- Ничего страшного. Когда получится.
- В три тридцать, в четыре? Здесь?
- Да. А…
- Эшлиф-драйв, сорок семь. Сэндимаунт.
Джина собирается что-то добавить, но Клер уже повесила трубку.
Ближе к полудню Джина выходит на улицу за ранним выпуском "Ивнинг геральд". По пути обратно она забредает в Блэкрок-парк, садится на скамеечку у пруда, просматривает газету. Ничего нового, кроме того, что второй мужчина, лежащий в реанимации, - имя они до сих пор не раскрывают - оказался владельцем склада, где произошла резня.
Джине и этого достаточно.
С другой стороны, его состояние по-прежнему остается критическим, хотя что именно означает данная формулировка, Джине невдомек. Надо бы выяснить. Хотя бы позвонить в больницу и спросить. Надо бы. Да только что-то ее удерживает. Кошмарное чувство вины.
Она уставилась на пруд.
Не будь ее, Марк не лежал бы сейчас в реанимации на волосок от смерти. Поэтому, наверное, меньше всего ему хочется видеть ее.
И разве можно его в этом винить?
Джина откладывает газету.
Через некоторое время она достает два мобильных. Просто чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Роется в них. В телефоне Фитца на Пэдди Нортона указаны три номера. А в телефоне Марка есть ее мобильный. Но больше ничего узнаваемого или полезного. Через несколько минут она встает, проходит мимо пруда и осторожно роняет туда телефон Фитца. Иначе его найдут, обнаружат. Теперь же вроде умеют…
По поводу второго телефона она решает: вдруг есть хоть малюсенькая надежда вернуть его владельцу? Пусть лучше полежит.
Вернувшись к подруге, Джина под давлением Софи впихивает в себя что-то, кроме черного кофе. Она съедает пол-апельсина, яйцо всмятку и тост.
Потом включает радио и слушает часовые новости. Почему-то с каждой минутой ощущение отрыва от реальности растет. Несмотря на то что два основных сюжета выпуска подаются строго отдельно, Джина чувствует, что в чем-то самом важном они связаны. И потом, в поезде до Сэндимаунта, ей приходит в голову, что эти ощущения страшно напоминают хрестоматийные симптомы паранойи. Ты видишь логику, не замечаемую другими, интерпретируешь новости, подлаживаешь их под себя. И они начинают пересекаться с твоими личными обстоятельствами и горестями.
Но теперь ей наплевать. После вчерашнего вечера ей хоть кол на голове теши. Она знает, что делает. И потом, она ведь не одна. Такое ощущение, что Клер Флинн тоже о чем-то догадывается.
На въезде в ворота дома престарелых "Гленальба" Болджер вдруг вспоминает, что больше трех лет не приезжал сюда. Отца он, конечно, видел - дома у Уны. Сестра живет в Брее и забирает его на Рождество, на дни рождения и тому подобные праздники. Ларри обитает в Фоксроке: оттуда и дальше, и состояние у отца уже такое аховое, что… Да что там говорить. Он никогда не видел в этом смысла.
К тому же они со стариком не очень ладили. Ларри всегда был на вторых ролях. В политику он тоже пришел вторым. После смерти Фрэнка старик конкретно надавил на него, потом тренировал, отформовывал. И Ларри не ударил в грязь лицом. Он оказался молодцом, но напряжение никуда не делось. Он обижался на отца, потому что тот подчинил его своей воле, а отец так и не смог простить его, что он не Фрэнк. К моменту, когда Ларри вошел в кабинет министров, влияние отца внутри партии уже давно угасло, как и его интерес к политике. Причем до такой степени, что Ларри чувствует: отцу его успехи безразличны.
И снова обижается. А это уже совсем нелепо: помимо всего прочего, отец угодил в лапы какой-то поразительной формы маразма. Не совсем Альцгеймер, но и ничего такого, что врачи могли бы обозвать по-человечески. Он витает между собой и отсутствием себя. То он все тот же едкий старикан, готовый в любой момент поставить тебя на место, а то развалится в кресле и бессмысленно таращится в стену. А хуже, если на тебя. И в воздухе между вами - кошмарные десятилетия невысказанного и невообразимого.
На улице Болджера приветствует директор заведения миссис Каррен, суровая матрона лет пятидесяти пяти. Поднимаясь на крыльцо, они обмениваются парочкой слов. Первое, что замечает Болджер, войдя в помещение, - это запах: гремучая смесь постоянно включенного отопления, кухни, ковровых покрытий и - как ни крути - старости.
Миссис Каррен проводит его по коридору в гостиную. Это большая комната с дюжиной диванов и кресел расставленных в свободном порядке. Здесь есть камин, телевизор на высокой полке и отдельная зона с четырьмя карточными столами.
Миссис Каррен указывает Болджеру на кресло в дальней части комнаты.
Старик сидит в одиночестве лицом к окну, выходящему на холмистую лужайку и на такие же холмистые окрестности.
Миссис Каррен, которая до этого премило беседовала, делает неожиданный финт ушами:
- Должна предупредить вас… Лайам в последнее время пребывает в очень… мм… изолированном состоянии. Он хорошо себя чувствует и вроде бы весьма спокоен, но он совсем ушел в себя.
Молчаливой гримасой Болджер дает понять, что услышал ее.
Он пробирается сквозь лабиринт диванов, половина из которых занята. Здоровается со стариками, не будучи уверен, что его замечают. Не как известного политика, а в принципе. Когда он подходит к окну, отец поднимает глаза и кивает ему, как бы говоря: "Привет". Делает он это так, как будто они не виделись ну, скажем, полчаса.
Лайаму Болджеру скоро восемьдесят, и он вдруг начал выглядеть на свой возраст. Он, как обычно, в костюме, при галстуке, но сегодня заметно, что старый костюм ему велик. В нем он выглядит маленьким, скукоженным, даже по сравнению с их последней встречей, которая была… когда там… два-три месяца назад? У Уны. На дне рождения.
Болджер приносит кресло и ставит его так, чтоб видеть отца и пейзаж. Присаживается:
- Папа, как ты?
Ноль эмоций.
Болджер выглядывает из окна. Там мрачно: уныло и облачно. Картинка чудесная, но мертвая. Чтобы ожить, ей нужно хотя бы несколько солнечных лучей. Но сегодня их ждать бессмысленно.
- Я говорил на прошлой неделе с Уной, - произносит он и сразу же чувствует себя дебилом: тоже мне новости!
Не говоря уже о том, что это неправда.
Старик поворачивается к нему, и взгляды их встречаются.
За несколько следующих секунд Болджер регистрирует быструю смену эмоций: его обвиняют, упрекают и даже высмеивают. Ему хочется спросить: "За что?"
- Они в шкафу, - шепчет старик.
Болджер-младший так резко подается вперед, будто ему подкинули спасительную соломинку, что-то, что может помочь.
- В шкафу? Что в шкафу, папа?
Слезящиеся глаза старика расширяются, обнажая красные сосуды. Он вовсе не выглядит спокойным. Он выглядит испуганным.
- Ты все поймешь. - Он качает головой. - Ты считаешь меня идиотом? Это они хотят меня таким представить.
Болджер вздыхает. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Он разглядывает лицо отца и видит частичку себя, частичку Фрэнка. Он думает о тех вопросах, которые собирался задать, и вдруг понимает, что это будет так же целесообразно, как требовать объяснения теории струн у двухлетнего ребенка.
Он все равно решает их задать. Решает сделать свой собственный финт ушами. Может, и жестокий, а может, способный встряхнуть старика, заставить его очнуться.
- Отец, - говорит он и склоняется к старику, - хочу спросить тебя об одной вещи. Тем вечером… когда погиб Фрэнк, виноват был он? Из-за него произошла авария?
Вот так. Сказано.
Все так же склонившись, он напряженно ждет ответа.
Старик смотрит на него не мигая.
Болджера посещает странное чувство освобождения. Они никогда об этом раньше не говорили. По правде, если они вообще о чем-то говорили на протяжении долгих лет совместной деятельности, то либо о вопросах конституции, либо о севере, либо о гэльском футболе.
Но секундные стрелки тикают, и Болджер начинает подозревать, что ничего не произойдет. Ему начинает казаться, что взрывоопасные "Фрэнк" и "авария" так и останутся на дне отцовского сознания невзорвавшимися.
- Отец?
- Они в шкафу, ты слышишь, кусок дерьма? Я же сказал.
Болджер вздыхает. Он покорно откидывается на спинку кресла. Его терпение на исходе.
- Кто они, отец?
- Парашютисты.
Слово произносится так громко, с таким значением и таким отчаянием, что Болджер начинает всерьез тревожиться. Но что он может?
Примерно через двадцать минут, которые по большей части проходят в молчании, он встает. Прощается, пытаясь сделать вид, что все нормально. По пути от окна до двери, ведущей в коридор, старается не смотреть старикам в глаза.
Он шагает по коридору к приемному покою, расстроенный и смятенный, и вдруг слышит, что кто-то зовет его по имени.
- Здравствуйте, Джина, входите.
Клер Флинн ждет Джину у открытой двери. Впускает ее в узкий коридор. Из него женщины попадают в гостиную. Клер берет куртку Джины, приглашает ее присесть, предлагает ей чай, кофе. Все очень официально и нескладно. Из другой части дома доносятся голоса - детские голоса. Наверное, девочки?
- Честно говоря, весь день пью кофе, - отвечает Джина. - Можно воды?
- Конечно.
Клер удаляется. Джина опускается в кресло и оглядывается. Симпатичная комната: деревянные полы, камин под старину, низкий столик и очень удобная кожаная мебель - диван и два кресла. К тому же сразу видно, что в доме есть дети. На полу несколько кресел-мешков, в нише - книжные полки, в углу - домашний кинотеатр. На первый взгляд в коллекции преобладают диски с пиксаровскими и диснеевскими названиями.
Двустворчатая дверь ведет в соседнюю комнату, но она закрыта.
Клер возвращается: в одной руке стакан воды, в другой - чашка чая. Джина протягивает руку и берет воду. Клер отходит, присаживается на диван, устраивается в уголочке, поставив чашку на край.
- Итак, - произносит она.
Джина кивает и легонько улыбается. Делает глоток. Только сейчас ей удается рассмотреть Клер Флинн. Наверное, ей столько же лет, сколько Джине, но выглядит она немного старше. Возможно, из-за чуточку большей серьезности и зрелости, которые связаны - тут Джина может только предполагать - с браком и детьми? А теперь еще со вдовством? Очень даже может быть. Как бы там ни было, она рыжая, бледная, веснушчатая и зеленоглазая. Исключительная внешность. Джина готова биться об заклад: одна из дочерей ее точно унаследовала. Дермот Флинн, насколько помнится, хотя вспоминать об этом неприятно, был довольно бесцветный и невыразительный.
- Спасибо, что согласились встретиться, - говорит она.
- Честно говоря, после того, что вы сказали, у меня уже не оставалось выбора.
Джина кивает:
- Я сочувствую вашей утрате. Примите мои соболезнования.
Она ненавидит эту фразу: ненавидит произносить сама, ненавидит, когда ее произносят другие, но это барьер, через который нужно перемахнуть.
- Спасибо.
- Как ваши девочки?
- Нормально. Они, по правде говоря, еще не поняли. Я стараюсь, чтобы у них все шло в обычном режиме. Пока получалось. Но завтра отпевание. А потом похороны. А что потом, не знаю. Но думаю, что будет трудно.
- Конечно.
Повисает неловкая пауза.
Наконец Клер говорит:
- Я сожалею о том, что случилось с вашим братом.
Джина утыкается в стакан.
- Спасибо, - говорит она. - Я так и не смирилась с этой утратой. Даже не начинала. Дело в том, что, как только это случилось, мной овладело жуткое подозрение, о котором я заикнулась по телефону. Теперь это больше чем подозрение, намного больше. Поэтому-то я и решила с вами поговорить. - Она поднимает голову. - Но я забегаю вперед. Давайте я сначала все по порядку объясню.
Клер согласно кивает. Она обхватывает кружку руками и держит ее перед собой.
Джина автоматически проделывает то же самое со стаканом воды, потом замечает и меняет позу.
Она рассказывает.
Она выдает отредактированную версию того, что рассказала Софи, - только со смещенными акцентами. Марка Гриффина и Пэдди Нортона она из повествования выкидывает, как и большую часть вчерашнего вечера. Сосредоточивается на Терри Стэке, на двух Ноэлях, на Фитце, на Би-си-эм. Вот ключевые моменты, вот контекст.
- Понимаете, Клер, - завершает она, - я не знаю. Если у вас есть основания для подозрений, пусть самые мизерные, мы можем добраться до сути.
Клер протягивает руку с кружкой вперед и ставит чай, все так же нетронутый, на низкий столик. Потом она распрямляется. В глазах у нее появляются слезы. Она издает звук, похожий на первобытный вой, и вот уже она рыдает.
Джина сидит и смотрит. Чувствует себя кошмарно, но понимает, что помочь ничем не может. Свое сочувствие она выражает тем, что ничего не делает: ни лишних движений, ни фальшивых слов. Ей тоже безумно хочется присоединиться к Клер и поплакать, но она держится. Пьет воду, от избытка эмоций умудряется опустошить стакан за один присест и ставит его на столик.
В конце концов рыдания стихают. Из рукава свитера Клер достает платок, высмаркивается. Закончив, переводит взгляд на Джину:
- То, что вы рассказали… ужасно.
- Знаю.
- Я пытаюсь понять… неужели такие вещи действительно происходят? - Голос ее до сих пор подрагивает, но она старается унять эту дрожь. - Мне, конечно, сейчас не до скепсиса, но это же… ад кромешный.
Джина пожимает плечами, будто говоря ей: знаю, такая же фигня.
- Клер, - говорит она и подается немножко вперед, потому что куда еще идти ей с этим вопросом? - Ваш муж мертв. Нет ли у вас оснований предполагать, что это не был несчастный случай?
- Теперь есть, - сразу же отвечает Клер. - Без сомнения. - Она шире раскрывает глаза. - В свете того, что вы мне рассказали. Просто, видите ли, я думала… в общем, я сама не понимала, что я думала. Но держала при себе. И никому не говорила.
- Не говорили - чего?
- В последние две недели перед аварией, перед тем как… - она отмахивается от горя, - перед тем как Дермота не стало, он сделался сам не свой. Он странно вел себя, стал каким-то экзальтированным, отдалился, начал уклончиво разговаривать. Я даже было решила, что у него… я даже было решила, - повторяет она уже надтреснутым голосом, - что у него роман. Хотя это курам на смех. - Она издает смешок, быстрый и безрадостный, видимо, чтобы продемонстрировать, как смеются куры. - Джина, я Дермота любила, но он не из тех. Женщины пугали его. Он бы даже не знал, с чего начать. В общем, не важно. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что он чего-то боялся. И мучусь, потому что не смогла ему помочь. Потому что он не смог мне рассказать. А ведь мы все друг другу рассказывали…
- Чего боялся? - вмешивается Джина в попытке предвосхитить грядущую бурю эмоций.
- Не знаю. Господи. Если бы. Но…
- Да?
- Еще одна странность, хотя, может, я сейчас все валю в одну кучу… дело в том, что появились… - слово как будто не дается ей, - наличные. В коробке на дне шкафа с одеждой. Девяносто с чем-то тысяч евро. - Она делает паузу. - Я вчера их нашла. Еще я нашла ювелирные украшения: серьги и золотую цепочку. Все еще с чеком - дороже двух штук.
Это повисает в воздухе. Джина пытается как-то втиснуть эту информацию в таблицу ее собственных сведений.
Но не может.
- А что по поводу смерти, - произносит тогда она, - фактическое… хм…
- Тут тоже все странно, - отвечает Клер. - На первый взгляд он переходил дорогу и попал под машину. Но простите. Во-первых, что он там делал? В этом проулке? Он этой дорогой никогда не пользовался. Выходил оттуда на Бристол-Террас? Чтобы попасть домой? Это нелепо.
- Свидетели были?
- Нет, только водитель. Он сказал, что Дермот бежал. - Она останавливается. - Но зачем ему было бежать? Он никогда не бегал. Он вообще никогда не бегал.
- А что на работе? В Би-си-эм? Он не говорил ни про какие внештатные ситуации?
- Нет. Он о работе вообще не много рассказывал. Он там выполнял сугубо техническую работу. Болтали мы обычно о другом. Хотя…
- Что такое?
- Мне показалось, что в последний месяц или где-то так у него появилось много дополнительной работы. Вне офиса. На дому. - Она указывает на закрытую двустворчатую дверь. - Вон там.
Она встает с дивана, подходит к двери, открывает ее. Джина тоже поднимается.
- Тут раньше была столовая, - объясняет Клер. - Но мы сделали из нее кабинет. Для Дермота.
Они заходят.
Комнатка маленькая и захламленная. Везде книги, на полу - кипы журналов. Стол - старомодный секретер, над ним - плакат с какой-то выставки дизайна.
На столе ноутбук.
Джину оторопь берет от этого зрелища.
- А его… - говорит она Клер, указывая на компьютер, - его ноутбук вы проверяли?
Клер быстро мотает головой. Видно, что ей здесь очень неуютно.
- В таком случае, - говорит Джина, - можно ли мне посмотреть?
Клер поворачивается к ней и хмурится:
- Зачем?
- Клер, в Би-си-эм что-то происходило. Это их и связывает, Ноэля и Дермота. Это ключ к разгадке. Я не знаю, но, может, я там что-нибудь отыщу - зацепку, значимую информацию. - Она вздрагивает. - Я умею обращаться с компьютерами. Я программист.
Клер думает - и кивает. Показывает рукой:
- Пожалуйста.
Потом резко разворачивается и выходит из комнаты.
Джина колеблется. Она чувствует себя немножко навязчивой, но все равно идет к столу, садится и открывает ноутбук.
Болджер оглядывается.
К нему по коридору катится мужчина в инвалидном кресле.
- Я прав, - произносит мужчина, - или нет? Передо мною Ларри Болджер?
Болджер, как истинный политик, кивает и протягивает руку. И только тут он узнает:
- Роми?
Мужчина в электрокресле энергично трясет руку Болджера и не отпускает ее.
- Господи, Ларри! - улыбаясь, восклицает он. - Дай хоть посмотреть на тебя! Ты долгий путь проделал, верно?
Джером Малкаи. Отцовский соратник.
Болджер тоже улыбается.
- Да, - говорит он. - Долгий путь, так точно.
- Я только что слышал новости, - продолжает Роми. - За ланчем. У тебя недурные шансы. - Он перестает улыбаться и начинает хмуриться. - Как жаль, - говорит он и кивает в сторону гостиной, - как жаль, что его ум больше не в состоянии оценить это.
- Действительно жаль.
Болджер старается высвободить руку, но безрезультатно.
- Понимаешь, какая штука, - продолжает Роми, - я в физическом смысле конченый человек, но ум у меня в полном порядке. А у него все наоборот. Жестоко, не правда ли?
- Да, но должен заметить, хватка у вас что надо.
Улыбка возвращается. Рука Болджера освобождается.