловского сада.
Их было двое. Один аккуратненько, обернутым в тряпку молотком расшарашил первое стекло, на котором не было датчиков. Стекла отставили в сторону. Сигнализация пока еще не срабатывала, на что и был расчет.
Набрав в грудь побольше воздуха, прижмурившись, вор шарахнул молотком по второму стеклу. Вот тут тревога поднимется точно. Теперь надо побыстрее поворачиваться.
Первый вор ворвался в помещение и ринулся к стене, на которой висели картины. В руках он сжимал остро наточенный нож. Перед этим были тренировки, поэтому он мастерски срубил двумя движениями веревки, на которых висели две картины - портреты работы Карла Брюллова.
Вор дернулся обратно к окну. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Дыхание срывалось, но времени было в обрез. Руки его дрожали, когда он передавал напарнику картины.
- Порядок, - прошептал он, вылезая из окна. - Теперь наддай газу!
Напарник с картинами устремился в сторону парка…
Сержант Саслов не особо надрывался устанавливать рекорды бега после полученного по рации сообщения о срабатывании сигнализации. Он был уверен, что тревога опять ложная. А время такое - самая ночь, и спать очень уж хочется Перед сообщением по рации он почти заснул, уютно прислонившись к забору.
Он вяло направился к месту гипотетического проникновения. Тут и увидел сцену, от которой сон тут же испарился. Кто-то улепетывал со свертком в руках по улице. А другой человек только что перемахнул через забор.
- Стой! - заорал сержант и ставшими непослушными пальцами выдернул из кобуры пистолет.
Второй был явно своим. Одет, похоже, в ментовский комбез. Наверное, из своих - в темноте не поймешь, кто именно.
Саслов побежал вперед.
- Стоять! Стрелять буду! - Эти слова были рассчитаны на того, кто улепетывал с поклажей.
Раздался выстрел. Когда обожгло щеку, сержант понял, что стреляли в него. И в миг все его существо будто сжалось в крохотный беззащитный комок. Ощутил, насколько хрупка его жизнь. И как ему не хочется, чтобы ее разбила вторая пуля.
Он споткнулся. Потом выпрямился и бросился что было сил следом. Он понял, что стрелял в него тот, второй, которого он принял за милиционера.
Воры были уже далеко. Они мчались к парку. И постовой, несший рядом охрану Российского музея этнографии, тоже не успевал выскочить им наперерез.
Саслов прицелился и нажал на спусковой крючок. Но напрасно. Они скрылись в Михайловском саду. Ищи ветра в поле…
- Ну, все, - прошептал сержант и нажал на кнопку рации.
Случилось неслыханное. Русский музей обчистили средь белой питерской ночи…
В изоляторе антиквар перестал бриться и покрылся жесткой щетиной. Аня притащила ему передачу. Но когда я встретился с ним в комнате для допросов, он пообещал:
- Сверну башку этой курице!
- Чего так?
- Дура, да! Чего приперлась?
- Ладно. Милые бранятся, только тешатся… Признаваться будем? - спросил я.
- Признаваться не будем. Следователю я уже сказал, что невиновен. И вообще не понимаю, в каком качестве я здесь? Это допрос? Тогда где адвокат? - Горюнин начал дымиться от приступа ярости. Нервы у него постепенно сдавали. Сейчас в этом взъерошенном типе никто бы не узнал лоснящегося, вежливого до приторности хозяина антикварного салона "Московский антикварный мир".
- Хочется поговорить с культурным человеком, - сказал я.
- Тогда запишитесь в школу рабочей молодежи, - огрызнулся он.
- Эх, какая молодежь. Годы уже не те, - вздохнул я. - Но я не ропщу. Вам тяжелее. Возраст уже за полтинник. Лет пять-шесть за все дела получите.
- Да? За что? - осведомился он, ухмыляясь.
- Язык не казенный. Все перечислять - устанет… Поют грузины. И отнюдь не народные песни.
- Они могут петь что угодно.
- И вещички у вас нашли.
- Не у меня, а у этой курицы.
- Ладно, основам права пусть следователь с адвокатом вас учат. Интересно другое. Статья с конфискацией. И конфисковывать есть что. В возмещение ущерба.
- Время теряете.
- Вы больше потеряете… И магазин конфискуют… Кроме того, вы уверены, что вещи вас дождутся?
Он посмотрел на меня долгим печальным взглядом.
- Не дождутся ведь. Вы их не в том месте оставили, где они годы лежать могут, так? На хате съемной лежат, - брякнул я наугад. - Мы по всем газетам списки краденого опубликуем. И хозяева квартиры, когда вы пропадете, скрывать ничего не будут.
- Лежат вещи. Лежат, - вздохнул Горюнин. Я ткнул в его болевую точку. Наверное, не раз думал об этом.
- Так нечего им там лежать. Поехали, возьмем, - великодушно предложил я.
- А, черт!
- Адвокат сказал - ни в чем не признаваться - так? - с сочувствием спросил я.
- Так.
- Если бы изымали имущество, принадлежащее адвокату, так глядишь, он бы что поумнее посоветовал… Поехали, Николай Наумович. Сдадим краденое государству. И там, глядишь, под подписку о невыезде отпустят.
В моих словах была логика. Горюнин понимал, что я прав. Поупиравшись еще пару минут, он сказал:
- А, поехали…
Утряся все формальности, мы с Железняковым забрали антиквара из ИВС на Петровке.
Горюнин действительно повез нас на съемную квартиру в Подлипках. Держал он эту хату специально, чтобы хранить вещи с особо темным прошлым. Даже девок на ту хату не таскал.
- Вот, здесь, - он отпер ребристым ключом один замок. Потом другой. - Здесь все.
Горюнин прошел в квартиру. Мы - за ним.
- Во, блин, - прошептал он, оглядываясь окрест себя. Квартира была вся завалена пакетами с картинами, иконами, церковной утварью. Свозило сюда это добро ворье со всего света. Все наверняка где-то похищено.
- Что такое? - спросил я.
- Где? - в миг осипшим голосом выдавил Горюнин.
- Что где?
- Где картины из коллекции Марата?
- Где?
- Не знаю! Здесь были! Здесь! У, блин, - завыл он. - Как же, е…!
Он ударил кулаком по стене. Еще раз. Он не притворялся - это уж точно.
- Чего, уперли? - поинтересовался я.
- Да! Да! Да! - Теперь он пнул по стене ногой.
- Кто знал о квартире?
- Реваз мог знать. Он мне вещи привозил.
- Сюда?
- Нет. Передавал. Но мог проследить. Или кто-то из его подонков… Связался с бесчестными людьми на старости лет, а, - произнес он горестно.
- Да, это тяжело в вашем возрасте терять веру в человечество, - согласился я.
- Несколько икон, три полотна, набор золотой посуды и безделушки всякие ушли… И видеомагнитофон.
- А эти картины не взяли?
- Странно, весь Запад на месте. Хотя вот это, - он ткнул на голландский городской пейзаж, - немалых денег стоит. Самое ценное оставили.
- Какие полотна прибрали?
- Саврасова, Поленова. Приличное полотно Клевера. Он глубоко вздохнул и полез в шкафчик.
- Э, - отдернул я его. Мало ли, что там у него.
- Да виски там. Виски.
Он действительно вытащил початую бутылку виски. И одним залпом маханул граммов триста…
В тот день проснулся я от того, что Кира тщательно исследовала мой гардероб.
- Отлично, - она покрутилась перед зеркалом, примеривая мою ярко-зеленую ветровку, которую я привез из командировки в Германию. На ней она смотрелась, как парашют, опутавший десантника после приземления.