– Извините, – спохватился сосед. – В самом деле, что это я? Я ведь тоже… В общем, конечно, если вас не затруднит. Я непременно верну, как только выберусь в магазин. А то зажигалка сдохла, я сунулся на кухню, а спичек тоже нет. А в магазине сейчас обед…
– Знакомая картина, – кивнул Глеб, впуская его в прихожую и стараясь не поворачиваться к гостю спиной. – У меня такое бывает редко, но уж если случается, то непременно посреди ночи, когда бежать уже некуда.
– И что вы тогда делаете? – с интересом осведомился сосед. Он смотрел на Глеба, не пытаясь пялиться по сторонам, и Глебу это понравилось. Сосед вообще производил довольно приятное впечатление. "Старею, – иронически подумал Слепой, – Все подряд начинают производить на меня приятное впечатление – от полковника ФСБ до соседа по подъезду. Возлюби ближнего…"
– Терплю, – ответил он на вопрос соседа и спиной вперед нырнул в кухню, благо та была недалеко.
Скрывшись из вида, он первым делом переложил пистолет в карман и только потом достал из кухонного шкафчика коробок спичек.
– Вот, – сказал он, вернувшись в прихожую и протягивая гостю спички левой рукой. Правую руку он держал в кармане, прикрывая ею торчащую наружу рукоятку пистолета.
– Огромное вам спасибо, – поблагодарил сосед, бросив странный взгляд на правую руку хозяина. Судя по всему, у этого парня тоже был полный порядок и с дедуктивным мышлением, и с наблюдательностью.
– Не стоит благодарности, – сказал Глеб, открывая перед ним дверь.
Он запер дверь только после того, как внизу щелкнул замок и хлопнула дверь соседа. Теперь он наверняка знал, что квартира соседа расположена в точности под его берлогой.
Дав себе слово в ближайшее время разузнать, кто такой этот вежливый молодой человек со следами побоев на лице и чем он зарабатывает на хлеб, Глеб посвятил два с половиной часа тщательному осмотру квартиры, начав с прихожей, где его гость некоторое время оставался один.
Осмотр не был чересчур утомительным: прежний хозяин не слишком загромождал квартиру мебелью, и Глеб полностью поддерживал его в этом плане, так что ему не пришлось двигать шкафы и сворачивать в рулоны пыльные паласы, чтобы добраться до углов и плинтусов. Никаких "жучков" в квартире не обнаружилось, зато, сняв решетку с вентиляционной отдушины в крохотном совмещенном санузле, Глеб вытащил на свет божий пыльный, обросший мохнатой паутиной тяжелый сверток. Он отнес сверток на кухню, обтер его тряпкой и осторожно развернул.
Под пожелтевшей газетой скрывался полиэтилен, под полиэтиленом – какая-то тряпка. Увидев на ткани желто-коричневые пятна масла, Глеб все понял. Его предшественник был запасливым парнем, и Слепой решил, что ему следует более тщательно осмотреть квартиру – здесь могло обнаружиться что-нибудь еще.
В промасленную ветошь был завернут парабеллум, наверняка принадлежавший в свое время какому-то немецкому генералу. При всей своей грозной убойной мощи это была изящная игрушка – никелированная, с прозрачными плексигласовыми накладками на рукоятке, позволявшими видеть обойму. Правда, плексиглас изрядно потерся и почти потерял прозрачность, но, с одной стороны, и так было отлично видно, что обойма полна, а с другой – потускневший плекс ничего не стоило заново отшлифовать.
Глеб хмыкнул, вертя в руках сверкающую безделушку девятимиллиметрового калибра. Генерал, по заказу которого была изготовлена эта вещица, явно был изрядным фанфароном с сорочьей любовью ко всему блестящему. Для работы это оружие не годилось – оно выдало бы стрелка своим сверканием даже в пасмурный день, – но в качестве сувенира его можно было оставить, тем более что способности стрелять этот сувенир, похоже, все-таки не утратил.
Глеб перебрал и заново смазал парабеллум, думая о том, что ему давно пора позаботиться как о пополнении своего арсенала, так и об оборудовании надежного места для его хранения. Кольт в ящике письменного стола хорош для бизнесмена, пекущегося о личной безопасности, но для профессионала, зарабатывающего свой хлеб насущный стрельбой по живым мишеням, этого маловато. Ему пришло на ум испанское словечко "пистолеро", обозначающее стрелка, и он коротко усмехнулся: вот уж, действительно, в огороде бузина, а в Киеве дядька…
Закончив профилактику и заложив парабеллум обратно в вентиляцию, он вернулся в большую комнату, сел за стол и вскрыл принесенный полковником Малаховым конверт из плотной коричневой бумаги. Полковник оставил пакет на столе без каких бы то ни было комментариев, кроме короткого: "Ознакомься", и теперь, покончив с тем, что можно было с некоторой натяжкой назвать домашними хлопотами, Слепой приступил к процедуре ознакомления.
В конверте оказались две распечатанных на принтере странички с текстом и несколько фотографий. Бегло просмотрев снимки, на которых был изображен представительный пожилой мужчина с располагающей внешностью рубахи-парня. Слепой отложил их в сторону и стал читать.
Он перечитал текст дважды, чтобы ненароком не упустить чего-нибудь важного, и снова вернулся к фотографиям.
Теперь лицо на снимках казалось фальшивым, как неумело слепленная из папье-маше карнавальная маска, а глаза, с веселым прищуром смотревшие сквозь прорези этой маски, напоминали органы зрения доисторической плотоядной рептилии, каким-то чудом пережившей целые геологические эпохи и добравшейся до наших дней. Глебу не впервой было видеть такие глаза, и между делом он подумал, что, несмотря на все его усилия и усилия десятков и сотен таких, как он, людей с подобным взглядом становится все больше с каждым годом.
Он провел за столом еще час, пытаясь отыскать в недрах компьютерной памяти что-нибудь касающееся изображенного на фотографиях человека. Так ничего и не найдя, он сварил кофе, выпил его, оделся и вышел из квартиры. Спускаясь по лестнице, он столкнулся с поднимавшимся ему навстречу человеком в черном кашемировом пальто и белом шарфе. Разглядеть черты его лица было трудновато из-за пластыря, облепившего его вдоль и поперек, но глаза резанули Глеба чем-то очень знакомым. Только дойдя до первого этажа, Слепой понял: человек с заклеенным пластырем лицом смотрел так же, как смотрит переваривающий пищу в липкой прибрежной тине аллигатор.
Глава 6
– Как здоровье? – без тени любопытства поинтересовался Одинаковый, привольно раскидываясь на диване и оправляя под собой полы своего драгоценного пальто.
– Могло быть хуже, – ответил Активист, стоя перед ним с засунутыми в карманы руками. Правая рука лежала на рукояти снятого с предохранителя "вальтера", и Виктор боролся с почти непреодолимым искушением выпалить в ненавистную харю прямо сквозь карман. Поймав себя на этом желании, он мысленно покачал головой: ему еще ни разу не приходилось стрелять в людей, но за последние несколько дней он, похоже, проделал этот длинный путь внутри себя, даже не заметив этого. Сейчас он был готов пристрелить Одинакового не моргнув глазом, и его останавливало только то, что этот поступок лишь ухудшил бы его и без того аховое положение.
Он уже знал, что у близнецов все-таки есть имена:
Олег и Иван. После имевшего место на берегу реки стаканоприкладства их стало довольно просто отличить друг от друга: Ивану наложили на физиономию четыре шва, и он был вынужден ходить с заклеенной пластырем мордой, напоминая не то египетскую мумию, не то человека, пытавшегося изнасиловать кошку.
Сегодня к Активисту явился именно Иван, и, глядя на него, Виктор с удовлетворением подумал, что отныне никто и никогда не перепутает близнецов друг с другом: на лице у Ивана наверняка останутся шрамы, а Олег вряд ли пойдет на то, чтобы резать себе физиономию стеклом только для того, чтобы сохранить фамильное сходство. Таким образом ему, Виктору Шараеву, удалось хоть в чем-то изменить окружающий безумный мир и с Божьей помощью пометить шельму.
– Могло быть хуже, – повторил он, снимая руку с пистолета и тоже садясь. – Гораздо хуже.
– Еще будет, – пообещал Одинаковый, недобро глядя поверх пластыря. – Не думай, что я тебе это забуду.
– Взаимно, – сказал Активист. – Если ты пришел только за этим, то вали отсюда к чертовой матери. Мне некогда.
– До чего же наглый козел, – пробормотал Одинаковый, обращаясь к невидимой аудитории. – Если бы не Кудрявый, я бы тебя пришил с огромным удовольствием.
Я бы даже крови твоей выпил, честное слово.
– Смотри не захлебнись, – предостерег его Активист, вынимая из кармана пистолет и демонстративно ставя его на предохранитель. – Лично я бы твою вонючую кровь пить не стал. С души воротит.
– Смотри-ка, пистолетик! – обрадовался Одинаковый. – Не выбросил, значит. Значит, жаба задавила. Жалко, значит, расставаться. Зря, Активист, зря. Деловые люди так не поступают.
– Не твое собачье дело, – отрезал Виктор, все еще держа пистолет в руке. – Это ты, что ли, деловой? Выкладывай, зачем пришел, и проваливай отсюда, а то на перевязку опоздаешь.
Лицо Одинакового вокруг пластыря приобрело угрожающий кирпично-красный оттенок, затем на красном фоне проступили зловещие белые пятна, разрослись, сливаясь и перемещаясь, и наконец лицо медленно приобрело нормальный оттенок.
– Обалдеть можно, – сказал Виктор. – Жалко, ты себя в зеркало не видел. Вылитый осьминог после встречи с атомной подводной лодкой.
Одинаковый еще немного помолчал, глубоко и трудно дыша носом, и Виктор понял, что лишь непререкаемый авторитет Кудрявого только что спас одному из них жизнь.
На всякий случай Активист решил больше не дразнить Одинакового – во всяком случае, пока. "И потом тоже, – мысленно приказал он себе. – Дразнить можно гусей или, скажем, хорошо привязанного цепного пса. А бешеную собаку, разгуливающую по улице, дразнить не надо. Ее надо прикончить, и чем скорее, тем лучше."
– Вот, – обычным бесцветным голосом сказал Одинаковый, вынимая из внутреннего кармана пальто и бросая на стеклянную крышку журнального столика какую-то сложенную в несколько раз бумагу. – Это передал Кудрявый.
Виктор развернул бумагу, оказавшуюся планом Москвы, и некоторое время разглядывал две проведенные разноцветными фломастерами – красным и зеленым – ломаные линии, пересекавшие план. Вдоль красной линии было мелко выведено "Туда", вдоль зеленой – "Обратно". В точке, из которой расходились линии, красовался жирный красный крест. Он торчал в глубине Царицынского парка, недалеко от Верхнего пруда, в месте, где, насколько понимал Активист, брать было абсолютно нечего.
– Исчерпывающий план, – саркастически процедил он. – Скрупулезная проработка деталей, а главное, все понятно с первого взгляда. По красной дорожке туда, по зеленой обратно. Действительно, плевое дело. Даже компаса не надо. А на словах Кудрявый ничего не велел передать?
На изуродованном лице Одинакового мелькнула слабая тень улыбки.
– На словах Кудрявый велел ответить на твои вопросы, если они у тебя возникнут.
– Обязательно. Скажи, почему ты и твой Кудрявый такое жуткое дерьмо? – немедленно спросил Виктор.
Просто не смог удержаться.
Вопреки его ожиданиям, Одинаковый не полез в драку и даже не обиделся.
– Жизнь дерьмовая, – спокойно ответил он. – А чтобы вышибать монету, надо соответствовать ее требованиям.
– Однако, – протянул Активист. – Я и не знал, что ты у нас мыслитель. Оксфорд? Сорбонна?
– МГИМО, – невозмутимо ответил Одинаковый. – Диплом показать?
– Ха, – чувствуя, что теряет почву под ногами, сказал Виктор. – А сколько ты за него заплатил?
– Я учился в те времена, когда образование в нашей стране было бесплатным, – все так же спокойно ответил Одинаковый. – Ну, мы будем дальше беседовать на философские темы или все-таки перейдем к делу?
Виктор поперхнулся, откашлялся и тупо уставился в карту, пытаясь справиться с растерянностью. Вот тебе и Одинаковый! А я педагогический бросил на втором курсе…
– Хорошо, – сказал он, – о деле так о деле. Что там, в этом парке? О чем вообще речь?
– В этом парке, – едва заметно пародируя интонацию Активиста, сказал Одинаковый, – с некоторых пор функционирует небольшой частный заводик по производству медпрепаратов. Строго говоря, ни черта они там не производят. Получают товар из-за бугра по оптовым ценам, здесь фасуют, разливают, развешивают, клеят этикетки.., ну, кое-что, конечно, смешивают, готовят.., ну а потом, само собой, толкают в розницу с большой накруткой.
Милое дело!
– Понимаю, – медленно проговорил Виктор. Он действительно начал кое-что понимать.
– Ни черта ты не понимаешь, – небрежно сказал Одинаковый. Он почему-то разговорился, и это обстоятельство настораживало Виктора. – Это только половина дела. А вторая половина вот какая. Мусорщина в последнее время что-то сильно роет землю, и таможня туда же.
За полгода они накрыли три крупных партии марафета… нашего марафета, не дядиного. Дилеры задыхаются, доход падает.., ну, сам понимаешь, что к чему. А на этот вонючий заводишко через десять дней должны притаранить энное количество.., скажем так, заменителей. Барбитальчик, валиум.., даже немножко Morphini hydrochloridum.
– Морфий? – воскликнул Активист. – Ничего себе, заменитель!
– Согласись, это все-таки не героин, – сказал Одинаковый.
– Не вижу большой разницы, – проворчал Виктор.
– Это потому, что ты не специалист. И вообще, это, как ты выражаешься, не твое собачье дело. Твое дело – взять, все это и отвезти по маршруту, который нарисован на плане.
– Черт возьми, – сказал Виктор. – И сколько это – "энное количество"?
– Немногим более полутонны, – безмятежно ответил Одинаковый.
Виктор хватанул ртом воздух.
– Сколько?! Полтонны?!
– Брутто, – уточнил Одинаковый.
– Вы что, рехнулись там все? Полтонны наркоты! Столько просто не бывает.
– Бывает, дружок. Что я, Хрюша, чтобы сказки тебе рассказывать?
Активист прикрыл глаза разом потяжелевшими веками. На него навалилась апатия, и он подумал, что было бы, наверное, неплохо заснуть и больше никогда не просыпаться. Только чтобы не больно… Полтонны дури, которые с его помощью выбросят на улицы города эти твари, загодя лежали на его совести тяжким грузом. Не он ли пару дней назад читал нотации Тыкве, высыпая в канализацию кокаин?
Дело было даже не в нотациях. Он уже несколько лет пытался доказать что-то всему миру и себе самому. Глупо размахивать красными тряпками и орать на площадях. Те, кому адресованы все эти вопли, их даже не слышат. Если ты недоволен тем, как распределены моральные и материальные блага в этом старом запутавшемся мире, кричать бесполезно. Взять у богатого и отдать бедному – старая тактика, такая же порочная, как и все остальные, но она, по крайней мере, дает возможность действовать, а не сидеть сложа руки, причем действовать так, чтобы плоды твоей деятельности стали наконец заметны. Это все были, конечно же, слова, но Активист до сих пор ни разу не запятнал рук кровью и никогда не отбирал у людей последнее. Ни один из тех, чье имущество он присвоил тем или иным путем, не имел права называться человеком, и совесть Активиста была чиста.., или почти чиста, если быть откровенным до конца. Как-то раз в запале спора мать обозвала его инфантильным анархистом, и он не стал ее опровергать: ее определение было недалеко от истины.
Полная свобода действий и полная ответственность за свои поступки – таково было его кредо, и, сколько он ни думал, ничего лучшего придумать так и не смог.
"Ну, и чем ты недоволен? – спросил он у себя, сидя с закрытыми глазами под холодным взглядом Одинакового. – Ты так и жил, а теперь настало время платить по счетам. Вот только неизвестно, что лучше – платить или не платить. Сука Кудрявый! Прощай, чистая совесть! Так ли, этак ли – как ни крути, все равно я по самые уши в дерьме."
– Я вижу, тебя терзают сомнения, – снова заговорил Одинаковый, и Виктор неохотно открыл глаза. Кашемировый близнец сегодня явно был в ударе. Пожалуй, лучше было бы, если бы он говорил поменьше. – Я думаю, вот это поможет тебе с ними справиться.
Он бросил на стол перед Виктором пачку глянцевых фотографий. Шараев нехотя потянулся к пачке и взял верхний снимок. На снимке была изображена Машка – светлые волосы по ветру, брови вразлет, машет кому-то рукой и хохочет… На следующей фотографии он увидел мать, которая стояла в озябшей толпе себе подобных с плакатиком в руке, другой рукой обнимая за плечи похожую на обкурившегося кролика Вику и что-то ей втолковывая.
Виктор скрипнул зубами: калека-то чем виновата? Не выпустят, вымотают душу, кишки на кулак навертят, но заставят сделать то, что им нужно…
Он отшвырнул фотографии и посмотрел на Одинакового. Иван улыбался, словно его только что угостили конфеткой.
– Что ты скалишься, козел? – спросил у него Виктор. – Вас в МГИМО учили на руки не мочиться… Что ты скалишься, я спрашиваю?
Внутри у него все болело, как гигантский гнилой зуб.
Хотелось только одного – чтобы все это поскорее как-нибудь кончилось.
– Мне весело, – ответил Одинаковый. – А когда мне весело, я улыбаюсь. Иногда даже смеюсь. Ты очень смешной. Тебе никто этого не говорил?
– Да пошел ты, – сказал ему Виктор. Он обнаружил, что все еще держит в руке пистолет, и раздраженно отшвырнул его в соседнее кресло. – Значит, вот что вы придумали? По-вашему, полтонны марафета стоит двести штук?
Теперь Одинаковый действительно засмеялся. Он хохотал, блестя безупречными, как на рекламном плакате, зубами и далеко запрокинув голову.
– Ox, – простонал он, закончив смеяться и утирая навернувшиеся на глаза слезы тыльной стороной ладони. – Ох, уморил… Ты что же, сопляк, поторговаться хочешь?
– А почему бы и нет? – сказал Активист. – В конце концов, это я рискую головой, а не Кудрявый.
– Запомни, говнюк, – резко подавшись вперед, негромко сказал Одинаковый. – Тебе нечем рисковать. Нет у тебя никакой головы, понял? Ни головы, ни задницы, ничего. Ты все это уже потерял. Ты просто ходячий покойник, понял? И то, что я с тобой разговариваю, вовсе не значит, что мы с тобой – живые люди. Ты – труп, а я – твоя смерть. И так будет до тех пор, пока Кудрявый не подарит тебе жизнь.
– Сразу видно начитанного человека, – сказал Виктор, старательно делая вид, что слова Одинакового не произвели на него никакого впечатления. – Слушай, как ты работаешь на этого придурка? У него же три класса образования, да и те заочно.
Одинаковый в ответ только презрительно хрюкнул и снова полез в карман. На этот раз он вынул из недр своего кашемирового пальто сложенный вчетверо лист писчей бумаги и перебросил его Виктору.
– Общий план завода, – пояснил он. – Склад помечен крестиком. Внизу указано время прибытия последней партии груза. Детальный план разработаешь сам. Если понадобится помощь – деньгами, оружием, техникой, – проси.
На людей не рассчитывай, обходись своими. Деньги, само собой, в долг. Еще вопросы есть?
Виктор с трудом заставил себя думать о предстоящем деле. Вопросы… А что у него еще есть, кроме вопросов?
– Ладно, – хрипло сказал он, откашлялся и повторил:
– Ладно. Вопрос. Почему нельзя перехватить груз по пути? Зачем это нужно – лезть на завод? Ведь придется, наверное, прорываться. Стрелять, может быть, придется…
– Не может быть, а наверняка, – поправил его Одинаковый. – А перехватить груз по пути нельзя по одной простой причине: он будет поступать мелкими партиями в течение, как минимум, трех дней. И по разным дорогам.