Губы кораллового цвета шевельнулись. Возможно, это было: да. Но на улице прокатился гром, и слов Сашка, разумеется, не услышал. Тонко запели хрустальные бокалы на стойке… Возможно, Анастасия сказала: да… Он сел на скрипнувший стул. Кораллы потухли, приблизились Настины глаза.
- Загадочное стало понятно, сомнения рассеялись, неясное и сбивчивое разъяснилось, лучи света проникли во тьму и осветили самые мрачные закоулки человеческой совести, самые печальные факты человеческого падения, - сказала вдруг непонятную фразу судья Анастасия Тихорецкая.
- Я не понял, - сказал он.
- Это цитата, - ответила она, улыбнувшись.
- Цитата?
- Да, Александр Андреич, цитата. Из речи Николая Валериановича Муравьева. Он был обвинителем по делу о "Клубе червонных валетов".
- Извините, но я не слышал…
- Не страшно, это было больше ста лет назад… Так о чем вы хотели со мной поговорить?
Дождь грохотал по жестяному козырьку над входом в кафе. Было сумрачно, сплошная стена дождя стояла за окном. К столику подошла официантка и спасла растерявшегося Зверева - он совершенно не знал, о чем же хотел поговорить с народной судьей Тихорецкой.
- Что будем заказывать? Сашка посмотрел на Анастасию.
- Я хотела мороженого, - произнесли коралловые губы. Вспыхнули бра на стенах зала.
- Может быть, - шампанского? - спросил Зверев, ужасаясь собственной банальности, двусмысленности и пошлости ситуации. Бра светили желтым.
- Может быть, - шевельнулись кораллы. Официантка чиркнула в блокнотике.
- И коньяка, - поставил точку Зверев. Желтый свет, направленный в потолок, стекал по стенам, отбрасывал глубокие тени… как в ТОМ подвале. Губы официантки что-то шептали. Когда она отошла, шаркая по кафелю разношенными туфлями, Анастасия повторила:
- О чем же вы хотели со мной поговорить, Александр?
Непрозвучавшее отчество как будто что-то изменило. Как будто…
- Я хотел рассказать, как было с этим азербайджанцем.
- Я и так знаю.
- Анастасия Михайловна, выслушайте меня, пожалуйста.
- Я слушаю вас.
- Если бы дело касалось только меня, то я не стал бы просить. Но кроме меня могут пострадать еще двое молодых офицеров. А ошибку-то допустил именно я.
- Ошибку? - с деланным удивлением спросила Тихорецкая. - Закон называет это преступлением, товарищ капитан. Вы этого не знали?
- Знал, Анастасия Михайловна.
- И что же вы хотите от меня?
- Я хочу поцеловать тебя. Раздеть. Я хочу трахнуть тебя, Настя, - мог бы сказать Зверев. Он этого не сказал. Он сказал:
- Можно ли что-нибудь сделать, чтобы Кудряшов и Осипов не пострадали?
Тихорецкая расстегнула сумочку и вынула пачку "Мальборо". Зверев вытащил из кармана рубашки спички. Чиркнул. Анастасия неторопливо разминала сигарету. К огоньку она наклонилась только тогда, когда спичка уже почти догорела и обжигала пальцы Зверева.
- А ваша судьба, Александр, вас не волнует? - спросила Тихорецкая, выпуская облачко дыма. Серые глаза смотрели с прищуром.
- Волнует… но за ошибки нужно платить.
- Да, за ошибки платить, разумеется, нужно…
Подошла официантка, принесла заказ.
- За что же мы будем пить, капитан? - спросила Тихорецкая с улыбкой.
- За то, чтобы кончился ливень, - с улыбкой же ответил Зверев.
- Нет, Александр, пусть идет ливень… Я предлагаю выпить за нас.
В серых глазах пряталась усмешка… и еще что-то. Что же ты оробел, опер? С глубоким вздохом встретились бокалы, метнулись пузырьки газа, коралловые губы оставили след на ободке. А ливень за окном принял характер стихийного бедствия… И взгляд серых глаз чужой жены принял характер бедствия. Зверев тонул, захлебывался, задыхался.
…Остро пахло листвой, асфальт был покрыт лужами, садилось солнце. Засоренные водостоки не справлялись, и местами проезжая часть оказалась залита вровень с тротуаром. Звенели на Лиговке трамваи.
- Я могу проводить вас домой, Анастасия Михайловна?
- Настя, - ответила Тихорецкая. - Я думаю, Саша, вы просто обязаны это сделать.
Тихорецкие жили совсем недалеко - в десяти минутах ходьбы.
- Вот мой дом, - сказала она, поглядывая на Сашку сбоку.
- Жаль, что мы так быстро дошли, - ответил Зверев. Всю дорогу он травил ментовские байки. А в голове крутились другие мысли. Греховные мысли. Но вот уже и подъезд… и ничего нет, и быть не может… и нужно прощаться. С чужой женой, без пяти минут генеральшей.
- Ну? - сказала Настя.
- Я… э-э… благодарю вас за…
- Бог мой, Зверев! - воскликнула она. - Ты опер или нет?
- А… я…
- Если сам не знаешь слова, диктую: Настя, пригласи на чашку чаю.
Заколотилось сердце. Неужели возможно?
- Настя, я…
- Он в Москве, в командировке, - Тихорецкая произнесла эти слова негромко, но с откровенным вызовом. Метались в глазах шальные огоньки.
Пока она отпирала один за другим два замка входной двери, Сашка стоял сзади, вдыхал запах ее волос, ее кожи, ее духов. Он вдыхал этот запах и пьянел от него… мальчишка, влюбившийся в классную руководительницу.
Они вошли в просторную прихожую с большим зеркалом и милицейской фуражкой на вешалке. Бесшумно закрылся засов. Настя обернулась к Звереву.
- Тапочки, товарищ капитан, внизу.
Он обнял ее и впился в коралловые губы. Звякнули упавшие ключи, но опер и судья народный не слышали этого звука. Ничего они уже не слышали и не видели. И уже не думали ни о чем…
Тускло светилась кокарда на фуражке полковника Тихорецкого.
Утром Настя была сдержанна. Не то чтобы холодна, но как-то отстранена… Эта, утренняя Настя, была совсем не похожа на ту, которую Зверев ласкал весь вечер и половину ночи. Это была другая Настя.
В окно просторной кухни било солнце, чирикали воробьи, плыл аромат хорошего кофе. Настя улыбалась, но чего-то не хватало в этой улыбке… Сашка чувствовал себя не в своей тарелке. Образцом строгой морали он вовсе не был. Просыпаться в чужих постелях, иногда с малознакомыми женщинами ему доводилось не раз. Кто осудит свободного мужика? И все же он чувствовал себя не в своей тарелке. Возможно, думал он, это происходит от того, что всюду ощутимо присутствие товарища полковника Тихорецкого: тапочки на ногах Сашки явно принадлежали полковнику… бритвенный прибор на полке в ванной… фуражка эта проклятая. Галстук, брошенный на спинку стула. Вчера Сашка ни разу не вспомнил о Тихорецком. Он ни разу не подумал о том, что занимается любовью с его женой, на его кровати. Это просто не приходило в голову, все затмевала Настя. Ее тело, ее губы, ее стоны…
Утром полковник Тихорецкий смотрел из каждого угла квартиры. А потом его призрак вылез из телефонного аппарата.
- Да, - сказала Настя в трубку. - Доброе утро, Паша… нет, не разбудил, уже завтракаю. Что ты не позвонил вчера?
У Зверева свело скулы. Голос Насти был всего лишь СУПРУЖЕСКИМ, в нем не было никакой нежности. А Сашке слышалось иное. Он отвел взгляд от Насти, сжимающей телефонную трубку в ухоженной руке. Он отвел взгляд… и встретился глазами с полковником Тихорецким. Павел Сергеевич смотрел строго и внимательно, зияли дыры ружейных стволов. Правой ногой Тихорецкий наступил на тушу убитого кабана.
- …Зачем мне молодой? Ты и сам еще не старый. А если ревнуешь - не езди в командировки, полковник.
На туше кабана не было видно ни крови, ни ран, но в блестящих черных глазах уже не было жизни. Тихорецкий стоял победителем.
- …Ну, ладно, ладно. Жду. Целую. Звук опущенной на рычаг трубки. Запах кофе. Обнаженная грудь в разрезе халата…
Мертвый кабаний взгляд.
- Что загрустил опер? Решим мы все твои проблемы. Суд-то у нас - народный.
- Настя, я хотел сказать…
- Ничего не говори, опер. Все будет о'кей. Я просто переговорю с адвокатом, предложу компромисс: хачик получает ниже низшего, а они в обмен на это не поднимают больше вопрос с понятыми.
- Настя, я хотел сказать тебе, что для меня очень много значит то, что произошло.
Она не ответила, улыбнулась улыбкой красивой, уверенной в своей красоте женщины. Улыбкой ОПЫТНОЙ женщины. Улыбкой аристократки, обращенной к пажу. На гладкой загорелой коже Анастасии Михайловны не было ни одной морщинки.
В Москве, в гостинице МВД, полковник Тихорецкий поправил узел галстука и подмигнул своему отражению в зеркале.
В суде Анастасия Михайловна все уладила. Действительно - потолковала приватно с адвокатом, и вопрос был снят. Азербайджанец получил первый условный срок, а опера продолжили службу. В целом все остались довольны. Вот только Осипов и Кудряшов на радостях снова напились и снова затеяли драку. На этот раз с курсантами училища имени Дзержинского. Морячки тоже были пьяные, но, используя численное превосходство, операм поднакидали хорошо.
Роман с замужней женщиной. Избитый сюжетец… Старо, как мир, и банально. Но никуда не денешься - завязался у капитана Зверева роман. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями: необходимостью конспирироваться, изыскивать скрытые ресурсы - то бишь место и время. Слава Богу, профессия в этом отношении многому научила. Слава Богу, что муж Насти Тихорецкой был человеком очень занятым.
Бурное начало романа имело такое же бурное продолжение. Сашке и Насте доводилось встречаться и у него дома, и у нее, и в квартире одного из Сашкиных агентов. Зверев определенно потерял голову. Он разрывался между работой и Настей, недосыпал, нервничал, присвоил двадцать рублей агентурных денег, которые потратил на прогулку с Настей в Петродворец. Он бешено ревновал Настю к мужу. Распалял себя, представляя, как она раздевается вечером перед глазами ЭТОГО ТОЛСТОГО БОРОВА. А вот это - про борова - было неправдой: Павел Сергеевич Тихорецкий - мужчина крепкий, плотный, но не толстый. Но такова уж психология ревнующего мужчины.
Однажды после любовных дел Сашка и Настя лежали на супружеском ложе Тихорецкого. Телевизор бубнил про ГКЧП, бледный Горбачев спускался по трапу самолета, ликующая толпа рукоплескала, Руцкой надувал щеки. Им не было до всего этого никакого дела. Звереву, по крайней мере, точно… Он смотрел на Настино лицо, на совершенное тело и думал, что все в мире очень несправедливо. Что вот сейчас он встанет, выйдет в кухню курить и встретится взглядом с полковником Тихорецким, убившим кабана… о, как это несправедливо!
- Настя, - сказал Зверев тихо.
- А-а?
- Настя, выходи за меня замуж.
Тихорецкая приподнялась на локте, посмотрела Сашке в лицо:
- Ты что, капитан, серьезно?
- Совершенно серьезно, Настя. Я тебя люблю.
- О, Господи! Санька! Тебе что - плохо со мной так?
- Мне очень хорошо с тобой. Но я не хочу делить тебя ни с кем.
- Глупости это, Санечка. Это в тебе мужские амбиции играют.
- Настя, мне невыносимо думать о том, что ты спишь с этим…
- Са-ня!
- Ну что - Саня? Я же не мальчик.
- Мальчик ты еще. Пацан. Ну, брошу я Тихорецкого. Отвезешь ты меня на трамвае в ЗАГС. Усатая тетенька поставит нам штампики в паспорта. А потом ты - опять же на трамвае - привезешь меня в свою двухкомнатную квартирку к твоим папе и маме. Ой, счастья-то будет! Мы с мамой будем делать котлеты в пятиметровой кухне и смотреть ваши семейные альбомы. Раз в месяц ты будешь приносить мне зарплату - целых сто пятьдесят рублей!
- Почему сто пятьдесят? - удивился Зверев.
- О-о, извини! Конечно, целых двести!
- Настя, неужели в этом все дело?
- В этом, милый, в этом. Жизнь-то у меня одна. И прожить ее в нищете я не хочу. Я не хочу носить штопаные колготки и есть макароны. Это мерзко, Саша. Б-р-р-р… это пошло.
Зверев сел на кровати, сунул ноги в тапочки полковника. На экране телевизора Собчак говорил о победе демократии. Зверев встал, вышел из спальни. На кухонном столе лежала пачка "Мальборо" Анастасии и его собственная пачка "Родопи". Зверев усмехнулся, сел и закурил родопину. На душе было мерзко. Павел Сергеевич, в красивой деревянной рамочке, смотрел строго. Правой ногой он попирал убитого Зверева.
В кухню вошла Настя. Сквозь белоснежный пеньюар просвечивали розовые соски. Она обхватила Зверева за голову, притянула к себе.
- Ну что, капитан, обиделся? Обгадила душу корыстная стерва? Плюнь, капитан, перемелется… найдем мы тебе бабу, глупенький.
Она засмеялась низким грудным смехом. От этого смеха Сашка всегда шалел. Он обхватил Настю за ягодицы и поцеловал в грудь сквозь ткань пеньюара. Сердиться на эту женщину он не мог.
Через несколько минут они снова оказались в постели.
Так все и продолжалось. Греховно, нелегально, неистово. Судейско-ментовский роман… Что за жанр такой? Странный, ребята, жанр…
Накатила осень. Закружились листья. Потешный кремлевский переворот подпортил карьеру полковника Тихорецкого. Какую-то там неправильную позицию занял Павел Сергеевич в отношении ГКЧП. Не просек тему, как говорится. То ли сказал чего-то не то, то ли сделал… Нет, никаких репрессий в отношении Тихорецкого не проводилось, но в приватной беседе ему намекнули, что генеральской звезды теперь уж можно не ждать. Паша по такому случаю два дня пил и даже ударил жену. Народный судья взяла больничный, чтобы не смущать сослуживцев и подсудимых синяком. Навестившему ее Звереву сказала, что мол, разбирала старый хлам на антресолях - уронила коробку с книгами. Сашка поверил.
Все, однако, проходит. Прошел синяк, потихоньку рассосалась ссора. Вот только обида осталась. У Тихорецкой - на мужа. У Тихорецкого - на власть. А зря все-таки власти Пашу зажали. Милиционер он был отнюдь не плохой. А убеждения политические? Так их вообще-то и не было никаких. Были у власти коммунисты - Тихорецкий коммунист. Стали демократы - и Паша там же… Так что зря обидели.
Тихорецкий попил водки, побил жену, потом помучился похмельем и сказал сам себе: и хрен с ним! Клал я на вас прибор пятидюймовый. Но обида осталась. Ах, какая осталась обида!
…За окном однокомнатной квартиры агента пламенел клен. Квартирка была не шибко уютная, неухоженная, но здесь Зверев чувствовал себя лучше, чем в квартире Тихорецких. Сюда не мог внезапно нагрянуть муж, отсюда не нужно было уносить с собой окурки. Не нужно избегать встреч с соседями в подъезде. Сашка и Настя лежали на старенькой тахте. Постельное белье Зверев принес из дому. Они лежали, обнявшись, смотрели на клен за окном пятиэтажки. Настя была грустная сегодня. Что-то, видимо, ее угнетало. Зверев заметил в ней эту перемену еще во время их прошлой встречи три дня назад. Тогда он спросил: в чем дело? Но она отшутилась. Сегодня все повторилось… Залегла морщинка возле переносицы, да грустинка в глазах.
- Ну, что ты такая смурная, Настя? - спросил он.
- Худо все, Саша, все очень худо, - ответила она.
- Да что такое? Дома? На работе? Неожиданно Настя заплакала. Этого Зверев совсем не ожидал.
- Бог ты мой, Настюха, - сказал он и взял ее лицо в руки. Поцеловал, ощутил солоноватый вкус слез. Поднялась внутри крутая волна нежности, желание защитить эту женщину от всех невзгод жизни.
- Ну что ты… что ты, - бормотал он. - Расскажи мне, что случилось, Настя.
Ах, женские слезы! Что же вы с мужиками делаете… Народный судья, жена большого милицейского начальника, лежала на старой тахте ментовского агента в обществе своего любовника - опера уголовного розыска. Вот уж сюжетец! Куды там Голливуду…
- Ну, успокойся. Все будет хорошо, я здесь, с тобой. Ну, что ты?
Зверев говорил эти слова, которые говорят в такой ситуации все мужчины в любой стране мира и целовал соленое от слез лицо. Хозяин квартиры, агент Зверева, пил водку в бане на деньги, выделенные для агентурной работы. Полковник Павел Тихорецкий сидел на каком-то очень важном совещании… пламенел клен за окном, текли слезы.
Понемножку Настя успокоилась, всхлипывая по-детски, прижалась к Звереву. Доверчиво и беззащитно.
- Ну, объясни все-таки, Настя, что же такое случилось? - шепнул он.
Она, тоже почему-то шепотом, ответила:
- Худо все, Саша, худо… Я завтра пойду в КГБ.
- Куда ты пойдешь? - удивленно переспросил он.
- Больше некуда идти. Только к ним. Если кто и сможет что-то сделать с моим козлом, то только они.
- Подожди, подожди, - сказал Зверев. - Ну-ка, объясни толком.
- Дай мне закурить, - попросила Настя. Сашка взял две сигареты, прикурил обе и передал ей одну. Пепельницу поставил на свой голый живот.
- Вот слушай… Паша мой совсем озверел…
- Вот, значит, откуда синяк-то!
- Не в синяке дело, капитан. Если бы только синяк. Пал Сергеич - преступник, Саша. Самый настоящий вымогатель.
- Это очень серьезное заявление, гражданин судья.
- Но это так и есть. Паша никогда не отличался крепостью моральных устоев. Всегда пощипывал потихоньку (Зверев хмыкнул, подумав, что навряд ли Паша пощипывал - щиплют щипачи), а последнее время совсем оборзел. Он теперь вовсю крышует и разводит.
Вот оно что, подумал Зверев без особого удивления - крышевать последнее время стали многие. Эта зараза уже проникла в милицейские ряды. Оперов и участковых подталкивала низкая зарплата. Можно сказать, нищета. Но вот полковник! Заместитель начальника управления! Это уже нечто…
- Он пришел пьяный, Саша. Он был очень пьяный… С пачками долларов. И рассказал, что с помощью одного бизнесмена кинул каких-то дельцов из Москвы. На очень большую сумму.
- А что за бизнесмен? - спросил Зверев по оперской привычке.
- Не помню… он называл фамилию, но я забыла. В общем, вдвоем они кинули этих дельцов, разделили деньги. А теперь Паша хочет развести барыгу и получить еще и его долю. Вот такой борец с преступностью мой муженек.
На улице начинало смеркаться. Верхушка клена стала тускнеть. В полумраке комнаты светились две сигареты, белели тела. Короткий рассказ Насти сильно заинтересовал Зверева. Было очевидно, что Настя говорит правду - с чего бы ей врать? Зверев начал быстро прикидывать: а как можно использовать эту ситуацию?
- Вот я и решила, - сказала Настя, - сообщить об этом в КГБ.
- Торопишься, - ответил Зверев. Он потушил в пепельнице сигарету и повторил: - Ты очень торопишься.
- Почему же? Напротив, - я уже опоздала.
- В Комитет пойти никогда не поздно. Вот только захочет ли Комитет этим дерьмом заниматься?
- Ну как же, Саша? Дело-то серьезное.
- Дело, безусловно, серьезное. Но, во-первых, не совсем их профиль. Во-вторых, Павел Сергеич - очень крупная фигура. А в третьих, Настя, время сейчас неподходящее: после этого дурного ГКЧП все друг на друга косятся, милиция проверяет работу Комитета, а Комитет - милицию. Кто же захочет в такой момент обострять отношения?
Настя молчала. Ветер за окном раскачивал клен. Сумерки сгущались, и в темноте уже был невидим полет красных листьев.
- Что же делать, Саша? - спросила она наконец.