Плитка в ванной пропахла кремом "Голд Бонд", известка почернела. Джону трясло. Невидимые мурашки ползали по нему, забирались в штаны, спускались к стопам, а оттуда наверх, в подмышки. Он принялся яростно растираться полотенцем. С ним что-то не так. Видения. Не было никакого письма, никакого видеодиска. Он уснул, отрубился у себя в комнате. Дурь всегда его дурит, особенно такого качества и количества, да еще после долгого перерыва. Но одного вида унитаза достаточно, чтобы вернулись рвотные позывы. Брюхо отчаянно вопило: выпей что-нибудь, разбавь концентрацию кислоты. Джона ухватился за вешалку для полотенец, подтягивая себя в стоячее положение, но винты вышли из стены, обрушив на Джону дождь известки. Проклиная все на свете, он приподнялся на четвереньки, затем встал. Включил воду в раковине, умыл лицо. Опустил сиденье на унитазе, присел, опустошенный, весь в поту.
Через несколько минут собрался с силами и поднялся.
В студии все еще шел тот фильм. Джона постоял за дверью, прислушиваясь к нормальному на слух разговору. Девичий смех - да, это Ив. Он вошел, собираясь тут же рвануться к экрану и выключить, но замер посреди комнаты, увидев…
На экране мужчина, неровные усы. Покатые плечи, но сам мускулистый, расплылся не от дурной наследственности, скорее от неправильного образа жизни. Кепка "Янкиз" на голове, глаза с тоской и надеждой устремлены в камеру.
Ты готов? - Голос Ив за камерой, поцелуй в микрофон.
Мужчина ответил: Да.
Возбужден?
Да-а.
И я тоже. И я тоже.
Смех.
Хочешь, чтобы я потрогала тебя?
Да.
Скоро потрогаю. Хочешь сперва что-нибудь сказать?
Нет, - ответил мужчина. Он сидел на полу, прислонившись спиной к приземистой тумбочке вишневого дерева. За его спиной предрассветно белело окно.
Кто ты? Скажи мне, кто ты.
Мужчина предъявил старое фото какого-то негра - это вовсе не он.
А я кто?
Он показал другое старое фото, белой женщины, однако не Ив.
Ты меня любишь? Как сильно ты меня любишь. Как сильно.
Мужчина улыбнулся.
Скажи "пока-пока".
Пока-пока.
Кадр дернулся, изображение рывком перенеслось на темную улицу. Шуршание, как будто камеру заворачивают в тряпки.
Примерно шагах в шести на другой стороне улочки тот же мужчина возник возле мусорного ящика. Поплыл в замызганном пальто, рукава свисают ниже запястий. Мужчина, как маятник, крутил головой, поглядывая то в один конец квартала, то в другой. Один раз прервал однообразное движение, помахал той, что за камерой.
Шуршание прекратилось, Ив вошла в кадр, пересекла переулок, направляясь к любовнику. Они о чем-то неразборчиво потолковали. Ив несколько раз продемонстрировала своему ученику движение сверху вниз, он повторял за ней до тех пор, пока, довольная, она не клюнула его быстро в щеку и не указала ему куда-то за пределы кадра.
Оба обернулись на шум проезжавшей машины.
Такси в кадре.
Они ждали, пока такси проедет. Ив что-то сказала. Мужчина двинулся в ту сторону, куда ехало такси, вернулся полминуты спустя, покачал головой. Ив пожала плечами, снова его поцеловала, уже в губы, и побежала обратно к камере, скрылась за ней. Наплыв - отодвинулась - зафиксировала. О’кей.
Она перешла через улицу, встала спиной к партнеру. Тот вытащил из кармана что-то, пристроился в пяти-шести шагах позади.
Мотор , крикнула Ив и двинулась прочь.
Мужчина побежал за ней и трижды, один за другим, нанес ей удары ножом в спину.
Она обернулась, прикрылась рукой, и четвертый удар пришелся ей в ладонь. Женщина с визгом упала на колени. Мужчина выжидал; она поползла прочь, а он двинулся за ней, чуть приотстав.
Боже, боже, он меня ножом…
Мужчина сделал еще шаг, а затем увидел что-то - за пределами экрана, - втянул руки в рукава пальто. Ив вопила, вопила, вопила, и крик ее был похож на песню:
Помогите, умоляю…
Послышался еще один голос:
Эй!
Джона увидел в кадре самого себя. Мужчина оглянулся на камеру. Вид растерянный.
Поглядите на меня.
Мужчина поглядел на него.
Никто не причинит вам зла.
Умираю!
Все будет хорошо. Мистер, послушайте меня? Мистер? Сделайте шаг назад.
Мужчина попытался обойти его, и Джона шагнул вперед, на перехват.
О’кей, стойте, стойте, я бы не хотел…
Ив кинулась прочь от них, через улицу. Мужчина шагнул следом, Джона схватил его за руку.
Послушайте, я бы не хотел (Ив исчезла из кадра), никто не хочет…
На экране та сцена вышла неуклюжей, бездарной, совсем не такой, как запомнилось. Тот Рэймонд, с которым Джона имел дело душной ночью, прорывался вперед, а Рэймонд, заснятый на камеру, отступил назад, поддаваясь Джоне, только Джона тогда этого не понял. Вот, значит, как все было на самом деле. Он смотрел и осмыслял заново, твердая уверенность съежилась, потом и вовсе испарилась. В этот миг, вбуравливая ему в голову невероятную истину, произошло нечто чудовищное: Джона получил возможность ясно увидеть растерянность, страх и тупое доверие на лице Рэймонда Инигеса.
Кто-то навел камеру крупным планом.
Падение, запомнившееся как простейшее движение, на самом деле состояло из нескольких элементов: Рэймонд подался назад, увлекая за собой Джону; Джона задергался; Рэймонд покачнулся и упал набок. Они падали вместе, Джона ударился головой о крышку мусорного бака. Ноги подкосились, и он рухнул, увлекая за собой, сверху, Рэймонда, и при падении снова стукнулся головой - на этот раз о бордюр. Нож вошел в шею Рэймонда на стыке с подбородком. Рэймонд перевернулся, хватаясь за землю, за горло. Замер, остался лежать.
Вот как все было.
На экране Джона нашарил мобильник и выронил его. Потянулся за ним, отыскал, набрал номер, снова уронил, потянулся…
затемнение
Часть вторая
Психиатрия
18
- Они выращивают людей как скот.
- Кто?
- Польское правительство. Держат людей в кадках. В инкубаторе сто двадцать восемь дней, столько дней нужно, чтобы стал плодоносящим, тогда плоть имеет свойства, соответствует ста двадцати восьми языкам мира, язык - это огонь, они растят людей на топливо, там такая комната, стены девять тысяч кубических футов толщиной, и сотня - сот - сот - они, все, они, они закачивают в мозг электричество, сок, питают их соком из Флориды, они там американо-польское консульство построили.
С чего же начать?
- Сквозь ваш мозг пропускают электричество?
- Нет. Это поляки. Да. У меня электричество в мозгу, это они его туда засунули.
- Кто - они?
- Вы меня обманываете.
- Кто засунул электричество в ваш мозг?
- Восточноевропейские евреи-ашкенази. Ты лжец.
- Мистер Хули…
- Они разводят их и едят, жгут тела, чтобы получить топливо, обогревать потайные помещения польской разведки. Они выращивают эмбрионы. Их можно есть с голоду, но они сердятся, потому что они им нужны на топливо, чтобы делать апельсиновый сок.
- Ясно.
Страница 20 "Руководства для студентов третьего года обучения".
Практика в психиатрии дает вам возможность познакомиться с одной из главных проблем современной медицины. Лечение психических расстройств составляет крупнейшую статью в бюджете министерства здравоохранения. Каждый терапевт в своей практике столкнется с пациентами, которые помимо помощи, за которой они обращаются к нему, нуждаются также в наблюдении у психиатра.
Практика в психиатрии не так утомительна физически, как другие, благодаря регулярному расписанию и сравнительно спокойному темпу работу. Однако она может не менее - а то и более - других выматывать эмоционально. Среди студентов нередки случаи депрессии в мягкой форме, противоречивые впечатления от методов терапии. Эти чувства не следует считать чем-то необычным или признаком профессиональной слабости. Не следует и пренебрегать ими: студентов настоятельно просят обращаться к кураторам или звонить в Службу Здоровья (х5-3109), чтобы обсуждать и решать проблемы по мере их возникновения.
Со страницы 14 той же книги:
Я СХОЖУ С УМА,
или
ПСИХИАТРИЯ ДЛЯ НЕПСИХИАТРОВ
Те из вас, кто думает стать мозгоправом, могут пролистнуть эти страницы и почитать что поинтереснее, например комикс.
Для прочих практика в психиатрии сводится к двум словам: СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ. Можно выспаться или наверстать с учебой. Один из авторов подготовил целую статью, пока отбывал практику в психе, и ее даже напечатали (см. Миссур. Жур. Мед. Том 13. № 2), так что опыт пошел нам на пользу.
Вместе с учебным корпусом больница Верхнего Манхэттена заняла нейтральную зону между Верхним Ист-Сайдом и испанским Гарлемом, а потому обслуживала две принципиально разные группы населения: матрон с Парк-авеню - высокая прическа, целый гарем одетых в свитера дочерей - и рядом испанские бабульки, abuelitas, бредут, опираясь на ходунки от Medicare. Вообще-то не совсем Верхний Манхэттен, разве что позабыть о существовании улиц к северу от Девяносто шестой, как многие и забывают, в том числе составители карт для туристов: они внушают приезжим забавную мысль, будто мир заканчивается у театра "Аполлон".
Основное здание больницы представляло собой такой же контраст: старая башня-развалюха с видом на север, на стройки, и сверкающая новизной пристройка, проект награжденного премией Притцкера архитектора, который добивался - и добился - соблюдения всех правил фэн-шуя. Центральный атрий со стеклянным потолком и стеклянными стенами обеспечивал естественным освещением все палаты, холл превратился в гигантскую оранжерею. Рубашки прилипали к спинам, зато шли в рост экзотические растения.
Отделение психиатрии располагалось на двух неофэньшуенных, без естественного освещения и растительности, этажах в старой части здания. В "Большом Грине", как называли местные это отделение, стены были веселенького желтого цвета. "Грином" отделение прозвали не в честь Дартмуртского парка или Фенвея и не ради множества поедавшихся там консервированных овощей, а благодаря здоровенной вывеске, сообщавшей, что эта часть больницы была основана на щедрые пожертвования фонда Джеймса Би Грина. Другие доски прославляли спонсоров медсестринского поста, дневного стационара, комнаты отдыха и Ларсоновского центра электроконвульсивной терапии. Центральный коридор-лабиринт был построен на деньги Фредерика и Бетти Холл. Холл-холл - но так его почему-то никто не называл.
По сравнению с хирургией, тут, конечно, лафа: приходишь в восемь, уходишь в пять, а то и раньше, если дел особых нет. Утреннее собрание - уютная беседа за столом без пациентов, а там и ланч, часа на полтора. После ланча - обход, распределение лекарств, можно побеседовать с пациентами, подбодрить, тут рабочий день и закончился. В паузы ординаторы отправлялись побегать трусцой на северной окраине Центрального парка, возвращались потные, розовощекие.
Трое студентов (считая Джону), соцработник и двое ординаторов составляли команду доктора Хьюго Ролштейна, длинноволосого и мечтательного реликта эпохи Фрейда. Доктор Ролштейн плевать хотел на современную моду тщательно отмерять лекарство и не тратил время на общение с пациентами, полагаясь на данные из вторых рук: по ним он составлял причудливые этиологические анализы с упором на собственную патентованную психометрию - Кривая Анально-Орального развития Ролштейна. Большую часть досуга у него поглощало решение шахматных задач, остальное время - утомительное усердие по освоению всех романов Энтони Троллопа.
Основная работа ложилась на плечи старшего ординатора. Росточком полтора метра, только что с конвейера, ни одного изъяна в сборке, Бонита Кван получила диплом и защитила диссертацию в "Хопкинсе". Ребенком она гастролировала по миру - скрипачка-вундеркинд. Один из студентов попросил ее подписать диск. На оргсобрании она заявила, что ее интересует перевод народных баллад региона Аппалачей на мандаринский диалект, творчество Густава Климта и разработка компьютерной модели тревожности (на нейронном уровне) у всего класса млекопитающих.
Бонита все исполняла с предельной серьезностью, должным образом умеряя недисциплинированные поползновения и расползания доктора Хьюго. Диагностика - она же "роллы Рола" - проводилась в безопасном убежище кабинета Ролштейна и могла циклиться по часу на одном пациенте. Сдвинуть обсуждение с мертвой точки удавалось только Боните, которая намекала, что вопрос о том, видел ли человек, воображающий себя де Голлем, дивную весну в долине Луара, пожалуй, исчерпал себя.
Коек в больнице хватало на пятьдесят пять человек - большинство привозили на "скорой" или переводили из других отделений больницы. Грубо говоря, диагнозы делились на психозы и депрессии, хотя граница была не так уж отчетлива. Была женщина, пытавшаяся покончить с собой после того, как муж и четверо детей погибли при пожаре. Она не получила образования, не имела ни одной родной души в Соединенных Штатах, осталась без сбережений, а страховая компания отказывалась оплачивать ей курс лечения диабета, заподозрив (ошибочно, как клялась эта бедолага), будто у нее появился спонсор, готовый ее содержать. Если уж такое несчастье - не причина для самоубийства, то что же тогда считать разумной причиной?
А ничего. Рецидивирующее желание покончить с собой - симптом душевного недуга, утверждал "Диагностический и статистический справочник Американской Психиатрической Ассоциации" (четвертое издание, стр. 327).
- Мне очень жаль, - бормотал Джона.
- Вам жаль, что приходится меня выслушивать. Лучше бы в гольф поиграть.
Подобная проницательность - едкая, словно кислота, откровенность чистейшей меланхолии - в психиатрическом отделении редкость. Большинство пациентов проводили одурманенный день перед телевизором: колени все в крошках, пальцы машинально приглаживают замаслившиеся, неухоженные волосы. Они говорили то ли друг с другом, то ли с самими собой - разговор никуда не продвигается, каждый собеседник бежит по замкнутому кругу собственного безумия.
Шизофрения наносит двойной удар: сперва выхолащивает речь и чувства, затем напяливает на пустой остов маску паранойи и галлюцинаций. Со второй проблемой лекарства довольно успешно справляются, а с первой ничего поделать не могут, и потому пациенты не становятся от этого лечения более внятными - они раздавлены и бессильны. Речь инопланетна, мозаика несовпадающих осколков - от невинной болтовни к глупости и тут же к зловещему намеку. Проводить опрос такого пациента все равно что увязнуть в на редкость неудачном свидании вслепую.
Вы в последнее время работали?
Конечно! Надо стараться. Не сидеть на месте. Совершенствуешься на практике.
Что вы имеете в виду?
Я когда-то подумывал научиться видеть, но сколько времени уходит на это у пророков? До фига. Мой отец отправился учиться на дорогу. Они пошли рыбачить.
Рыбачить.
Я что и говорю: совершенствуешься на практике.
Это именовали "полетом мыслей", однако образ неточный: не было ничего возвышенного и стремительного в этих семантических катастрофах, слова сталкивались и сгорали. И если выслушивать эти монологи было скучно, мучительно, порой и страшно, то каково же тем, кто их произносит: жить в плену разума, который борется с собой, сам себе втыкает кляп, подрезает себе язык.
Кроме человека, опасавшегося польского заговора, - заговор стремительно расширялся, вбирая болгар, румын, русских и достойное жалости население Джибути - здесь же наблюдались женщина, которая считала себя всесильной и страдала неукротимой жаждой, могла выхлестать галлон контрастного красителя; мужчина, трещавший без умолку, чтобы заглушить голос покойного дяди, священника, "червя, живущего у меня в ухе"; водитель автобуса, поругавшийся с патрульным полицейским, который якобы угрожал сунуть жезл ему в зад ( возможно , угроза не мнимая, допускал доктор Хьюго, цитируя Абнера Луиму), а также имелся одноногий наркоман, он же Джон Леннон, - в доказательство он исполнял "Милый дом мой, Алабама".
Джона предложил отправить одноногого на музыкальную терапию.
- Там он разволнуется. Считает себя автором любой песни, которую услышит.
В ответ нужно смеяться. Не засмеешься - конец тебе. Мозг - источник любой боли, от подростковых переживаний до ожога лопнувшего аппендикса. Значит, психическое заболевание - квинтэссенция боли, боль, которая не требует физиологических стимулов. Подобно тому, как героин вызывает эйфорию, оторванную от реальности, а потому превосходящую любое земное счастье, душевные недуги продуцировали чистое страдание, не имеющее аналогов. Коридоры "Большого Грина" текли туманами страдания. Мука выдавала себя невольными телодвижениями, постоянным физическим возбуждением: глаза рыскают, тревожно высматривая, что еще напугает, что вызовет подозрение. О невыносимости этих страданий можно было судить по множеству запретов в уставе отделения: больным не давать ручек, безопасных бритв, маникюрных ножниц, CD, камер, мобильных телефонов, айподов.
- Айподы под запретом?
- Вытаскивают жесткий диск и режут себя. - Бонита указала на четыре отверстия, зиявшие в потолке комнаты отдыха. - Пришлось снять индикатор дыма. Одна больная взломала его и осколком попыталась вскрыть вены.
Страдание вздымалось, пенилось, отступало, приливало. Источником были пациенты, но страдание разливалось в их семьях, среди друзей и близких. Те, вменяемые, и терзались, и в то же время томились, стыдились того, во что обратились любимые, еще более стыдились этого стыда, злились за то, что им причиняют такой стыд, и вновь их грызла совесть - как же им не хватает любви и терпения! Чудовищный цикл негативных эмоций, Джоне он был знаком лучше катехизиса.
Больше всего его напугал первый на этой практике "Код". В нормальных отделениях "Код" - остановка сердца. По тревоге все врачи несутся, размахивая удостоверениями, как томагавками, показать класс - вернуть к жизни закосившего, а убедившись (чаще всего так оно и бывает), что ситуация стабилизировалась и без них, еще побродят вокруг, беспокойные, разочарованные, словно несогласные после митинга.
В психическом отделении "Код" - буйный пациент, расшвыривающий мебель по палате. Он грозит нанести кому-нибудь увечье или не в шутку пытается это проделать. На второй день практики, проводя опрос только что поступившего пациента, Джона услышал позывные и крики, высунул голову из палаты поглядеть, не нужен ли в общем переполохе и он. Молодая женщина с пеной на губах извергала ругательства и рыдания, а несколько бравых санитаров, с помощью копа пристегнув ее руки и ноги к койке, воткнули шприц в бедро. Женщина продолжала бороться - и вдруг затихла, замерла, как неживая, как пораженная молнией, капелька слюны приклеилась к обмякшей щеке. И хотя Джона знал, что насилие творится в интересах самой же больной, смотреть на это он не мог: пациентка была черноволосой, и он дорисовал под этим волосами лицо, которого, он знал, там быть не может.