- Конечно. И наоборот: вся дрянь нужна им тут; она живуча, дрянь, они убийцам всем, подонкам помогают! Вот Гитлер - как его использовали! Он ведь родился тихим мальчиком. Серяк. Кто его поднял? Обстоятельства? Сто, тысяча странных совпадений? Ведь это не случайность. Стать фюрером - не телевизор выиграть по лотерее. Его ведь "форзи" подняли в рейхстаг! Причем законным путем, забавно, верно?
- Это слишком!
- Отец сказал так. А Сталин? Вспомните! Подмять одну шестую суши! Десятки миллионов душ сгубить!
- Марина, хватит! Я против этого. Не надо обобщать. Не так все просто. Бывает, и хорошие живут, бывает - и плохие умирают! Успокойся. Они во всех вселяться могут?
- Нет. Вообще не могут. Только если пустишь. Вы хотели поговорить с отцом, и я решила вот - впустить его в себя, жалея вас, в щадящем вас режиме. Я сразу, помните же, вас предупредила: он здесь, но он невидим.
- Они умеют читать мысли?
- Да. Но не особо. У вас не прочитают.
- Почему?
- Вы сильный человек. Я чувствовала, как отец во мне напрягся. Обессилел. И - в окно.
- Вот хорошо.
- Да это плохо, плохо!
- Почему?
- Да потому что ты хороший. Сильный и хороший. Я сразу поняла. Ты чем-то мне отца напоминаешь!
- Марина, ну… Марина!
Она заплакала, обняв его:
- Не отдам! Не отдам! Не отдам!
10
Утром яркое солнце ослепительно осветило кремовые занавески спальни, и они заискрились, как киноэкран от луча не заряженного пленкой проектора.
Марина потянулась, зевнула, просыпаясь, и, улыбаясь, повернулась в постели лицом к Александру Борисовичу Турецкому, следователю по особо важным делам.
Он лежал на спине неподвижно с открытыми, остекленевшими глазами.
Глаза смотрели вверх и вдаль - сквозь потолок.
- Саша! - закричала Марина в ужасе.
Он тут же пришел в себя:
- Прости, задумался.
- Боже, как ты меня напугал!
- Я не нарочно, правда.
Он повернулся к ней, привлек ее к себе.
- О чем ты так? - в глазах ее еще заметен был тихий ужас.
- Собаки их чуют? Ты понимаешь, о ком я?
- Нет. Не чуют.
- А почему?
Марина пожала плечами.
- Сейчас во мне нет отца, он бы сразу ответил.
- Мне кажется, довольно прятаться за папочкиной спиной. Мы уже взрослые мальчики-девочки. Сама-то как считаешь?
- Собака - Божья тварь. Но без души.
- Неубедительно. Ведь это всего лишь христианская трактовка.
- Да. Но у индейцев Канады есть даже присказка на сей счет: "собаки це чуют банши". Банши - это недобрые духи у них.
- Но на покойников собаки воют - сам видал.
- Дух - это не покойник.
- Ага. Ты хочешь сказать, что они воют на труп, на опустевшую шкурку.
- О, Боже мой! О чем мы говорим!
- С утра! - подхватил Турецкий. - Во сколько Настя просыпается?
- К обеду, если не разбудишь. Л твой Рагдай?
- Вообще не просыпается, покуда сыт.
- Чем покормить его?
- Ничем. Вчера он в ресторане был.
- Мы тоже!
- Но у него души нет. Значит, он часок потерпит.
Только через сорок минут Рагдай получил овсянку, а его хозяин - кофе и яичницу с беконом.
- Давай мы оба со сковородки, - предложил Турецкий Марине. - Чтоб лишней посуды не мыть.
- Тогда уж надо было нам и овсянки туда добавить, - сказала Марина, раскладывая яичницу по тарелкам. - Холостяк, сразу видно.
- Х-м, - Турецкий хмыкнул, принимая тарелку. - Ты сама не знаешь, что ты говоришь. Знаешь, что такое холостяк? Это вот придешь домой после суток-двух, возьмешь пакет с сухим супом или бульонных кубиков штук пять - и в рот. Ну, разжуешь, запьешь сырой водичкой из-под крана. В кровать, не разбирая. Не раздеваясь. Все как есть.
- Ты копия отца, до мелочей, привычек. Нет, внешне - совершенно не похож. А вот бульонных кубиков пяток сожрать, чтоб время на жратву не тратить, - это точно. Или сосиски, прям из холодильника- без разогрева- хрум-хрум-хрум. И все это запить чайком, точней, заваркой - прям из носика.
- Все точно. Это про меня. А кстати, возвращаясь к нашей теме, что с Ольгой случилось все-таки? Она вчера тебе не рассказала, ну, перед своими похоронами, как это все произошло? Толчком что послужило? Меня интересует все в деталях, понимаешь?
- Началось все с того, что в тот день, уходя на работу, Травин сказал ей, что больше не может жить такой двойной жизнью: дома ад, здесь - выходцы из ада. Сказал, что возвращается в семью, но о ребенке будет все ж заботиться. О Коленьке. И ушел. Через три часа она вскрыла себе вены.
- А мальчик? Задушила?
- Нет. Колю задушил отец.
- А не сама?
- Ну, что ты! Ольга была ласковой, милой. Ребенка задушить! Она не смогла бы - даже в состоянии аффекта.
- Значит, отец задушил. Сам А. Н. Грамов. - Турецкий напряженно размышлял: - Своими руками.
- Да, через два часа после смерти Ольги. Это что-то меняет, по-твоему?
- Конечно, безусловно! Одно дело "форзи" может убивать, иное дело - убил. Уже убил.
- Но это в самом крайнем случае. И только…
- Что - "и только"?!
- Иного, видно, было не дано.
- Убить - и только! Здорово! Иного не дано! Всего-то!
- В той ситуации! Не понимаешь? Ты не понимаешь! Внук…
- Ты говорила вчера, что дети - тут вообще особый разговор.
- Да. Им, ушедшим, больно смотреть на нас, внуков, детей: живых, а значит, несчастных! Непереносимо, мучительно - как нам на мертвых близких.
- Но ведь они могли бы потерпеть! Любой внук или внучка не более чем лет через восемьдесят присоединятся к ним!
- Плохое утешение. Ведь и нам, если кто-то в семье у нас умер, немножко потерпеть, и мы к ним сами переедем. Нет, жалко все же, что ни говори. Душа болит.
- Ох уж эта версия! Не версия, а философия сплошная.
- Да нет, все просто. Вот Ольга умерла и убедилась: там все прекрасно, как ей отец и говорил. Но у нее самой бы не хватило ни сил, ни духа - сына задушить. Она, наверное, отца и попросила. Что непонятно?
- Все непонятно, хотя все ясно вроде.
Из соседней комнаты донесся громкий невнятный детский крик-бормотанье. Оба вскочили.
- Море, море! - вдруг закричала Настя из своей комнаты, - отчетливо и внятно, громко. И снова то ли застонала, то ли заплакала.
Марина бросилась в комнату к Насте. Девочка металась в жару.
- Тридцать девять и пять, - сказала Марина, глядя на градусник.
- Море… Вода… - бредила девочка и никого не узнавала.
- Мой бывший муж три года уж как обещал свозить ребенка к морю… Но не свозил, конечно. То некогда, то денег нет, - объяснила Марина. - Вот она и бредит…
11
Машина "скорой помощи" неслась по городу, включив сирену и не обращая внимания на светофоры.
- Скорее… Скорее… - умоляла шофера Марина.
Турецкого удивило, что врач, склонившийся над девочкой, Марину не одергивал. Врачи на "скорой" страсть не любят "истеричных баб" - Турецкий это замечал неоднократно.
Но этот врач молчал, как в рот воды набрал.
По-видимому, действительно необходимо было очень спешить - Турецкого это тревожило не на шутку. Так спешат, только когда боятся не довезти.
Еще дома, едва пощупав у девочки пульс, послушав, врач сыграл тревогу по "форме номер ноль". Он погонял их так, что сразу стало понятно. Без лишних слов.
Возможно, только из-за этой дикой спешки Турецкий, вынося девочку на руках из квартиры Марины, не обратил внимания, не заметил явные следы ночного присутствия кого-то перед входной дверью квартиры Марины. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что кто-то топтался под дверью, топтался долго, больше часа, и, более того, зачем-то лазил в распределительный щиток, где счетчик, антенный кабель телевизора… За пропуск этих фактов в иное время Турецкий шкуру бы спустил с Сережи. А тут он сам же оплошал… Ребенок был в жару, хрипел. Турецкий не заметил ничего-
Около Октябрьской площади они пронеслись по подземному туннелю на скорости километров сто восемьдесят в час, и Турецкому опять, второй раз за последнюю неделю, показалось, что он проваливается в какую-то трубу…
- А кто вы ей - отец? - спросил дежурный врач-реаниматор. - Подробные справки мы даем только ближайшим родственникам.
Турецкий предъявил удостоверение:
- Я вас спросил не ради любопытства…
Врач внимательно изучил удостоверение, затем пригласил Турецкого пройти в служебное помещение блока интенсивной терапии инфекционного отделения Первой Градской.
- Так что у девочки?
- Редчайшая форма дифтерита в финальной фазе. - Он перехватил взгляд Турецкого, понял его, ответил: - Проживет еще несколько часов… - И, помолчав, добавил: - У-ди-вительно!
- Что удивительно?
- Мать утверждает, что вчера вечером ребенок был абсолютно здоров!
- Я тоже могу это подтвердить.
- Не верю! - не сдержался врач. - Не верю вам! Вы лжете. Лжете!
- Простите…
- И не надейтесь, не прощу! Так не бывает: здоров - и сразу мертв! Ребенок! Она мертва, вы поняли, практически мертва! Я удивляюсь, удивляюсь вам… Вот это - преступленье!
- Что - преступленье?
- Да то, что вы - не удивляетесь!! Вы, или мать там, или оба вместе, - вы убийцы! Хватились на четвертый или пятый день! Когда уж поздно!
- Вчера весь вечер девочка была здорова абсолютно!
- Вранье! Вы лжете. Так не бывает. Я уже сказал! Понятно я сказал?! Понятно?!
Турецкий задумчиво кивнул, соглашаясь.
Марина сидела, ссутулившись, под дверью реанимационного блока.
Турецкий тронул ее за плечо.
- Марина… Я кое-что, пожалуй, предприму.
- А? - Марина явно ничего не соображала. - Ой, Саша, Саша… Что ж такое-то! Неужто все, конец?!
- Ну, до конца, надеюсь, далеко. Я много думал по пути. Есть мысль одна. Шальная. Я хочу попробовать…
- Да что ты можешь - в этой ситуации?!
- Пока все живы - есть за что бороться. Ты слышишь? Я говорю: под лежачий камень вода не течет. Не плачь. У меня еще надежда есть. Один вариант. Последний. Сумасшедший. Слышишь? Я позвоню тебе часа через четыре…
- Куда позвонишь? Ну куда? Я буду здесь сидеть.
- Сиди и жди. Часа через четыре я вернусь.
- Останься лучше. Вместе легче.
- Нет, надо действовать! Один вариант. Я прокачаю. Надейся. Я думаю, что я ее спасу.
Выйдя в больничный двор, Турецкий заметил, что из-за угла больничной котельной за ним наблюдают: голова мужчины лет сорока - пятидесяти. Лицо наполовину забинтовано. Взгляд единственного незабинтованного глаза напряжен, осмыслен и вместе с тем отчасти и безумен.
- Не-е-ет, этот не слепой… - сказал Турецкий вполголоса.
…Когда Турецкий подходил к больничной проходной, голова появилась и исчезла вновь.
Сразу за проходной Турецкий устремился вдоль глухого больничного забора, заходя в тыл наблюдателю…
Сквозь щель между бетонными плитами забора было хорошо видно наблюдавшего: больничная пижама, накинутое на плечи заношенное до дыр пальто. Он не следил за Турецким, он ждал друга - второго такого же, как он.
Второй, подошедший, достал из-под полы флакон с прозрачной жидкостью - граммов триста…
Первый нетерпеливо вынул притертую крышку флакона и жадно припал губами - похмелье, - вот почему безумен взгляд…
Турецкого передернуло: вокруг пьющих громоздились помойные баки больницы: тряпки, пакеты, кровавые бинты…
Через сорок минут Турецкий уже гнал свои "Жигули" по городу. Ехал он туда, куда его направляла логика развития событий последних дней.
Мысль, пришедшая ему в голову, была проста и ясна, как стекло.
Допустим, что Марина говорила правду. Мир духов существует - почему бы нет? Ну, дальше. Если духи есть, а времени у них с Мариной нет, то остается лишь одно - попробовать договориться. С духами. И время оттянуть - хотя бы. Взять тайм-аут. Гипотезу проверить - заодно. И выиграть немного времени. Ведь есть же шанс? Конечно, с духами договориться можно всюду. Уж если есть они, то есть везде. Но не везде лежит душа поговорить с загробным миром у тебя у самого… Однако место есть для этого. Специально предназначенное для общенья с мертвыми-
Вчера он был на этом месте. Был по службе. На похоронах Оли и Коленьки. Рядом с их могилами были еще две - довольно свежие: могила Грамова А. Н. и Грамовой А. И., отравившейся дихлорэтаном жены инженера Грамова.
Турецкий гнал машину на Истряковское кладбище.
Рагдай сидел на заднем сиденье.
Под впечатлением всего происшедшего, такого необычного, странного и вместе с тем обыденного в непростой московской нашей жизни, улицы и переулки, по которым неслась машина, казались Турецкому необыкновенно грязными, мрачными, запущенными, непристойными.
Да, впрочем, они такими и были.
12
Густые сумерки. Ворота кладбища.
- Побегай, Рагдай, подожди меня здесь, хорошо?
Турецкий вошел и пошел один по дорожке, по которой
еще вчера утром они проходили втроем.
Рядом с кладбищем находился железнодорожный разъезд, и время от времени зычный голос гремел над могилами:
- Седьмой, сорок третий - на пятый аккумулятор… По первому пропусти маневровый…
Вот он, свежий холмик: Оля и Коленька, памятника нет еще, венки на земле. Левее - мать Оли, Марины. Еще левее - бетонный блок - Алексей Николаевич Грамов. Турецкий присел на лавочку внутри ограды.
Мимо могилы прошло четверо работяг с лопатами и, отсчитав от последней могилы в соседнем ряду метра четыре, принялись размечать новую. Один могильщик был в рыжем, похоже что в лисьем треухе, двое его "коллег" нацепили зачем-то оранжевые строительные шлемы - хотя что может упасть на голову, когда роешь могилу? Наконец, у четвертого на голове была надета вязаная шапка, прикрывающая не только прическу, но и почти все лицо - для рта и для глаз оставались отверстия, отчего он сильно смахивал и на бандита, и на палача, и на куклуксклановца одновременно.
"Хиппует, плесень…" - подумал Турецкий.
Однако день выдался не по-октябрьски холодный, и сам Турецкий тоже был бы не прочь надеть такую вязаную штуку. Ведь можно было бы такую сделать форму для них, ну для могильщиков, размышлял Турецкий, явно уклоняясь от основного дела, за которым явился сюда. Гармония. Вполне. И форма дополняет содержание. Тепло и вид палаческий. Казалось бы? Так нет. У нас в России все так. Тут сразу ватничек в комплекте, каска идиотская, рвань на ногах. А ведь поди же, зарабатывают как профессора… Если не поболе.
Разметив могилу, рабочие бодро принялись за работу. Так ловко у них получалось, что Турецкому на мгновение показалось, что, размахивая лопатами и раскидывая землю, они начали просто медленно погружаться в грунт.
Идет, идет дело, мелькнуло в мозгу у Турецкого. Он перевел взгляд на памятник на могиле Грамова. Фотография Грамова завораживала. Черты лица были настолько приятны, располагали к себе, что абсолютно неподвижное лицо казалось теплым и живым. Пора было начинать. Он сюда пришел не наблюдать, как копают могилы. Начинать общение было непонятно с чего, но Турецкий знал, что любое дело главное начать, а там пойдет-поедет и не остановишь потом.
- Алексей Николаевич, - Турецкий говорил тихо, спокойно, уверенно. - Тут получилась, наверно, ошибка. Недоразумение. Давайте подумаем вместе. Настенька скоро умрет. Вслед за ней, без сомненья, уйдет и Марина. Но разговор не о них, обо мне. Каждый, как известно, умирает в одиночку. И вот, я хочу подчеркнуть, умри я - едва ли я стану являться сюда. Я не этот, который… - Турецкий осекся, боясь за произношение.
- "Форзи", - внезапно и громко сказала трансляция над железной дорогой.
- Именно, - подтвердил Турецкий и искоса скользнул взглядом по работягам. Те продолжали работать, то ли не услышав, то ли не обратив внимания.
- Я не сподвижник, - продолжал Турецкий, обращаясь к фотографии Грамова на памятнике. - Я нужен вам здесь. Я человек грешный. В детстве я мучил животных. Было дело. Один раз. В школе контрольные списывал по алгебре у Иры Коган, а потом за это же и ударил ее. Кулаком. Выбил зуб. В институте обещал жениться на одной своей однокурснице, зная прекрасно, что никогда на ней не женюсь. После меня она пошла по рукам, жизнь сломалась. Она у вас, там, где-то там, три года назад умерла, спилась, от туберкулеза. Надя Волкова звали ее, она подтвердит.
- По третьему - скорый, - сказала трансляция.
- Я неизменно в жизни своей проходил мимо несчастья людей, мимо больных собак, кошек, птиц с перебитыми крыльями… Всегда проходил, не оглядывался. По долгу службы я убил троих в перестрелке, одного - в рукопашном бою. Косвенно я содействовал смерти многих, не знаю и скольких: тут вы имеете возможность уточнить. Я нужен вам здесь, повторяю. Вот главное.
Трансляция над железной дорогой молчала, и Турецкий тяжело вздохнул, переводя дух.
- Я молодой, здоровый, жадный и жестокий. Я вовсе не Сергий Радонежский.
- Дальше, - сказала трансляция.
- Дальше, - согласился Турецкий. - Чтобы я спокойно работал на вас, мне нужно создать условия. Жена, дочь, Рагдай… Я приложу все усилия, я вам клянусь, мы всей семьей станем тупыми, безжалостными, самодовольными, сытыми. Готовыми утопить человека за стоптанный тапочек, продать и обрадоваться… Идти по костям, по головам, а главное- по трупам. Отдайте Настеньку и дайте нам покой - на месяц, ну хотя бы. Им надо отдохнуть, а мне - подумать. Я отработаю, вы будете довольны, обещаю.
- Хорошо.
- Я не благодарю вас, потому что вы поступили разумно, естественно. На благо себе, мне и нашим задачам.
- Запомни, - сказала трансляция. - Тебе дан запрет. - Да?
- Произносить эту дурацкую присказку: "жизнь прекрасна и удивительна"… Твоя судьба - в твоем языке.
Турецкий подумал.
- Это и раньше так было.
Радио хмыкнуло.
Рабочие, выкопав уже почти треть могилы, теперь сидели на ее краю, в могилу ж свеся ноги. Курили. Ветер донес до ушей Турецкого обрывки матерщины с их стороны. Все странные сообщения по громкоговорящему переговорному устройству над железнодорожным разъездом их не интересовали. Они ведь были по другому ведомству, а значит, все дела от МПС нимало их не колыхали.
Едва Турецкий отошел от могилы Грамова, зашел за поворот, он вдруг почувствовал, что все прошедшее вдруг навалилось на него разом.
Он понимал, что дело сделано. Отчасти.
И вместе с тем он ничего не понимал.
Он чувствовал, что обессилел.
Он сел на лавку. Рухнул, а не сел.
Как ветеран, в мозгу мелькнуло - эк достал меня покойник! Нету сил. Тут ничего не скажешь.