- Спасибо за телефон, - сказал я. - Через пару часов приедет человек и заберет птицу. Можно ей поставить туда водички?
- И накрошим чего-нибудь, - сказал менеджер. - Не беспокойтесь.
Продавщица приветливо кивнула из-за склонившихся к клетке двух или трех голов любопытствующих товарок. Про шарф напоминать не стал.
На первый этаж я спускался по запасной лестнице, минуя эскалаторы, проверяясь на каждом этаже. Универмаг отчаянно пустовал. Выход на улицу оказался в боковой проезд. Остановить древний "Москвич" удалось почти сразу.
Водитель, показалось, удивился, что я попросил отвезти меня к Никольской церкви.
- Которая за дворцом целинников, что ли? - спросил он.
- Ну да, - уверенно сказал я.
Пора было подумать и о душе.
Свечная лавка Никольской церкви в Алматы вынесена в подворье, в храме не торгуют, я узнал об этом, уже войдя в него, и поэтому пришлось возвращаться и второй раз преодолевать длинную крутую лестницу к паперти. Церковь стоит на холме. Рассовав старушкам по пятьдесят тенге, я уперся в грудь здоровенного молодца, преградившего путь к иконостасу.
- Прошу задержаться, - сказал он. - Не двигайтесь.
Я невольно оглянулся. Неужели просчитался, прозевал хвост и попал в клещи? В храме я не представлял себя сопротивляющимся. Арестованным, правда, тоже.
- Что это значит?
Молодец простер длинную руку в сторону фанерного оповещения: "Идет уборка".
- Вы кто, служитель?
- Охрана.
Я обратился к женщине с ведром и щеткой, шмыгнувшей мимо:
- Мамаша, походатайствуйте за меня. Я приезжий. Мне бы к канону и Николаю-угоднику на несколько минут…
- Пусти его, Володинька, - сказала, не поднимая головы, уборщица. Видно, что не жулик…
- Вы не обижайтесь, товарищ, - сказал Володинька. - Воруют золотую и серебряную утварь, в особенности во время уборки. Даже иконы утаскивают. Батюшка распорядился, чтобы в перерывах молились у входа… Вы можете пройти, хорошо, но и меня поймите… Нас только трое охранников.
- Все в порядке, Володя, - сказал я коллеге.
Кто бы и меня так утешил?
Покойный папа говорил, что у Бога можно просить любое, он не ответит. Потому что в нас мало смирения. Его вообще не обрести в миру, в котором мы, то есть я и отец, живем насилием над другими. Хотя бы и с помощью слов, не говоря уж о засадах и нападениях. Поэтому мы обречены в храме канючить…
На моей совести только сегодня уже двое прибитых.
Насилие отвратительно, так все говорят, и закон тоже. Но в самой страстности, с какой большинство утверждают это, кроется нечто ущербное, червяк сомнения. Точно отмеренное, верно выбранное применительно к противнику, умело и беспощадно осуществленное свободным человеком насилие во благо. Иначе бы не исчезли в небытии предавшиеся покорности сорок с лишним душ только мужской части шемякинского клана, из которого на земле Божией единственный последыш Колюня. Да простятся такие мысли, ибо кто я такой, чтобы судить за покорность да ещё умерших?
Зло начинается с недостатка веры в иную жизнь.
В смятенном настроении предпочтительнее не мудрствовать и молиться стандартными молитвами. Я и бубнил тихонько возле иконы Николая-Чудотворца:
- Весь мир тебе, преблаженне Николае, скораго в бедах заступника… Яко многажды во едином часе, по земли путешествующим и по морю плавающим, предваряя, пособствуеши, купно всех от злых сохраняя, вопиющих…
Глава третья
Синий волк
1
Выйдя из храма, я перешел улицу и из окна книжного магазина, что напротив ограды Никольской церкви, провел рекогносцировку на местности. К подворью храма примыкали съестной рынок и барахолка. Трезвонившие трамваи пачками выбрасывали перед их воротами десанты обывателей.
Наверное, подумал я, присматриваясь к одежкам алматинцев, стоило бы обзавестись местным комплектом одежды, включая ботинки и носки. Носки или чулки выдают чаще всего. В Таллине, где по заказу Шлайна год назад пришлось готовить покушение на российского генерала, я "вычислил", как теперь говорят, сотрудницу "наружки" по колготкам. Отправленную за мной группу слежения удалось полностью размотать на пути к явке, и деве, оказавшейся последней в строю, то есть без замены, пришлось переодевать платок, пальто и туфли. Накачала она и резиновую камеру под жакетом, чтобы сойти за беременную. А колготки поленилась сменить или не нашлись казенные запасные…
Пачку купюр с профилем великого мыслителя Аль-Фараби я заполучил в меняльной напротив рынка, в доме, возле которого курили одну сигарету, передавая по кругу, четверо полицейских. Трое казахов и один русский. Пластиковые полупальто стального цвета затвердели на холоде. Они переминались и притоптывали в нечищеных армейских сапогах, которые хлобыстали на тощих ногах так, будто ребята не носили носков. Оружия им не доверили. Даже у старшего с двумя нашивками из ременной петли на поясе торчала только дубинка. Бюджет местных силовых структур вселял оптимизм.
Выбрал я мягкую кашемировую кепку темно-серого цвета, сероватое же полупальто, невзрачное клетчатое кашне, коричневые дешевые ботинки на рыбьем меху, но с надежной подошвой, черные джинсы на теплой подкладке и вязаные перчатки. Из-под тента возбужденного оптовой покупкой "челнока", говорившего с украинским акцентом, вышел уже не Бэзил Шемякин, то бишь, если ссылаться на документы, не Ефим Шлайн, московская штучка, а некий слесарь-водопроводчик, устроенный при конторе элитного дома. Носки грубой домашней шерсти я приобрел у старушки. Шляпу, пальто и остальное московское я тащил в пакете, теперь вполне сливаясь с окружающей средой.
- Угу, - услышал я в телефонной трубке, когда из автомата, привинченного под пластиковым козырьком к стене на проспекте Абая, позвонил Усману. Он что-то дожевывал.
- Как дела? - спросил я.
- Съездил и взял. Что дальше?
- Живой?
- Кто? Я?
- Попугай…
- А… Наглеет понемногу. Кстати, он говорящий.
- И что показал на допросе?
- Говорит так… Блюзик птичка, Блюзик отличная птичка… И без остановки минуты две-три одно и то же. Зачем он?
"Действительно, - подумал я, - зачем? Ну что тут скажешь менту, а ныне таксисту?"
- Потом объясню, - сказал я многозначительно.
- А что нужно-то?
- Встретиться, - ответил я.
С полминуты, которые Усман молчал, я слушал невнятные детские голоса, доносившиеся в трубку, вероятно, из-за обеденного стола, потому что женский голос, перекрывая их чириканье, увещевал на русском "кушать, а не болтать". Бывший капитан, наверное, подбирал вразумительный повод, чтобы послать повежливее и подальше залетного суетягу.
Два парня с серыми лицами, в вязаных колпаках и затертых кожаных куртках, встали рядом. Высокий, плотный и маленький, вихлястый. Грязные китайские джинсы едва держались на обоих, огузки болтались почти у колен.
- Кафе на углу улицы Желтоксан, - сказал Усман. - Называется "Хэ-Лэ", только пишется иностранными буквами. Ну, как наше "хэ" и ихнее "лэ", крестик и угол…
- Наверное, "икс-эль"? - предположил я.
- Наверное… Через полтора часа подойдет? - спросил он.
- Подойдет, - сказал я. - Отправлюсь сейчас и подожду.
- Явится Ляззат, - сказал он. - Моя дочь. Так лучше.
И повесил трубку.
- Слушай, мужчина, - сказал высокий и плотный, показывая из рукава кончик ножа. - Дай закурить.
Высмотрели, как я совершал оптовую покупку. Лох-придурок, вот кто я теперь был по виду. Что ж, очень хорошо. Станиславский бы, значит, поверил в мое перевоплощение.
- И деньжат, наверное, тоже? - спросил я, вдавливая подошву нового ботинка в носок грязной кроссовки "Адидас" маленького и вихлястого.
- В своем уме, сука? - пискнул он.
Я вытянул трофейный "ТТ" из кармана полупальто.
- Нет базара, отец, - сказал высокий. - Все… Базара нет.
Кроссовку я давил и не отпускал. И практически не увидел, как испарился с "пером" высокий подельник носителя роскошной обувки.
- Отец, все… Ну, чего ты? Ну, чего ты, в натуре? Ботаю же… Все.
Ореликов мне Бог послал.
- Ты знаешь, как меня зовут? - спросил я молодца, всматриваясь в его лицо. Испытание для нервных урок нестерпимое.
- Откуда? Да ладно…
- Повторяй за мной, - скомандовал я. - Экслибрис Экслибрисович Альфарабийский… Давай!
- Этот… Эк… Эккабрасыч… Рабивский…
Наверное, он был метисом. И ночевал где попало, ел плохо, воняло от него немилосердно. На сдавленном, длинном и в то же время казавшемся крохотным, в пупырышках угрей, лице не нашлось места для бровей. Они сдвинулись на виски и по-китайски вразлет тянулись до запущенных бакенбард, почти касаясь грязных ушей.
- Вот что, красавчик… Придется тебе отрабатывать откат за наезд. Возьмешь этот пакет и, одна нога здесь, а другая там, доставишь в гостиницу "Алматы". Если не пустит охранник, отдашь ему и попросишь передать приемщице. Скажешь, для постояльца в номере пятьсот девять. Пятьсот девять. Запоминай… Не доставишь, тебе на рынке не кантоваться… Да с охранником на своей фене не ботай. Говори по-людски… Как имечко-то?
- Кишмиш… Ну, это… Виктор я.
- Вот тебе кое-какие бабки, Кишмиш-Виктор, на такси, прокатись по центру на пару со своим кентом, - сказал я, задвинул пушку в карман, вытянул пачку пятисотенных тенге и отшелушил две купюры герою.
Кишмиш-Виктор принял пакет, а я, не оглядываясь, отправился в сторону трамвайной остановки. Если подкрепление к вырубленной у "Детского мира" сладкой парочке прибыло, оно увяжется за Кишмишем. Да и его длинный кент с "пером" порадует "наружку" как добавочный шанс и утешение. Пусть рыночные орелики потаскают мой хвост, пока я буду прохлаждаться с Ляззат, а потом рассиживаться в "Стейк-хаузе". Марочное винцо к мясу, наверное, найдется в заведении. Следует себя вознаградить за сверхурочные в воскресенье…
Пакет с моими одежками, конечно, обшарят и поймут, что в толпе меня выделить теперь все равно, что иголку в стоге сена разыскать. Так что, встретимся вечером, господа, ближе к ночи, когда я вернусь в гостиницу. Куда я денусь?
А может, и деться?
Вопрос поставлен преждевременно, сказал я себе. Неясным остается, когда и где именно состоится предъявление документов для сканирования…
Неясным остается, когда и где я теперь увижу господ, быстренько семенивших, чтобы не оказаться приметными, из "мерса" в стеклянную дверь посольского особняка на московском Чистопрудном бульваре. Господа вместе или по отдельности каждый имели исключительное право идентификации документов, за которыми меня отправили, в качестве подлинных.
Неясным остается, когда и где объявится Матье Сорес. Но этот персонаж - не из моей игры на Шлайна. Может, и против. Как Бог даст.
До места встречи, обвыкаясь с новой экипировкой, я добирался пешком. Линия трамвая, обозначенная на карте, помогла определиться с направлением.
Кафе "XL" ублажало клиентуру искусственным ковром ещё на тротуаре, перед дверью. И лучше бы не делало этого. Запорошенный снежком, смерзшийся ворс заледенел так, что пришлось, поскользнувшись, изогнутся в поклоне и схватиться за дверную ручку. Плохая, в общем-то, примета. Из-за стойки исподлобья взирал на четыре столика с прозрачными, толстого стекла столешницами своего заведения небритый, с запущенной прической высокий, головой под потолок, русачок в меховой жилетке. И - никого.
Из вежливости я кивнул. Двинув заросшими сивыми бровями вверх и потом вниз, он то ли ответил, то ли поинтересовался таким образом - что угодно?
Бочкового было угодно.
Я взглянул на свои швейцарские "Раймон Вэйл". До контакта оставалось двадцать семь минут.
Стакан с пивом русачок поставил на замызганную картонку фирмы "Хайнекен" вместе со счетом. Одежка, выходит, срабатывала. Денежным я не выглядел. С меня полагалось вперед.
Я расплатился и спросил:
- Что-то пустынно сегодня?
- Сегодня? - переспросил бармен, запихивая деньги в карман жилетки. Еще явятся…
Говорил он с сильным южным акцентом.
Мне показалось, что он напряженно пытается припомнить завсегдатая из разряда интеллигентных мастеровых и, поскольку это не получается, насторожился.
Потоптавшись, бармен вернулся к стойке, и было слышно, как постукивают кассеты, которые он перебирает возле проигрывателя, выискивая музыку для гостя. Она рявкнула, но заросший патлами русачок перехватил рев регулятором громкости и под сурдинку Высоцкий спел:
Я лег на сгибе бытия,
На полдороге к бездне.
И вся история моя
История болезни…
Это должно было потрафить моим вкусам. Полагалось пригорюниться. Я и пригорюнился, поскольку причин для дурного настроения хватало. Во-первых, я не предугадал жесткой опеки с утра. А возможно, и ночи. Усман, стреляный воробей, что-то учуял, потому и высылает дочь, не хочет светиться. Или, проделав домашний анализ, сожалеет, что проглотил мою дешевую наживку и выплевывает ее?
Во-вторых, на старте операции я допустил серьезный сбой, позволив втянуть себя в "технически" рискованную стычку. Это - грязная работа.
Профессионально меня переигрывали. Не сладкая парочка, конечно. Их командование. Оно, ведь, могло и специально выставить "наружку" в ослабленном составе. Скажем, чтобы перенапрячь джигита и русачка, подставить под мои кулаки и, отсняв ролик, заиметь криминальную "компру" на залетного шпиона.
В разведке, вернее, в культуре её ведения существуют свои стили, аналогия с шоу-бизнесом здесь вполне уместна. К классике свое нынешнее исполнение порученной партии я бы не отнес. Гнал пошлятину, попсу. Без предварительных подходов ринулся разрабатывать Усмана, да ещё ночью. Казалось бы, проспавшись, утром-то мог бы избежать силового контакта с противником! Нет, впал в агрессивность, а это, как и сквернословие в беседе, - мусор, признак болезни. И уж если быть откровенным до конца, свидетельство страха.
Страх действительно подкрался ко мне. И хозяйничал в душе. Не тот тренированно легко преодолимый страх, после которого начинается раскрутка, как говорят кулачные бойцы, рук и ног. Страх из-за реальной возможности, что взялся за работу не по плечу. Страх износа. То есть, что сдаю и профессионально, и душевно. Укатали сивку крутые горки.
Лучше бы бармену не ставить пластинку Высоцкого про то, как он "лег на сгибе бытия". Потому что три месяца назад я тоже лег и тоже на сгибе, но только грязного капота наемной "копейки" лицом вниз на блокпункте станицы Галюгановской у границы между Чечней и Ставропольским краем. По контракту с Ефимом Шлайном я и там привычно "косил" под журналиста. И когда заикнулся насчет военной бесцельности позы, солдатик, натренированно пнув меня под крестец, изрек: "Благодари, папаша, Бога, что, принимая во внимание твой доисторический возраст и вероятные радикулиты, я тебя в грязь не кладу".
Доисторический возраст. Неплохо было сказано. И неплохо про это вспоминать перед свиданием с молодой раскрашенной особой, как раз входившей в кафе "XL" и не позволявшей усомниться в характере ремесла, которым кормится. Русачок явно возрадовался. Высоцкий притих на полуслове, чтобы бармен мог высказать задушевное приветствие.
Потаскуха и наемник. Идеальный тандем. Впрочем, она тоже шанс, как и орелики на рынке. Своего рода, говоря военным языком, танк, за которым, хотя и наглотаешься пыли, но до траншеи противника добежишь. Вполне оправданный спутник прикрытия при возвращении в гостиницу.
Поскольку в руках она держала мой шарф, оставленный с попугаем, я сказал:
- Это я вас жду. Здравствуйте, Ляззат. Присаживайтесь…
Заросший любезник, порывшись в фонотеке под прилавком, запустил на проигрывателе, словно мы все снимались в кинокомедии, танго "Жалюзи", что переводится с французского как "Ревность".
Она капризно ждала, когда я помогу ей снять лисью шубку. Внешне облезлую, на самом деле - тонированного оттенка, поднимавшего цену вдвое.
Ни свитера, ни джинсов, ни кроссовок. Высокая и стройная, ладно сложенная, да и черная юбка, хотя и мини, подшита на уровне, исключающем желание усмехнуться. В глубоком декольте розоватой кофточки с объемами, которые в Легионе называли "переполненный балкон", переплетались три или четыре золотых цепочки. На одной лежал, именно лежал, а не висел, крест, возможно, из тех, которые не удалось уберечь Володиньке в Никольской церкви. Усевшись, она замысловато переплела под прозрачной столешницей ноги в черных колготках так, будто у неё были две пары коленей.
- Мне чай, больше ничего, - сказала она. - Вас зовут?
- Ефим, - представился я.
Бармен и без команды уже заваривал на стойке в стеклянной посудине с сетчатым поддоном и поршневым устройством "Английский завтрак" из свежей пачки.
Ляззат не положила на столик сигареты и зажигалку. Она не нуждалась в том, чтобы вертеть что-то в пальцах и глубокомысленно пускать дым, прикрывая напряжение, досаду, никчемность или скуку. Замшевая сумочка, повешенная на спинке стула, не напрягала ремешок в натяг. Однако, шубка мне показалась увесистой. Карманы от железа не пустовали.
Уселась она, как для деловых переговоров - с противоположного края столика, не рядом. Овальное азиатское лицо, удлиненные глаза, подпорченный западной примесью рыхловатый короткий нос, пухлые губы. Косметика плохо скрывала крупноватые поры на коже. В особенности на левой скуле, вокруг бородавки.
Отчего же отец сказал про неё - "моя дочь", да и мать, говоря про Усмана, произнесла "его дочь", почему не "наша дочь"?
Об этом я её и спросил. Она рассмеялась, показав великолепные зубы.
- Усман подобрал меня в детском доме, шестилетней, ещё до своей женитьбы. Так что, я, конечно, и Усманова дочь, и не Усманова дочь.
- А что чувствуете сами?
- Усманова дочь, - сказала она и опять рассмеялась.
Ее чай вкусно пахнул. Она грела о стеклянный сосуд, торжественно перенесенный барменом со стойки на столик, пальцы с фиолетовым маникюром.
Я вдруг подумал, что она только носит обличье шлюхи. И порадовался, что не купился на маскировку.
Мы уже не были единственными клиентами. Трое русских рассаживались, не сняв курток-пилотов, за столиком у входа. Они курили и громко разговаривали между собой и с барменом.
- Место русское, мне кажется, - сказал я.
- Да не совсем, Константин приехал из Баку…
- Из Баку?
- Убежал от азербайджанцев… да влип здесь.
- С приезжими такое всюду случается.
Отпивая из сосуда, она опускала веки, жмурилась. Еще не подняв их после второго глотка, Ляззат спросила:
- Вы нуждаетесь в помощи?
И посмотрела мне прямо в глаза.
- Информационной, - сказал я.
- Спрашивайте. Усман обычно все мне рассказывает. Я знаю про ночной разговор. Вы ведь подбирались к нему?
- Разве это плохо?
- При чем здесь плохо или хорошо?
- Подбирался, - сказал я. - Давайте теперь я подберусь к вам?
Она рассмеялась. Привычно теперь для меня.