В руках Андрея Алексеевича Холмогорова был небольшой кожаный портфель с двумя блестящими застежками. Священник иногда бросал на портфель любопытный взгляд, словно пытаясь отгадать, что там хранится. Перед церковной оградой Холмогоров остановился, спокойно осенил себя крестным знамением и двинулся вслед за отцом Павлом. Тот уже стоял на крыльце и открывал дверь.
– Проходите, – пригласил он и перекрестился, переступая порог. Он еще раз перекрестился уже в храме, глядя на иконостас. – Когда молния ударила в крест, – почти шепотом рассказывал священник, – икона упала. А висела она здесь, – он подошел к колонне, прикоснулся к ней рукой. – Видите гвоздь?
Холмогоров посмотрел на ржавый гвоздь с широкой шляпкой и подумал, что кованый гвоздь вбили в колонну, наверное, лет сорок назад или больше. Он прикоснулся к гвоздю рукой, сжал его пальцами, попытался пошевелить. Гвоздь в деревянной колонне сидел мертво, и советнику Патриарха оставалось лишь хмыкнуть.
– Пойдемте, Андрей Алексеевич, пойдемте, – позвал за собой советника отец Павел.
Осенив себя крестным знамением, они оказались за алтарем. На столе лежала икона Казанской Божьей матери.
– Вот она, – сказал священник. – Когда упала, по ней прошла трещина. Но образ Божьей матери не разломился, остался целым.
– Она что, и сейчас кровоточит? – спросил Андрей Алексеевич, вытягивая из кармана в несколько раз сложенный накрахмаленный белый платок.
Священник наклонился, сощурил близорукие глаза:
– Сами смотрите. Вроде есть…
Холмогоров склонился над иконой, поставив на стол портфель. Извлек из него лупу с костяной рукояткой, поднес увеличительное стекло к левому верхнему углу, затем медленно стал вести руку слева направо, изучая каждый сантиметр небольшой иконы. Увеличительное стекло задержалось на глазах Божьей матери. Отец Павел отошел в сторону, чтобы не мешать важному гостю.
Холмогоров четверть часа рассматривал образ, но руками к нему не прикасался. Когда же визуальный осмотр был завершен, Холмогоров перекрестился и медленно провел платком по доске сверху вниз. Когда рука дошла до края, Холмогоров осторожно перевернул ладонь. Четыре ярко-красные полосы остались на белоснежной ткани.
– Я же говорил вам! Вот, можете убедиться, – Холмогоров услышал у себя за спиной голос священника. – Видите? Андрей Алексеевич, она плачет! И утром сегодня было то же самое. Я не знаю, как это объяснить.
Советник Патриарха вновь принялся изучать лик Божьей матери. Сосредоточился на лике младенца и только после этого бережно взял образ Казанской Божьей матери на руки и аккуратно перевернул его, положил лицевой стороной на стол. Еще более внимательно была осмотрена обратная сторона, но ничего, что могло бы дать разгадку, Холмогоров не обнаружил. Икона как икона, как тысячи, как десятки тысяч ей подобных. Доска, поточенная жучками, много черных дырочек. Холмогоров рассматривал их сквозь увеличительное стекло, подошел "к солнечному лучу, поднял икону над головой. Он пытался обнаружить хоть малейший просвет, но свет не просачивался, поверхность иконы, покрытая живописью, была целой.
Андрей Алексеевич вздохнул. Отец Павел сопровождал его, двигаясь за советником Патриарха почти след в след.
– Нашли что-нибудь, Андрей Алексеевич? – спросил батюшка, заглядывая в глаза Холмогорову, словно в них был ответ на неразрешимый вопрос.
– Пока не знаю. Откуда она у вас в церкви?
– Когда я принял приход, она уже была здесь. А вот старики, есть здесь один почтенный человек, ему под девяносто, так вот, даже он не знает, каким образом она оказалась в храме.
Но интересно другое, в мае, перед войной, икона тоже кровоточила.
– В мае?
– Да, так говорит старик.
– А в книгах, в бумагах она упоминается?
Когда в последний раз, отец Павел, вы делали инвентаризацию?
– В последний раз с моим приходом, это было десять лет назад. Все мои дети, все трое выросли здесь, для меня это место благословенно Господом.
– То, что она упала, неудивительно, – сказал Холмогоров и, перевернув икону, принялся осматривать перетертый, истлевший льняной шпагат.
– Когда храм красили, ее снимали, – сказал священник.
– Церковь часто убирается?
– Три раза в неделю, после службы и перед.
Женщины приходят, да и матушка всегда здесь.
– Висела, раскачивалась, – задумчиво говорил Холмогоров, – вот и перетерлась. Гвоздь-то в колонне граненый, кованый. О грань шпагат и перетерся. В том, что она упала от удара грома, тоже ничего удивительного.
– А крест? В крест молния ударила.
– И такое бывает. Я знаю подобные случаи, сталкивался с ними, читал. Слишком низко над храмом нависла туча, слишком близко был разряд электричества, вот он и пошел в крест.
В этом чуда нет, – убежденно произнес Холмогоров.
– Чуда нет, а знамение? Знамение Божье! – почти шепотом воскликнул отец Павел.
– Знамение, говорите? Все в этом мире можно считать знамением. Подул ветер – знамение, упало дерево – тоже, птица вскрикнула – знак. Меня не это, честно признаться, беспокоит…
– А что?
Холмогоров перевернул салфетку, совсем недавно ярко-красные, алые полосы стали теперь вишневыми, почти черными.
Солнце клонилось к западу, и его золотые лучи заставили сверкать дешевую позолоту на иконостасе.
Холмогоров сложил в целлофановый пакет салфетку с четырьмя почти черными полосами.
Он успел осмотреть все иконы в храме. Ничего заслуживающего пристального внимания в церкви не было.
Взгляд советника Патриарха остановился на резных деревянных киотах. Виноградные листья, переплетение лозы. Все это складывалось в замысловатый и праздничный узор.
– – Отец Павел, откуда это?
Чувствовалось, что киоты попали в церковь из другого храма, Священник задумался, погладил бороду. Было видно, что отец Павел в замешательстве.
– Когда я принимал приход, они здесь уже были. Меня тоже они заинтересовали, и вот что я узнал. В начале прошлого века в наши края, не в деревню Погост, а в соседнюю, ту, что за лесом, прибыли беженцы. По-моему, они были из-под Чернигова, если мне не изменяет память.
Три семьи, старики, взрослые и дети.
– Староверы? – уточнил Холмогоров.
– Да, – ответил отец Павел.
– Тогда понятно.
Больше к вопросу о резных киотах ни Холмогоров, ни священник не возвращались.
Вошел церковный староста, перекрестился, поклонился батюшке и гостю. Священник обратился к Холмогорову:
– За эти дни много дел накопилось, вы уж извините великодушно, Андрей Алексеевич, дела все-таки надо делать. – Священник прикоснулся ко лбу. – Совсем запамятовал, я же вас, Андрей Алексеевич, даже не пригласил погостить!
Вы у меня поживите, комната у меня есть, специально для гостей держу. И матушка Зинаида будет несказанно рада…
Священник боялся, что Холмогоров сегодня же уедет в Москву и даже не погостит. А самое главное, он не сможет отблагодарить Холмогорова за то добро, за ту радость, которую он принес в дом.
– Я могу и в гостинице, в Лихославле. Это же не очень далеко? Я на машине.
– Зачем! – воскликнул отец Павел. – У нас здесь хорошо, Андрей Алексеевич, просто благодать!
Холмогоров согласился. Он сам чувствовал, что ему надо побыть в Погосте несколько дней, чтобы разобраться. Ведь многое пока было неясно: откуда, кто, когда и каким образом принес. или пожертвовал храму загадочную кровоточащую икону Казанской Божьей матери. На сегодня у него еще не было уверенности, что произошло чудо.
Сколько раз ему приходилось выезжать в провинциальные церкви после того, как в Патриархию приходили письма и по телевидению и радио проходили сюжеты о самопроизвольно зажигающихся свечах, о кровоточащих иконах, а потом все это оказывалось делом человеческих рук. Совершенным иногда из лучших побуждений, а иногда из корыстных. Нет, Холмогоров не подозревал ни в чем отца Павла, тот был искренен. Хорошего, честного человека советник Патриарха чувствовал за версту. Но "к чуду" мог приложить руку кто-нибудь из прихожан, церковь толком даже на ночь не закрывалась – всего на два простых навесных замка.
Староста уединился с отцом Павлом, развернул перед ним школьную тетрадку и принялся заскорузлым пальцем водить по строчкам со старательно выведенными столбиками цифр. Холмогоров улыбнулся, слушая бас старосты. Голос словно пришел из позапрошлого века.
– Свечи восковые в количестве ста восьмидесяти пяти штук, свечи восковые, толстые, праздничные…
Незаметно для священника Холмогоров покинул церковь.
"Да, прав был отец Павел – благодать!" – вдыхая грудью свежий воздух, подумал советник Патриарха.
Солнце уже коснулось зубчатой стены темного леса и залило весь мир золотым светом.
Оказываясь в новых местах, Холмогоров обычно заходил на кладбище. Не сделал он исключение и для Погоста. На кладбище можно прочесть всю историю деревни, города. Кладбище, как телефонная книга, на нем нет вымысла. Как правило, всегда точная дата рождения и абсолютно точная дата смерти.
Дорожка, вымощенная булыжником, вела к небольшой часовенке. Пока позволял свет, Андрей Алексеевич читал надписи на памятниках и на крестах, всматривался в овальные медальоны с полустертыми лицами стариков, старух, детей. Кладбище поражало своей ухоженностью – ни одной заброшенной могилы, ни одного покосившегося креста. Даже на холмиках, лишенных памятников, была выполота трава, высыпан кругом желтый речной песок.
"Молодец священник!"
Холмогорову часто приходилось видеть заброшенные сельские кладбища, но это случалось в деревнях, где не было церквей.
Возвращаться в дом священника было еще рано. Холмогоров хотел вернуться туда вместе с отцом Павлом. Он понимал, сейчас не стоит мешать матушке Зинаиде в приготовлении праздничного ужина. Женщина начнет суетиться, думать, чем занять гостя. К чему лишние хлопоты? Холмогоров не любил обременять людей.
Если бы в деревне была гостиница, он наверняка остановился бы там. В Лихославль не поехал только потому, что не хотел обидеть сельского священника.
С улыбкой Андрей Алексеевич посмотрел на свои туфли на тонкой кожаной подошве, совсем не приспособленные для передвижения по сельской местности, лишенной асфальта, бетона, тротуарной плитки. Пройдя луг, он спустился к реке. Через неширокое русло были переброшены три бревна со стесанным верхом, скрепленные железными скобами.
"Где-то я это уже видел, – задумался советник Патриарха, хотя помнил точно, что в прошлый свой приезд к реке не подходил, не было времени. И тут же улыбка появилась на его губах:
– Ну да, конечно же, Третьяковская галерея, картина Левитана "Омут". Все то же – темная вода, прозрачный, густеющий воздух и толстые серебристые бревна. Такое состояние длится всего лишь несколько минут на границе между вечером и ночью. Действительно, красота!"
Холмогоров поднял с дорожки камень и очень ловко бросил его в подернутую тиной заводь.
Звук всплеска долго вибрировал в воздухе.
Андрей Алексеевич пошел к дому священника окружной дорогой. Деревня исчезла за пригорком, река делала петлю, единственным ориентиром оставались купола церкви, проглядывающие сквозь листву старых лип. И Холмогоров пошел прямо на них, не по тропинке, а по густой сочной траве заливного луга. Он сбросил туфли, закатал брюки и пошел босиком, не думая о том, как выглядит. Пиджак, черная рубашка, застегнутая на последнюю пуговицу воротника-стойки, в одной руке портфель, в другой – блестящие дорогие туфли.
Холмогоров вышел на сельскую улицу. Мимо него пробежали две девочки, они гнались за щенком. Дети поздоровались с незнакомцем, но, забежав ему за спину, тут же прыснули смехом.
"Видел бы меня сейчас секретарь Патриарха!" – мысленно улыбнулся Холмогоров и тут же вспомнил глаза секретаря за толстыми стеклами круглых очков.
Пастух, гнавший стадо коров, поздоровался с Холмогоровым, словно знал того всю жизнь.
Неторопливое стадо подняло пыль. Пришлось идти вдоль забора, цепляясь за ветки сирени с увядшими гроздьями цветов.
"В деревенской жизни есть своя прелесть, – подумал Холмогоров. – И сельские жители по складу мысли ближе к Богу. Они не так суетливы, у них есть время подумать, остановиться, посмотреть на небо, – Андрей Алексеевич запрокинул голову и посмотрел на темнеющее небо. На нем уже зажигались редкие звезды. – В Москве такого не увидишь, разве что на Воробьевых горах. В городе даже не замечаешь, когда заходит солнце, оно просто исчезает за домами и так же незаметно появляется".
Холмогоров услышал за собой треньканье велосипедного звонка.
– Добрый вечер, – раздался хрипловатый прокуренный голос. Язык у говорившего немного заплетался, чувствовалось, мужчина выпил, да и запах алкоголя перебивал вечерние запахи деревни.
Андрей Алексеевич посторонился, чтобы пропустить велосипедиста. Но Грушин и не собирался ехать дальше, он уже давно подкарауливал Холмогорова.
– А я вас видел, – произнес Гриша, снимая шапку и глядя на портфель в правой руке Холмогорова.
Водитель имел привычку первым совать руку для приветствия, но Холмогоров выглядел настолько недосягаемым, что правая рука Гриши скользнула в карман, а велосипед упал.
– Я вот тут… – начал он, но сбился.
Холмогоров глядел в немного мутные глаза мужчины.
– Я вас слушаю.
– Меня Григорием зовут.
– А я Андрей Алексеевич.
– Очень приятно, – выдавил из себя Гриша. – У меня сегодня праздник, и я позволил себе, извините, конечно, немного выпить.
Холмогоров подумал:
"Если это для него немного, то какова же его норма?"
– У меня, Андрей Алексеевич, праздник – Илюша нашелся. Хороший пацаненок, не то что мои – ни учиться, ни работать не хотят, – и Григорий махнул рукой. – Это ничего, что я вас задерживаю?
– Я никуда не спешу, – Холмогоров неспешно двигался к поселку.
Григорий прислонил велосипед к забору и брел, пошатываясь, рядом с Холмогоровым.
– Мы с вами, можно сказать, одно и то же дело сделали, святое дело, – Григорий поднял указательный палец. – Ребенка родителям вернули. Вы его на дороге подобрали, а я его на дороге видел в тот самый день. Но никто мне, кроме матушки, не поверил, даже участковый.
Представляете, сказал, что я был пьян. Чтобы я за рулем… Я уже два года за рулем не пью. Когда меня в Лихославле ГАИшники пьяного поймали, я полгода слесарем на автобазе работал, – поняв, что говорит не то, Григорий глубоко вздохнул и забежал вперед, загородил дорогу советнику Патриарха. – Вот вы, Андрей Алексеевич, человек образованный, рассудите, наваждение это было или нет?
– О чем вы?
– Мальчишка на дороге… – и водитель грузовика рассказал, как он видел Илюшу с удочкой и ведром, бредущего от деревни.
Холмогоров уже слышал от отца Павла про водителя, видевшего Илью в день исчезновения.
Но теперь пересказанная самим очевидцем история произвела странное впечатление. Сердце защемило, а в ушах возник странный свист. Такое бывает при сильном ветре, но сейчас ни один листик даже не дрожал.
– Скажите, что это было? – приставал Гриша. – Я человек, можно сказать, в Бога верующий, хотя в церковь хожу редко. Грех, знаете, за мною: выпить люблю, курю, выражаюсь иногда бранными словами. Но вы же понимаете, у нас в деревне без этого нельзя. Крепко не скажешь – не поймут.
– Не знаю, – честно признался Холмогоров, – меня всегда и повсюду понимают.
Они уже подошли к калитке дома священника, а Грушин продолжал задавать один и тот же вопрос:
– Как такое могло случиться, десять дней мальчишки не было, а потом появился на том самом месте?
– Григорий, – сказал Холмогоров, – если я разберусь – вам все и объясню. Но пока мне много чего неясно.
И тут Григорий заулыбался:
– Вот и вам непонятно. А каково же мне, простому водителю? Я эти десять дней сам не свой ходил. Пока не пойму, не успокоюсь. Видел собственными глазами, видел, а потом исчез Илья, хотя следы на песке остались.
Священник вышел на крыльцо:
– Андрей Алексеевич, заходите, прохладно становится, И ты, Григорий, заходи.
Грушин тут же замотал головой, вскинул руки:
– За приглашение спасибо, но, извиняйте, я уже поужинал.
Григорий никогда не позволил бы себе сесть за один стол со священником и его гостем, разве что на свадьбе или на похоронах. Но это не простой ужин, а традиция, которую нельзя нарушать.
Когда советник Патриарха вошел в дом отца Павла, в большой комнате уже был накрыт стол.
Старшие сыновья в белых рубахах и одинаковых черных брюках, причесанные, вымытые, сидели на диване. Матушка Зинаида тоже была в праздничной одежде. Отец Павел показал Холмогорову его комнату с отдельным входом и двумя окнами в сад, даже отдельный умывальник висел на невысоком крыльце. Полотенца лежали на кровати, а в изголовье горела настольная лампа, маленькая, старомодная, с металлическим абажуром.
За столом сидели долго, больше часа. Затем матушка Зинаида отправила детей спать. Холмогоров понял, как сильно устали священник и его супруга, и поэтому засиживаться за столом не стал. Поблагодарил за угощение и отправился в свою комнату.
Как человек городской, Андрей Алексеевич не привык рано ложиться спать. В деревне же десять часов – уже поздний вечер. Холмогоров достал книгу, привезенную с собой, и устроился у настольной лампы. Вскоре он уже забыл, где находится, целиком погрузился в чтение.
Лишь ночной мотылек иногда отвлекал Холмогорова, ночная бабочка билась в жестяной абажур, и тот тихо звенел. В доме царила тишина, нарушаемая тиканьем больших напольных часов в гостиной, да иногда потрескивали старые бревна, из которых был сложен дом священника.
Матушка Зинаида сидела у кровати Ильи.
Сон уже сморил ее, но женщина не ложилась, ее голова покоилась на подушке, прислоненной к стене.
Она проснулась, когда зашевелился ребенок. Илья смотрел на нее широко открытыми глазами.
– Что такое? – спросила мать.
Илья даже не слышал ее, его взгляд был устремлен в приоткрытую дверь.
И тут ночную тишину разорвал крик петуха, далекий, но хорошо слышный ночью. На него отозвались еще два петуха. Илья сбросил одеяло, сел на кровати.
– Что с тобой? – повторила Зинаида и хотела уже прикоснуться к плечу сына, но тот поднялся и шагнул к двери. – Ты хочешь во двор?
Илья не отвечал, он вытянул перед собой руки, словно был слепым, и вошел в гостиную.
– Боже, что же это такое? – перекрестилась матушка.
Холмогоров услыхал шаги в гостиной и, оторвавшись от книги, заглянул в комнату. Мальчик стоял, словно раздумывая, куда идти дальше, он не видел ни мать, ни Холмогорова.
– Что делать? – шепотом спросила женщина.
– – Не трогайте его, – предупредил Андрей Алексеевич и вскинутой ладонью остановил матушку Зинаиду.
Она уже хотела схватить сына за плечи.
Вышел и священник. Холмогоров приложил палец к губам. Илья, как был босиком, в одних трусах, снял куртку с вешалки, набросил ее на плечи и вышел на крыльцо. Он шел, высоко поднимая колени, на землю не смотрел. Взрослые двинулись за ним следом.
У калитки Холмогоров остановил отца Павла и матушку:
– Оставайтесь здесь.