А Художник стоял над ним, сердце бешено колотилось в груди. Душа ликовала. Душа была преисполнена осознанием своего могущества. Единственно, чего не было, - это жалости. Отблеск ее на миг возник, но тут же исчез. Художник наслаждался моментом. Он стал волком. А Буза умирал, как обычный, заколотый мясником хряк…
Художник выдернул из трупа нож, выбросил его в речку. А через день понял, что то самое чувство тошноты не оставило его. Что он не сбросил лежавшую на душе тяжесть. И что Буза останется с ним на всю жизнь…
Десять суток провел Влад на нарах. Настроение у него было отвратительное, что вполне объяснимо. Но панике он не поддавался. Не в первый раз он находился в подобном положении. Впервые откуковал, любуясь небом в клеточку, десять суток - это когда наводили разбор с долгопрудненскими, напавшими на опергруппу РУБОПа. Что ему тогда шила прокуратура? Почти то же самое - превышение должностных полномочий, нанесение телесных повреждений… И еще, было дело, задерживали чеченскую бригаду, захватившую и убившую заложника. Один из бандюков, такое неистовое дитя гор, промолвил, что теперь он и Влад кровники, и тут же кровью и умылся. Чеченец провел полгода на тюремной больничной койке, после чего был обменян на очередного кавказского пленника. А Влад на трое суток прописался на нарах. Так что ничего непривычного.
Но сейчас все было куда подлее. В первые сутки, как бы случайно, его сунули в камеру к пятнадцати уголовникам. Почему-то прокурорские работники посчитали, что это его образумит.
- Мент, - прошел шелест, когда он переступил порог камеры.
Один из старейшин камеры, татуированный, агрессивный, психованный - типичная уркаганская образина, развязной походкой подвaлил к нему и попытался выяснить отношения с ментом. Влад просто взял его за шею, удовлетворенно кивнул, когда увидел, что глаза уркагана начали закатываться; а потом швырнул его о стенку. И бросил обалдевшим от Такого напора уголовникам:
- Менты - сейчас в ментовке. А я задержанный за то, что козлов, которые детей насилуют, давил. Кто против того, чтобы козлов давить? - он обвел хмурым взглядом своих сокамерников.
Против никого не было. В добром уме связываться с разогнавшимся на всех парах Бронепоездом не станет никто.
Потом его перевели в другую камеру, где сидел помощник прокурора одного из подмосковных районов, бравший взятки по делам о групповых изнасилованиях, сотрудник налоговой полиции, погрязший в финансовых махинациях, и три милиционера из городского патруля, грабившие в свободное время квартиры новых русских, притом грабившие прямо в форме, сразу после смены.
Оставшееся время Влад провел в спокойной обстановке, предаваясь своим грустным думам. Его постоянно вызывал следователь, пытался образумить какими-то показаниями и вещественными доказательствами сомнительного происхождения, естественно, это ни к чему не приводило. Влад демонстративно отвечал ему, как отвечают учителя умственно недоразвитым детям, и знал при этом, что кончится все это дело пшиком. Никаких доказательств у Мокроусова не было и быть не могло.
- А как вы объясните, что, выйдя из ИВС и обратившись в медпункт, гражданин Маничев снял многочисленные телесные повреждения. Что зафиксировано. Вот справочка, - Мокроусов протягивал справку.
- Он чего, из офиса общества защиты тараканов вышел? - отвечал Влад. - Он из ИВС вышел. Так что спрашивайте его сокамерников, кто ему массаж делал.
- Спрашивали. Они показывают, что Маничев жаловался на избиения со стороны милиции.
- А на жизнь он не жаловался? Уголовник всегда подтвердит, что мент какую-то божью тварь затиранил. Мы же РУБОП, а не прокуратура. Нас урки не любят.
- Что вы имеете в виду?
- А ты не знаешь? - усмехнулся Влад.
Как и ожидалось, все закончилось ничем. Двери темницы распахнулись. Владу вернули вещи, деньги, пистолет, удостоверение.
Никто его не встречал. На улице было свежо - моросило м температура упала до пятнадцати градусов. Лето выдалось дождливое и промозглое. Но Влад наслаждался падающими на лицо каплями, резкими порывами ветра. Он наслаждался открытым пространством, тому, что его не сковывают тесные стены камеры.
Добравшись своим ходом до работы, он зашел к ребятам. Ломова не было. Балабин, печатавший на машинке документ; обернулся, увидел безвинного сидельца и искренне обрадовался:
- Мы звонили в прокуратуру. Думали, ты к вечеру выйдешь. А то бы встретили заранее.
- Ничего, - отмахнулся Влад. - Как у нас тут?
- Таскали всех в прокуратуру по твоему поводу.
- И что?
- А ничего…
Потом Влад отправился к начальнику отдела Казанчеву. Тот встретил его сухо и смотрел не в глаза, а куда-то в сторону.
- Ну что, товарищ командир, давай начистоту. Что за бульник у тебя за пазухой? - спросил Влад.
- Ты не представляешь, какие тут битвы были. И из управления по борьбе с личным составом меня атаковали. И из министерства. Вот, - показал Казанчев на пачку газет. - Это все статьи с описаниями страданий Маничева.
- Я некоторые читал.
- Вцепились они в тебя, - начальник отдела показал глазами наверх. - Казнить, нельзя помиловать… Ну, мы переставили запятую. Так что сегодня - казнить нельзя… Но и миловать тебя никто не собирается.
- Ни войны, ни мира, как говаривал Лейба Бронштейн.
- Точно говаривал. Выторговали мы тебя, понимаешь, с условием, что не будешь больше мозолить глаза.
- Что сие означает?
- Что твое место - вакантное.
- Ну?
- Собирайся на землю. Притом не в оперативную службу, отдел участковых инспекторов. Я нашел тебе местечко.
- Мне больше нравится пропуска у входа проверять. Прекрасно себя чувствуешь, - усмехнулся Влад.
- Чего смеешься?
- Потому что смешно… Давай листок. Рапорт буду писать.
Казанчев протянул Владу листок и авторучку, и тот вывел своим неразборчивым, куриным почерком:
"Прошу уволить из органов внутренних дел".
- Не дури, Влад. Через год-другой мы тебя выдернем обратно. Полови пока пьяниц.
- Ты не представляешь, как мне все это надоело.
- Что тебе надоело?
- Бить бандформирования по хвостам, а не по голове. Извиняться перед насильниками детей. Ползать на брюхе перед ворами, которые стали вдруг властями предержащими. Я устал. Эта война, где против нас - пушки, а у нас - рогатки.
- Брось, Влад. Все не совсем так.
- Все еще хуже… Пока, - Влад поставил размашистую роспись и поднялся.
- Влад, подождем до завтра, - завел Казанчев. - Подумай спокойно…
- Привет Политику, - Влад вышел из кабинета… Но если уж началась черная полоса, то тянуться ей и тянуться. Кто-то на небесах будто решил испытать Влада на прочность…
После визита на работу Влад отправился в давно приглянувшийся ему бар на Ленинградском проспекте. Там он немножко поднагрузился, что, впрочем, настроение не подняло, и двинул до дома.
- Значит, из командировки? - посмотрела Люся на него зло. После его задержания Николя, чтобы не беспокоить жену погоревшего товарища, позвонил и наплел что-то о срочной командировке.
- Ага. Из командировки, - усмехнулся Влад.
- И где же ты был?
- В Пензе.
- И не мог две недели позвонить?
- Не поверишь - ни секунды времени не было.
- Значит, летал без чемодана, без вещей…
- Срочно надо было. Один бандит авторитетный там нарисовался.
- Ты все врешь… Ты все врешь… Ты мне постоянно врешь…
- Да? - Он озадаченно уставился на нее.
Тысяча первая серия "Рабыни Изауры": "Ты подлый изменщик, нечестивый лжец, а я на тебя всю жизнь положила!"
- Ты мне все время врешь… Твои шлюхи…
- Где это ты видела моих шлюх? Может, я и гулял бы со шлюхами, но у меня нет на это времени. Я сутками на работе.
- Ты сутками неизвестно где. У тебя на пиджаке женские волосы.
- Один раз было. Тогда рейд по притонам проводили.
- Ты врешь, ты все врешь опять! - крикнула Люся яростно. Нельзя сказать, чтобы Влад не заруливал иногда налево и что он знать не знает, что такое супружеская измена. Не стеснялся он и использовать отговорки типа: "Участвовал в операции… Был на захвате". Но сейчас, честно отсидев на нарах все это время, ему было обидно слышать подобные упреки.
- И ты пьян. Ты опять пьян…
- В меру, - буркнул Влад.
- Цветы не даришь. О любви когда в последний раз мне говорил?
Тут его и потянуло за язык:
- Дорогая, ты что, больше со своей головой не дружишь? Двенадцать лет живем. О какой любви?
- Вот! - торжествующе воскликнула Люся. - Так и скажи - нашел какую-то шлюху!
- Не нашел.
- Ты врешь… Все ты врешь…
- Да, я все вру, - вздохнув, кивнул он.
- Что?
- Я все вру!
Тут и начался разбор по понятиям. Люся сноровисто собрала чемодан, с трудом закрыла его, не обращая внимания, что Влад устало смотрит на ее труды.
- Далеко? - полюбопытствовал он. - Найду кого-нибудь получше. Кто меня как женщину будет воспринимать, - язвительно произнесла она.
- Хотя бы скажи, кого найдешь. Я его по картотеке проверю.
- Что?!
- Вдруг брачным аферистом окажется.
- Мерзавец. Какой же мерзавец. Двенадцать лет…
- Коту под хвост, - закончил Влад. - Ладно, или иди, или оставайся… Она ушла.
Папашка у Люси - бизнесмен, у него под Москвой коттедж, машина с шофером, и зятя он считает никчемным дураком, не способным заработать себе на пропитание. Люся поехала к нему изливать слезы.
- Ну и хрен с тобой, красная шапочка, - махнул рукой Влад, когда дверь захлопнулась, полез в портфель и выудил оттуда бутылку беленькой.
Да, Зима уважал холодную сталь. Свой "клык" - заточенный острый нож с выкидным лезвием - таскал с собой всегда. И погиб он, как волк, - не от выстрела в спину, не от удавки, а от разорвавших плоть таких же волчьих клыков. На его теле эксперты насчитали восемнадцать ножевых ран.
Чем провинился Зима, чем не угодил, в каких таких воровских разборках кому-то стал поперек - Художник так и не узнал. Слухи ходили разные. И что с его наводки кто-то прибрал воровской общак, и что он стучал милиции, сдавая корешей. Неважно. Важно, что его, как в старые добрые времена, приговорили на сходке на окраине Ахтумска к смерти и там же привели приговор в исполнение.
Это было через три года после их знакомства. За это время Зима многому научил Художника, превратил его в правильного пацана, которому не грех и на зоне перед людьми предстать. Научил играть в карты не проигрывая и вычислять все шулерские фокусы - без умения играть в карты на зоне ты никто. Научил стоять на стреме, вскрывать замки и металлические ящики - правда, тут успехи у ученика были не ахти какие, тонкие пальцы, привыкшие держать кисть, не годились для того, чтобы ломать железо. Научил, как голыми руками взять лоха в поезде, подмешав в водку клофелин. Научил как вести базар с братками, кому идти на поклон, когда приехал на гастроли в другой город. Научил, что нельзя жалеть денег для общака, поскольку из общака кормится зона. А зона - это место, где, как он говорил, "все будем"…
- Без зоны - ты не человек. Только там поймешь, кто ты есть. Только там поставишь себя перед людьми. Только там или взлетишь, или упадешь… Еще годик, и собираться тебе туда пора…
Только с Зимой Художник начал понимать, что такое сытая жизнь, когда мамаша не пропьет зарплату и не будет потом бухаться перед тобой на колени и умолять: "Прости, сынок прости". Он привык к теплоте денег, греющих ему грудь. Привык к доступным женщинам, пусть и старше его намного, но зато готовым сделать по твоей просьбе все, и еще научился их презирать.
Узнал однажды Художник и что такое настоящий, безжалостный разбор. Как-то прямо у подъезда дома расстреляли вора в законе, старого и уважаемого братвой Пантелея, жившего без роскоши и показухи, как положено по должности. В него всадили семь пуль из пистолета, когда он выгуливал свою собаку. Восьмая пуля досталась его дворняге. Кто это сделал - гадать долго не пришлось. Гога - шестерка на зоне, сидевший за изнасилование, после освобождения сколотил первую в городе бригаду настоящих отморозков. Они прикупили оружие и сначала полезли на рынок с нахальным требованием платить им дань. Потом взялись за кооперативы. Тех, кто отказывался с ними разговаривать, или тыкали ножом, или просто стреляли. Пантелей дал понять, чтобы они уняли свой пыл. Тогда пришла и его очередь.
Гога по виду был просто пацаном - в свои двадцать пять лет выглядел на восемнадцать. Его с двумя помощниками заманили в ловушку - им предложили по дешевке три пистолета "ТТ" с войскового склада, и они клюнули. Двоих порезали на месте, а Гогу повезли в лес на разбор. Заправлял всем в ом деле приземистый, кряжистый, с кустистыми бровями и низким лбом воровской авторитет Тимоха.
Зима и еще один парень вытащили Гогу из багажника машины и бросили на землю. Тот съежился, издавая какие-то нераздельные звуки - то ли хрюкая, то ли постанывая.
- Ты хоть понял, на кого руку поднял? - спросил Тимоха, глядя тяжелым, злобным взором на пленного. - Ты допер, что натворил?
- Это не я! Это они…
- Твоя команда…
- Да!.. Это не я… Я не виноват.
Он пытался оправдаться, умолял оставить в живых, понимая, что никто его в живых не оставит. Художнику он напомнил Бузу, и к горлу подкатила знакомая тошнота. Стало муторно, как тогда, с Бузой. Художник разом возненавидел стоящего на коленях человека. И эта ненависть требовала удовлетворения.
- Понял, что ты тля, а не человек? - спросил Тимоха, нагнувшись и поигрывая финкой, иногда касаясь шеи пленника.
- Да… сука я был! Простите!
- Нет тебе прощения…
Неожиданно Тимоха оглянулся, уставился на Художника, усмехнулся с каким-то злым задором и протянул ему финку:
- На.
- Что? - не понял Художник.
- Э, Тимоха, - попытался возразить Зима.
- Пусть пацан человеком становится, - поднял руку Тимоха. - Падлу раздавить - это почет. Художник взял финку.
Глаза у Гоги были жалобные, как у побитого пса.
- Нет! - вдруг заорал он.
Как и с Бузой, Художник не испытал и следа жалости. Раздавить падлу…
- Молодец, пацан, - с удовлетворением кивнул Тимоха, когда все было кончено.
А Зима посмотрел на Художника задумчиво, как-то по-новому.
- Отморозки! Гангстеры хреновы! Кто вы против нас? Вот вы где! - Тимоха, наступив на труп, сжал кулак и громко рассмеялся.
Но Художник в глубине души понимал, что Тимоха ошибается. И что будущее именно за ними - за теми, у кого шикарные машины, стволы за поясом, кто, не оглядываясь по сторонам, мчится вперед. В этой удали и была волчья хищная поступь, а воры все больше напоминали стаю псов, сидящих на ошейниках воровских традиций и предубеждений.
И еще раз он убедился в этом, когда разорвала-таки собачья свора Зиму. Разорвала в клочья. И, по большому счету, ни за что. Ни в стукачество своего учителя, ни тем более в то, что он залез в общак, поверить было невозможно.
Когда Зиму приговорили, Художник почувствовал, что в груди сначала закололо, а потом образовалась пустота. Он успел привыкнуть к своему учителю, и, может быть, даже полюбил его, хотя и не признавал самого этого слова. После этой дурной смерти Художник еще раз убедился в справедливости излюбленного выражения Зимы - человек человеку волк.
Интересно, что вскоре Тимоху сильно прижали именно те, кого он считал пылью у своих ног - те самые "хреновы отморозки-гангстеры". Правда, ребята были не чета покойному Гоге. Новая ахтумская бригада состояла из спортсменов, предводительствовал в ней мастер спорта по боксу Гладышев, носил кличку Боксер. Они быстро стали подминать вещевые рынки, где торговали челноки. А когда схлестнулись с Тимохой, то просто взорвали его ближайшего помощника Крота. Это был первый взрыв в городе. Гранату привязали к калитке. Убийцы знали, что каждое утро жертва выходит обтереться снегом и пробежаться по улице.
Тогда Художник в очередной раз подумал, что по правилам живут только дураки. Наступает время игр без правил. Он вспомнил безумные глаза Гоги, который с ужасом смотрел на него, нависшего с ножом. И определил для себя, что истинная власть над людьми - это власть смерти.
Кстати, после того взрыва Боксер пробыл на свободе недолго. Во время очередной разборки его повязали, и он сидел в изоляторе, ему грозила статья о злостном хулиганстве. Но созданная им команда продолжала работать достаточно четко.
Художнику стукнуло восемнадцать, и на следующий же день он залетел. С тремя пацанами решил очистить оптовый склад на юге Ахтумска, снабжавший кооперативы области.
Были видики, импортные звуковые центры - для восемьдесят пятого года один видик уже был огромным богатством.
Потом уже Художник додумался, как оказалась милиция на месте как раз тогда, когда они заталкивали в угнанный грузовик вещи, - кто-то заложил.
Переливчатый свисток, истошный крик: "Стоять, милиция!" Предупредительный выстрел. Толчок в спину. Грязь набившаяся в рот. Наручники на руках за спиной. Все заняло минуту - не больше. И Художник отправился туда, куда с такой тщательностью готовил его Зима.
Сперва были десять суток в изоляторе временного содержания. Потом - следственный изолятор в Ахтумске.
Порог камеры он переступил с некоторой внутренней дрожью. В "доме" - так называют тюрьму - бывает всякое. Хорошо, если попадешь в нормальную "хату", где люди сидят. Ведь Художник - человек по всем понятиям правильный. И статья у него правильная, восемьдесят девятая Уголовного кодекса - кража общественного имущества. Это не позорная сто семнадцатая - изнасилование, с которой могут возникнуть проблемы. И не сто восемнадцатая - растление малолетних, тогда лучше сразу повеситься. Вор - в тюрьме это звучит как дворянский титул. Но если в камере заправляют беспределыцики - тут всякое может случиться.
Новичок - это радость в тоскливых буднях следственно-арестованных. Это обязательно прописка типа "ныряй с верхних нар". Кто прыгает, того ловят. Кто нет - того бьют, могут и опустить, если беспределыцики царят.
Художника встретили старой как мир шуточкой:
- Давай отметель его, - гыкнули братки, рассевшиеся на нарах, показывая на плакат со Шварценеггером на стене. Художник подошел к плакату, прицелился.
- Ну, въ…и ему, чтоб мало не показалось, - доносились советы.
Новички, пытаясь вписаться в камерную жизнь, метелят изображения, сбивая кулаки в кровь.
- Пускай он первым ударит, - хмыкнул Художник.
- Ха, - донеслось уважительное…
- Это для фраеров прикол. А я человек, - сказал Художник.
Тут в камеру привели еще одного. Дверь распахнулась, зашел высокий, жилистый парень, и будто повисло напряжение. Он не был новеньким. Он тут был главшпаном.
- Художник! - воскликнул он. - Етить-крутить, - хлопнул в присядке по бокам и обнял его. Потом кивнул одному на нарах:
- Выматывайся, Никола. Тут Художник спать будет.
- Хоша, - кивнул Художник, без особого доброго чувства обняв его.
- Ха, - широко улыбнулся Хоша и вдруг обернулся и ударил ногой по физиономии, высунувшейся из-под кровати. Под нарами жил опущенный, козел. По ночам любители "приходовали" его, а остальное время он не имел права смущать своим непотребным козлиным видом приличную публику.
- По какой статье влетел, Художник? - спросил Хоша, когда один из шестерок заваривал чай.