- Угу. Да и за последние дни, боюсь, тоже. А вон, кажется, и еще один, который едва ли увеличит их число.
Человек в комбинезоне небесно-голубого цвета шагал по направлению к пункту обслуживания с таким видом, как будто у него было что-то на уме. Это был Нойбауер - высокий и очень светлый блондин истинно нордического типа, хотя и австриец, гонщик номер 1 команды "Гальяри". Имя "Гальяри" было вышито на груди его комбинезона. Своими победами на трассах Гран-При он завоевал репутацию кронпринца среди гонщиков, и его прочили в наследники Харлоу. Как и Тараккиа, это был холодный, недружелюбный человек, совершенно нетерпимый к дуракам, каковыми он считал большинство окружающих. Как и у Тараккиа, у него было мало друзей, и не удивительно, что эти два человека, самые непримиримые соперники на автотрассах, в жизни были близкими друзьями.
Нойбауер явно кипел от гнева, и его настроение отнюдь не улучшилось, когда на его пути возникла массивная фигура Мак-Элпайна.
- О, боже ты мой! - Вздохи как будто становились второй натурой Мак-Элпайна. - Кажется, у Нойбауера действительно есть что-то на уме.
- Прочь с дороги! - сквозь зубы произнес Нойбауер.
Мак-Элпайн посмотрел на него с кротким удивлением.
- Простите, что вы сказали?
- Извините меня, мистер Мак-Элпайн… Где этот негодяй Харлоу?
- Оставьте его в покое. Ему и без того тошно…
- А Джету, считаете, не тошно? Не знаю, какого дьявола все носятся с этим Харлоу! Правда, мне наплевать на это. Но с какой стати этот маньяк должен оставаться на свободе? Ведь он же настоящий маньяк! И вы это отлично знаете. Мы все это знаем. Сегодня он дважды оттеснял меня с трека. И я тоже мог сгореть заживо, как Джету. Я вас предупреждаю, мистер Мак-Элпайн! Я собираюсь поставить вопрос, чтобы Харлоу сняли с дистанции.
- Кому-кому, но только не вам, Вилли, поднимать такой вопрос. - Мак-Элпайн положил руку на плечо Нойбауера. - Вы не можете позволить себе показывать пальцем на Джонни. Вы отлично знаете, кого ждет чемпионское место, если Харлоу уйдет.
Нойбауер широко раскрыл глаза. Ярость почти погасла на его лице, и он с удивлением уставился на Мак-Элпайна - с удивлением и недоверчивым изумлением. А когда он заговорил снова, голос его упал почти до шепота:
- Вы думаете, я действительно поступил бы так, мистер Мак-Элпайн?
- Нет, Вилли, я этого не думаю, Я просто хочу сказать, что большинство людей подумали бы так.
Наступила долгая пауза, за это время гнев Нойбауера окончательно угас, и он спокойно сказал:
- Но он же убийца. Он и еще кого-нибудь убьет, - он мягко снял руку Мак-Элпайна со своих плеч, повернулся и пошел прочь. Даннет проводил его задумчивым и тревожным взглядом.
- Может, он и прав, Джеймс… Я понимаю, Харлоу взял подряд четыре приза Гран-При, но с тех пор, как его брат погиб на Больших гонках в Испании… Да что говорить, вы и сами это хорошо знаете…
- Взял подряд четыре приза, а вы хотите убедить меня, что у него сдали нервы?
- Я не могу сказать точно, что у него там сдало. Просто не знаю. Я знаю только одно: если самый осторожный гонщик стал неосторожен и опасен, так самоубийственно неистов, если хотите, то это ненормально. Ведь другие гонщики просто боятся его. Они уступают ему дорогу, потому что предпочитают остаться в живых, чем оспаривать у него хотя бы ярд пути. Вот почему он и продолжает выигрывать.
Мак-Элпайн пристально посмотрел на Даннета и покачал головой. Ему было не по себе. Это правда, он, Мак-Элпайн, а совсем не Даннет, - признанный мастер в подобных делах. Но Мак-Элпайн относился к самому Даннету и к его мнению с глубочайшим уважением. Что ни говори, а Даннет чрезвычайно умный и проницательный человек. Будучи профессиональным журналистом, и весьма компетентным, он сменил роль политического обозревателя на роль спортивного комментатора лишь по той причине, что нет на свете ничего скучнее политики. Против такого объяснения трудно привести какие-либо контрдоводы. Острую проницательность и незаурядную способность наблюдать и анализировать он теперь легко и успешно применял на мототреках мира. Будучи постоянным корреспондентом одной из ежедневных британских газет и двух журналов по автомобильному спорту - британского и американского (хотя, кроме того, он выполнял много работы и на стороне), - он быстро приобрел репутацию одного из немногих действительно крупных обозревателей мирового автомобильного спорта. Добиться всего этого за два с небольшим года было бесспорным достижением. Причем успех его был настолько велик, что он даже навлёк на себя зависть и неудовольствие, если не сказать ярость, со стороны многих, не столь преуспевающих братьев по перу.
Не возвысило его в мнении коллег и то обстоятельство, что он, по их же выражению, прилип, как пиявка, к команде гонщиков фирмы "Коронадо", сделавшись их постоянным комментатором. Нельзя сказать, чтобы насчет подобного образа действий существовали какие-нибудь законы, писаные или неписаные, но во всяком случае до него так не поступал ни один журналист. Его задача, - утверждали собратья по перу, - состоит в том, чтобы беспристрастно и без предубеждений писать обо всех автомобилях и обо всех водителях на трассах Гран-При, и их возмущение отнюдь не уменьшилось, когда он вполне разумно и с неопровержимой логикой и точностью доказал им, что именно этим он и занимается. В действительности, конечно, их глубоко задевало, что во время гонок он первым из всех комментаторов получал материалы у команды фирмы "Коронадо", расцветшей и уже прославленной компании спортивного бизнеса, и трудно было бы отрицать, что все статьи, которые он вообще когда-либо написал - частично о команде, но главным образом о Харлоу, - составили бы в целом весьма внушительный том. Не исправила положения и публикация книги, которую он написал в соавторстве с Харлоу.
Мак-Элпайн сказал:
- Боюсь, что вы правы, Алексис… то есть, я знаю, что вы правы, но не хочу признаваться в этом даже самому себе. Он прямо страх на всех наводит. И на меня - тоже. А теперь еще это…
Оба посмотрели в ту сторону, где у самого павильона, на скамье, сидел Харлоу. Совершенно не заботясь о том, видят его или нет, он наполовину наполнил стакан из быстро опустошаемой бутылки с бренди. Даже издали можно было с уверенностью сказать, что руки у него все еще дрожат, хотя протестующие крики зрителей стали много тише. Правда, разговаривать при этом гуле было еще труднее, но тем не менее даже на его фоне можно было услышать, как стекло выбивает дробь о стекло.
Харлоу сделал быстрый глоток, оперся локтями на колени, и, не мигая, без всякого выражения, уставился на свою искалеченную машину.
Даннет сказал:
- А ведь еще два месяца назад он бы ни за что не притронулся к спиртному. Что вы собираетесь предпринять, Джеймс?
- Сейчас? - Мак-Элпайн слабо улыбнулся. - Навестить Мери. Надеюсь, теперь-то уж меня пустят к ней. - Он бросил взгляд на Харлоу, снова подносившего стакан к губам, потом - на рыжеволосых близнецов Рафферти, у которых был почти такой же удрученный вид, как и у Даннета, на Джейкобсона, Тараккиа и Рори, с одинаково злобными лицами поглядывавших в известном направлении, последний раз вздохнул, повернулся и, тяжело ступая, пошел прочь.
Мери Мак-Элпайн было двадцать лет. Лицо у нее было бледным несмотря на многие часы, проведенные на солнце, большие карие глаза, блестящие, черные, как ночь, и зачесанные назад волосы и самая обворожительная улыбка, когда-либо озарявшая мототрек Гран-При. Она вовсе не старалась улыбаться обворожительно, это получалось само собой. Все члены команды, даже молчаливый Джейкобсон с его ужасным характером, были так или иначе в нее влюблены, не говоря уже о множестве других. Мери сознавала это, принимала как должное и с достоинством, но без тени насмешки или снисхождения. Во всяком случае, она рассматривала уважение, которое к ней питали другие, лишь как естественный отклик на то уважение, которое она питала к ним. Несмотря на живой ум и сообразительность, Мери Мак-Элпайн в некоторых отношениях была еще совсем ребенком.
В этот вечер, лежа в безупречно чистой и безжизненно стерильной больничной палате, Мери Мак-Элпайн выглядела еще более юной, чем обычно, а также, что и не удивительно, совсем больной. И без того бледная от природы кожа сейчас казалась совсем белой, а большие темные глаза, которые она открывала на мгновение и будто нехотя, были затуманены от боли.
Эта боль отразилась и в глазах Мак-Элпайна, когда он посмотрел на свою дочь, на ее перевязанную ногу, лежавшую поверх простыни.
Он наклонился и поцеловал дочь в лоб, потом сказал:
- Тебе надо хорошенько выспаться, дорогая. Спокойной ночи!
Она попыталась улыбнуться.
- После всех этих таблеток, что мне дали, я, конечно, засну… И еще, папа…
- Да, родная?
- Джонни не виноват… Я знаю, он не виноват. Это все из-за машины. Я точно знаю.
- Мы это выясним. Джейкобсон уже занялся машиной.
- Вот увидишь… Ты попросишь Джонни навестить меня?
- Только не сегодня, родная. Боюсь, что он тоже не совсем здоров…
- Он… он не…
- Нет, нет… Просто шок. - Мак-Элпайн улыбнулся. - И его напичкали такими же таблетками, что и тебя.
- Шок? У Джонни Харлоу шок? Не могу поверить! Он уже три раза был на волосок от смерти и тем не менее ни разу…
- Он видел, что с тобой произошло, моя родная. - Мак-Элпайн сжал руку дочери. - Я еще зайду сегодня, попозже.
Он вышел из палаты и направился в приемную. У дежурного столика врач разговаривал с сестрой.
- Скажите, это вы лечите мою дочь? - спросил Мак-Элпайн.
- Мистер Мак-Элпайн? Да, я. Доктор Шолле.
- У нее очень плохой вид.
- Никакой опасности нет, мистер Мак-Элпайн. Она просто находится под действием анестезии. Мы были вынуждены сделать это, чтобы уменьшить боль, понимаете?
- Понимаю. И как долго она…
- Две недели. Возможно, три. Не больше.
- Еще один вопрос, доктор Шолле. Почему вы не сделали ей вытяжение?
- Мне кажется, мистер Мак-Элпайн, что вы не из тех, кто боится правды…
- Почему вы не сделали ей вытяжение?
- Вытяжение, мистер Мак-Элпайн, применяют при переломе костей. А у вашей дочери левая лодыжка не просто сломана, она - как это по-английски - раздроблена, да, пожалуй, это то слово: раздроблена почти в порошок. Немедленная операция пользы не принесет. Придется соединять воедино только то, что осталось от кости.
- Значит, она никогда не сможет сгибать лодыжку? - Шолле утвердительно кивнул. - Вечная хромота? На всю жизнь?
- Вы можете созвать консилиум, мистер Мак-Элпайн. Пригласите лучшего ортопеда из Парижа. Вы имеете все права…
- Нет, не нужно. Мне все ясно, доктор.
- Я глубоко сожалею, мистер Мак-Элпайн. У вас прелестная дочь. Но я только хирург. А чудес на свете не бывает. К сожалению.
- Спасибо, доктор. Вы очень добры, Я зайду снова. Скажем, часа через два.
- Лучше не надо. Она должна проспать по крайней мере двенадцать часов. А возможно, и все шестнадцать.
Мак-Элпайн кивнул в знак согласия и вышел.
Даннет отодвинул тарелку, так и не притронувшись к еде, посмотрел на тарелку Мак-Элпайна, тоже нетронутую, и перевел взгляд на погруженного в свои мысли Мак-Элпайна.
- Оказывается, Джеймс, - сказал он, - ни один из нас в действительности не такой уж крепкий, как мы думали.
- Всему виною возраст, Алексис. Он догоняет нас во всем.
- Да, и, судя по всему, с большой скоростью. - Даннет придвинул к себе тарелку, горестно посмотрел на нее и снова отодвинул. - В конце концов, черт возьми, это лучше, чем ампутация.
- Вот именно. Вот именно. - Мак-Элпайн оттолкнул стул и поднялся. - Может быть, пройдемся, Алексис?
- Для аппетита? Не поможет. Во всяком случае мне.
- Мне - тоже Я просто подумал: может быть, стоит взглянуть, не нашел ли Джейкобсон что-нибудь интересное?
Гараж был длинный и низкий, с застекленным потолком, ярко освещенный висячими лампами и удивительно чистый и ухоженный. Когда металлическая дверь со скрежетом открылась, они увидели, что Джейкобсон работал в дальнем углу, склонившись над искалеченным "коронадо" Харлоу. Он выпрямился, приподнял руку, показывая, что заметил появление Мак-Элпайна и Даннета, и снова вернулся к осмотру машины.
Даннет закрыл дверь и спокойно спросил:
- А где другие механики?
Мак-Элпайн ответил:
- Вам бы давно следовало знать: пострадавшими машинами Джейкобсон всегда занимается в одиночку. Он не доверяет другим механикам, Говорит, что они либо не замечают доказательства вины, либо уничтожают их своей неуклюжестью.
Они прошли вперед и стали молча следить за тем, как Джейкобсон возится с тормозной системой. За этим наблюдали не только они: прямо над ними, в открытом слуховом окне, невидимо для стоявших внизу, поблескивало что-то металлическое. Этот металлический предмет был ручной восьмимиллиметровой камерой, и державшие эту камеру руки были совершенно тверды. Это были руки Джонни Харлоу. Лицо его было так же бесстрастно, пак и тверды были его руки, - сосредоточенное, спокойное и внимательное. Это было лицо совершенно трезвого человека.
- Ну что? - спросил Мак-Элпайн.
Джейкобсон выпрямился и стал аккуратно потирать спину, которая его явно беспокоила.
- Ничего. Абсолютно ничего. Подвеска, тормоз, двигатель, передача, управление - все о’кей!
- Но управление…
- Разрыв протектора. Ничего другого случиться не могло. Все было еще в порядке, когда он выскочил перед машиной Джету. И не говорите мне, мистер Мак-Элпайн, что именно в эту секунду управление отказало. Совпадения, конечно, бывают, но такое было бы уж слишком.
- Значит, мы еще блуждаем в потемках? - спросил Даннет.
- Для меня лично все ясно как божий день. Водительский просчет! Старейшая из всех причин.
- Водительский просчет? - Даннет покачал головой. - Джонни Харлоу никогда в жизни не допускал водительских просчетов.
Джейкобсон улыбнулся, но глаза его смотрели холодно.
- Хотел бы я услышать, что думает об этом дух покойного Джету.
- Все эти разговоры ни к чему, - заметил Мак-Элпайн. - Пошли в гостиницу. Вы сегодня даже не поели, Джейкобсон. - Он взглянул на Даннета. - Думаю, что стаканчик на сон грядущий не помешает, а потом на минуту зайдем к Джонни.
- Напрасно потеряете время, сэр. К вашему приходу он уже будет совсем невменяем.
Мак-Элпайн внимательно посмотрел на Джейкобсона, потом, после долгой паузы, очень медленно сказал:
- Он все еще чемпион мира. Он все еще - Коронадо Номер Один!
- Ах, вот как!
- А вы хотите, чтобы было иначе?
Джейкобсон направился к умывальнику, стал мыть руки. Затем, не оборачиваясь, произнес:
- Вы здесь босс, мистер Мак-Элпайн.
Тот ничего не ответил.
Когда Джейкобсон вытер руки, все трое молча вышли из гаража, закрыв за собой тяжелую металлическую дверь.
Ухватившись за конек крыши в форме буквы "фау", Харлоу наблюдал, как эти трое удаляются по ярко освещенной главной дороге. Как только они свернули за угол и скрылись из виду, он осторожно соскользнул к слуховому окну, протиснулся внутрь и нащупал ногой металлическую балку. Осторожно балансируя на балке, он вынул из внутреннего кармана электрический фонарик (Джейкобсон, уходя, выключил свет) и направил луч вниз. До бетонированного пола было около девяти футов.
Харлоу наклонился, схватился руками за балку, повис на ней и разжал руки. Приземлился он легко и без шума. Потом прошел к двери, включил все лампы и приблизился к "коронадо". У него была не одна, а две камеры: восьмимиллиметровая кинокамера и миниатюрный фотоаппарат со вспышкой.
Найдя промасленную тряпку, он начисто протер подвески, подачу горючего, систему управления и один из карбюраторов. Каждый из этих участков он несколько раз сфотографировал. Потом, измазав на полу тряпку маслом и грязью, быстро затер сфотографированные части и бросил тряпку в металлическое ведерко.
Подойдя к двери, он подергал ручку. Тщетно. Дверь была заперта снаружи, а ее прочность исключала всякую попытку открыть ее силой. Оставлять же здесь следы своего присутствия совершенно не входило в намерения Харлоу. Он быстро оглядел гараж.
Слева от него к стене была подвешена деревянная лестница, вероятно, предназначенная для мытья стекол в слуховых окнах. Под ней, в углу, лежал небрежно брошенный моток каната.
Харлоу прошел в угол, поднял моток, снял лестницу со стены и, закрепив канат на верхней перекладине, подвел лестницу под металлическую балку, Вернувшись к двери, он выключил свет.
Освещая свой путь фонариком, он по лестнице забрался обратно на балку. Потом, не без известных усилий, ему удалось, удерживая в руках канат, навесить лестницу нижней перекладиной на металлические скобы, на которых она до этого держалась на стене. Отвязав канат, он небрежно скатал его и бросил на прежнее место. С трудом удерживая равновесие, он выпрямился на балке во весь рост, ухватился за раму слухового окна, просунул наружу голову и плечи и, подтянувшись, исчез в ночной тьме.
Мак-Элпайн и Даннет сидели в одиночестве в опустевшем баре. Они молча приняли принесенное официантом виски - две порции. Мак-Элпайн поднял свой стакан и невесело улыбнулся.
- Чудесный конец чудесного дня! О, господи, как я устал!
- Итак, вы сожгли за собой все мосты, Джеймс. Харлоу остается на своем месте.
- А все Джейкобсон: он поставил меня в такое положение. У меня не было выбора.
Харлоу быстро бежал по ярко освещенной главной дороге. Внезапно он резко остановился. Улица была пустынной, и неожиданно впереди появились две фигуры: ему навстречу шли двое высоких мужчин.
На мгновение Харлоу остановился в нерешительности, а потом быстро оглянулся и нырнул в небольшую нишу в стене, где помещался вход в магазин. Прижавшись к двери, он стоял не шевелясь, пока эти двое не прошли мимо, - это были его товарищи по команде Никола Тараккиа и Вилли Нойбауер.
Они были поглощены тихой и, видимо, очень серьезной беседой. Ни один из них не заметил Харлоу. Когда они удалились, Харлоу вышел из своего убежища, с опаской огляделся по сторонам, выждал, пока Тараккиа и Нойбауер не исчезли за углом, а потом снова бросился бежать.
Мак-Элпайн и Даннет осушили стаканы. Мак-Элпайн вопросительно взглянул на Даннета.
Тот сказал:
- Ну что ж, я полагаю, что иногда приходится принимать и такое решение.
- Видимо, да, - ответил Мак-Элпайн.
Они поднялись, кивнули бармену и, не торопясь, вышли.
Харлоу, сменив бег на быстрый шаг, перешел на другую сторону улицы, где светилась неоновая вывеска гостиницы. Миновав главный вход, он свернул в переулок направо и, дойдя до пожарной лестницы стал подниматься наверх, перешагивая через две ступеньки. Движения его были легки и уверенны, как движения горной козы, равновесие совершенное, на лице никаких эмоций. Выразительными были только глаза. Взгляд был ясен и спокоен, но в нем светилась сосредоточенная решимость. Это было лицо человека, целиком посвятившего себя одной цели и отлично сознающего, на что он идет.