Ее голос уже выровнялся, к ней вернулось самообладание. Она, видимо, думает, что не я ее поймал своим вопросом, а она меня. Это же я признался, что побывал там однажды. Она в этом не призналась.
64
Киев. Март 1985 года. Вечер.
– Мне надо с тобой поговорить. – Мама смотрит на меня серьезно, немного хмурится и указывает движением головы в сторону кухни.
Она пришла сегодня с работы раньше обычного. Переоделась в синий вельветовый халат. На ногах шерстяные вязаные носки и старые тапочки. Поначалу у нее было хорошее настроение, она даже напевала что-то, открывая трехлитровку с компотом. Но под вечер на ее лице обозначилось беспокойство, и вот я, похоже, сейчас узнаю его причину.
Мы закрываемся на кухне. Через закрытые застекленные двери слышен телевизор, работающий в гостиной. Дима смотрит "Неуловимых мстителей". Это его любимый фильм. Он знает его наизусть и время от времени вдруг выдает оттуда цитаты. Иногда даже к месту.
– Мне путевку в Трускавец дают, – говорит мать.
Мы сидим друг напротив друга за кухонным столом.
– Ну так езжай!
– Но ты ведь на работу собирался устроиться. А тогда с кем Димочка будет?
– Могу пока не устраиваться, – пожал я плечами.
– Тебе бы лучше поучиться еще.
– Но учеба ведь всегда с сентября начинается, а сейчас только март.
Мама задумчиво кивает.
– Путевка с двадцать пятого, – говорит она. – И надо мне подлечиться, а то чует мое сердце: не выдержу!
Я не спрашиваю, чего или кого она не выдержит. И так ясно – устала. По лицу видно, что плохо спит и не следит за собой.
Она опять молчит и о чем-то думает.
– Ладно, – вздыхает. – Позови Диму.
– Ты что, хочешь ему про Трускавец сказать?
– Да.
Я иду в гостиную. Несколько раз трясу Диму за плечо, пока он наконец не отрывает взгляд от экрана.
– Иди на кухню, мать зовет!
Он нехотя встает и уходит, а я сажусь на нагретое его задницей место на диване.
Несколько минут смотрю фильм, и вдруг крик, звон разбитого стекла. Я влетаю в кухню, а мне навстречу Дима. У него в руке половник, на лице – ярость. Он проносится мимо меня, убегает в гостиную, и уже в кухне, обожженный морозным ветром, влетевшим через разбитое окно, я слышу, как и в гостиной звенит разбитое стекло.
У матери онемевшее, бледное лицо, испуганный взгляд. Она сидит, прильнув спиной к плите.
Я не знаю, что делать. Под ногами хрустит стекло. Возвращаюсь в гостиную. Там тоже холод и оконные стекла на полу. Дима закрылся в спальне.
Я возвращаюсь в коридор, надеваю свою бежевую гэдээровскую шубу из искусственного меха. Заглядываю в спальню.
Дима сидит на своей кровати и, наклонив голову, смотрит на валяющийся у ног половник. Я поднимаю половник и ухожу в кухню.
Через полчаса мы сидим уже на другой кухне, у соседа по лестничной площадке. Сидим и греемся. Пьем с соседом горячий чай. Дима зевает. Вскоре сосед отводит его в спальню к своим детям. Расстилает ему на полу матрас и спальный мешок.
Теперь мы сидим на кухне втроем. Жена соседа тоже спит.
Мать вдруг заплакала. Ее прорвало.
– Придется его в психушку отдавать, – говорит она сквозь слезы.
– Женить его надо, – говорит сосед. – Сразу вся дурь из головы и выйдет. Женатые успокаиваются быстро.
– Вон, – мать кивает на меня, – уже женился раз, а что толку? Ни постоянной работы, ни постоянных друзей!
– Один раз – это мало, – говорит сосед, добавляя в свой чай коньяка. – Надо еще пробовать! Надо искать, пока не найдет такую, с которой заживет радостно и с удовольствием!
С каждым глотком чая сосед говорит все громче и громче. Хочется сделать ему замечание, но ведь мы у него дома. Он нас приютил на ночь и, наверно, не знает, что дальше с нами делать. Хорошо, что Диме нашлось место на полу в детской. А нам с мамой, видимо, придется до утра на кухне сидеть.
Дверь приоткрывается, и в кухню заглядывает сонная жена соседа в голубой ночной рубашке.
– Ты потише, – просит она мужа. – А то детей разбудишь!
– Да иди ты… спать, – говорит сосед, но на лице прочитывается что-то матерное. – Видишь, у соседей какое несчастье!
И жена послушно прикрывает дверь.
Тем не менее следующие два часа все мы разговариваем почти шепотом. Сосед, допив чай, начинает кунять. Потом говорит, что ему на работу утром. И уходит, оставляя нас с матерью на кухне. Там мы с ней и сидим до утра. Молча. В какой-то полудреме.
65
Киев. 13 мая 2004 года.
Без пяти два я заглянул в зал торжественных церемоний и увидел за массивным дубовым столом даму в бордовом бархатном платье. По ее лицу было видно, что в последнее время она увлеклась диетой. Бледность немного обвисших щек была закрашена пудрой, в глазах – усталость.
Я быстренько подошел, перегнулся через дубовый стол. Протянул ей конвертик с сотней долларов.
– Пожалуйста, без официоза! – прошептал я убедительно. – Только теплые человеческие слова!
Она поначалу растерялась, но тут ее взгляд упал на раскрытый ежедневник, где напротив времени "14.00" стояла моя фамилия. За фамилией виднелись какие-то значки, может быть, сокращения. Во всяком случае взгляд ее наполнился после этого решительностью и приветливостью.
– Еще какие-нибудь пожелания? – спросила она.
– Шампанское должно быть сладким или полусладким.
– Наверно, вы хотели бы красное шампанское?
Я обрадовался. Она читала не просто мою душу. Она проникла своим проницательным взглядом в мои самые потаенные желания.
Я одобрительно улыбнулся.
– Артемовское полусладкое. – Она едва заметно кивнула.
– Отлично!
– А молодая?
– На подходе!
Я вышел на улицу. И, к своему удивлению, увидел Светлану метрах в двадцати от ЗАГСа. Она стояла возле своего ВМW и пыталась что-то доказать немолодому гаишнику.
– В чем дело? – спросил я, приблизившись.
– Девушка нарушила правила, – сухо произнес он, обернувшись. – Не пропустила автомобиль, ехавший по главной дороге.
– Девушка спешила на свое бракосочетание, – медленно, нараспев произнес я и уставился в красноватое несвежее лицо этого немолодого капитана ГАИ.
Гаишник обернулся в сторону ЗАГСа. В глазах обозначилась мысль.
– Вы же не хотите испортить ей такой день! – добавил я. – Кстати, где-то я вас видел…
Моя рука полезла в нагрудный карман пиджака, достала серебряную визитницу. Я протянул ему красивую визитку с золотым тризубом в правом верхнем углу.
– В будущем будьте внимательнее! – Капитан ГАИ принял положительное решение, и спина его вытянулась в струнку. Сейчас он отдаст нам честь и пожелает счастья.
– От имени ГАИ и милиции я поздравляю вас! – сказал он торжественно.
Было заметно, как в его правой руке уже "зачесался" полосатый жезл, а взгляд переместился с нас на проезжую часть улицы.
"Удачной охоты!" – хотел сказать я. Но сказал:
– Удачи!
Дама в бархатном платье уже подготовила все положенное. Но тут выражение ее лица стало вопросительным.
– А свидетели?
– Мы без, – ответил я.
– Так нельзя, могут возникнуть проблемы.
– Тогда вы будьте нашим свидетелем.
После секундной паузы дама согласилась. Но нужен был еще один свидетель. И я вспомнил о гаишнике.
Послушно зайдя за мной "на секундочку" в ЗАГС, он оторопел, когда дама в бархатном платье попросила его показать паспорт. Но какой же милиционер без паспорта! В графу "свидетель" округлым напыщенным почерком дама вписала его фамилию и имя – отчество. К этому времени он все понял, хотя лицо его еще долго выражало удивление. Подпись у гаишника оказалась министерской, с длинными завитушками.
– Вы никогда не работали в РОВД на Нивках? – тихонько спросил я, снова приглядываясь к лицу, казавшемуся мне слегка знакомым.
– Служил, – кивнул он.
– Сейчас идем праздновать, – твердым голосом, словно пытаясь загипнотизировать милиционера, произнес я.
– Я не могу, я на службе, – пробормотал он, но обычная милицейская самоуверенность в его голосе больше не присутствовала. – Я сейчас.
Он достал из кармана рацию и отошел в другой конец комнаты.
– У меня сейчас три пары на очереди, – бархатная дама просяще посмотрела мне в глаза.
– Уходим-уходим, – зашептал я, а сам уцепился взглядом за ополовиненную бутылку шампанского. – Вот только еще по бокальчику!
На втором бокале к нам присоединился и капитан ГАИ. Видимо, переговоры по рации дали положительный результат.
– Только я в публичных местах не могу, – сказал он.
– Ничего, мы найдем какое-нибудь непубличное место! – пообещал я ему.
66
Киев. Октябрь 2015 года. Ночь.
Странный сон беспокоит меня уже часа два. Словно я сижу в тюремной камере, в одиночке. Наглухо закрытой с двух сторон, и изнутри, и снаружи. При этом ключи от внутренних замков висят тут же, на гвоздике, вбитом в стенку. И кто-то ко мне стучит. Железную дверь с наружной стороны уже отперли. Но я никого не впускаю. Не реагирую на настойчивый стук. Только поглядываю на два ключа, висящих на гвоздике. Это ключи от моей внутренней свободы. Наружу они меня не выведут, но зато в мой внутренний мир я сам решаю, кого пускать.
– Сергей Павлович! – слышен мне из-за двери женский голос. – Вам посылка!
"Какая посылка? – думаю я недоверчиво. – В тюрьму – и посылка? Нет, не верю! Вам что-то другое от меня надо!"
На самом деле я теряюсь в догадках. Осматриваю невыразительный интерьер моей камеры, прицениваясь к бедноватой обстановке: мол, что они хотят у меня забрать? Библию, лежащую на тумбочке возле кровати? Вряд ли! К тому же эта Библия на украинском языке, а женщина за дверью говорит по-русски. Может, телевизор? Я озираюсь на маленький "Самсунг" в дальнем углу камеры. И тут же отрицательно качаю головой. Зачем им такой маленький телевизор? Что же еще? Холодильничек, на котором стоит этот "Самсунг"? Тоже старый и маленький. Ну не знаю! Я мысленно развожу руками. Может, действительно посылка?
Нехотя поднимаюсь с кровати, снимаю с гвоздя ключи. Отпираю двери.
Передо мной женщина, а в руках у нее – картонный ящик. Сбоку стоит капитан внутренней службы.
– Что ж вы так, Сергей Павлович? – с укором произносит он. – У нас уже ноги болят ждать, пока вы дверь откроете.
Я расписываюсь в получении посылки и снова закрываюсь изнутри. На оба замка.
В посылке лежит подарочный новогодний набор от министра внутренних дел Филина, тут же открыточка с нарисованным Дедом Морозом в милицейской форме, а к открыточке прикреплена анкета заключенного. Просьба написать администрации управления по исполнению наказаний об условиях содержания, о качестве питания. Просьба написать также и предложения, как сделать срок пребывания под стражей более полезным, более наполненным для заключенных.
Шариковая ручка лежит тут же, в картонке. Я первым делом пишу: "Следует провести интернет в каждую камеру и произвести полный "апгрейд" тюремных компьютеров". Пишу, что на моем камерном компьютере установлен "Word" еще 1992 года! Пишу, что если об этом факте узнают в Брюсселе, то Украину просто засмеют!
А в камеру опять кто-то настойчиво стучит. Мне хочется открыть новогодний подарок, но этот стук отвлекает, раздражает. И я снова опускаю ноги на пол, открываю глаза. Вокруг темно. Понимаю, что проснулся. Понимаю, что не в тюрьме, а у себя дома, на Десятинной. И понимаю, что кто-то действительно стучит в стенку моей спальни. Это уже слишком!
– Эй! – кричу я.
Двойная высокая дверь приоткрывается. Через нее на паркетный пол падает сабля неяркого света. В проеме – сонное, напуганное лицо помощника. Он всегда на посту. Надо бы его наградить какой-нибудь мелочью. Может, тостером или электрочайником. Только, конечно, не лично от меня.
– Ты слышишь? – спрашиваю я, показывая рукой на стенку, за которой слышен стук.
Он кивает.
– Разберись! А то мне этот шум весь сон испортил! А сон был очень интересный. Можно сказать, государственного значения. Вещий сон!
Я подхожу к окну. Стук еще слышится. Стучит явно человеческая рука, уже уставшая. Ритм неровный, как у больного сердца. Может, кто-то просит о помощи?
Я тупо пялюсь на эту стенку, и тут меня молнией пронзает догадка: это же Майя Владимировна Войцеховская, которая спит рядом, чтобы находиться поблизости от моего сердца! Это она стучит! Что это с ней?
Странно, раздражение мое проходит, и я даже начинаю нервничать. Не стряслось ли что-нибудь с этой странной дамой? Она-то там одна, бедненькая. Обслуги ей не положено. По крайней мере, по тому контракту, который я читал.
Стук вдруг обрывается. Тишина. За окном – темно, только где-то там, в нижней части ночного пейзажа, дрожат далекие огоньки Троещины или Радужного, районов, где я ни разу в своей жизни не был.
За спиной слышу негромкое покашливание. В дверь опять заглядывает помощник.
– У нее проводка задымилась. Она испугалась, – безучастно произносит он ровным, окаменевшим голосом. – Там действительно пахнет паленой резиной.
– Так ты вызвал кого-нибудь?
– Но пожара ведь нет, – пожимает он плечами.
– Ты что, сдурел? – я разворачиваюсь к нему. – Это же моя резиденция!
– Но, по правилам, надо отключить электричество во всем доме, – лепечет он. – Тогда я должен будить Николая Львовича, сообщать ему, переводить всю аппаратуру видеонаблюдения и связи на автономное питание.
– Ты мне что, лекцию будешь ночью читать?
Нет, я не сержусь, я просто так, рычу на него, притворяясь полностью проснувшимся. На самом деле внутри меня еще теплится сон, теплится надежда этот сон досмотреть до конца, не потеряв при этом ни одного кадра.
– Пошел вон!
Дверь аккуратно закрывается. И я снова забираюсь под пуховое одеяло. Голова опускается на подушку, созданную в соответствии с принципами фэн-шуй. Подушка пропитана каким-то эфирным маслом. Сон набирает силу, раздвигает экран моего утопающего в нем сознания. И я снова поднимаюсь с кровати, чтобы снять с гвоздика ключи и отпереть замки на двери своей камеры.
67
Киев. Март 1985 года.
Под ногами хрустит ледяная корка, оставленная нерадивыми дворниками на память пешеходам. На долгую память. Каждый день я как минимум один раз падаю, поскользнувшись на подтаявшем льду. К вечеру лед на тротуарах опять подмерзает, а по подмерзшему уже легче балансировать. Но перед сном, когда греюсь в горячей ванне, я считаю на ногах новые синяки.
Я понимаю, что скоро весна, что скоро все и так растает. Но все-таки даже в январские снегопады наши дворники своими широкими лопатами прорывали дорожки к каждому подъезду. А теперь их всех словно в отпуск отправили. В Трускавец.
Мама, кстати, так и не поехала. Не взяла профсоюзную бесплатную путевку. Квартира наша отогревалась после замены разбитых Димой окон больше недели. Но теперь внутри снова плюс двадцать, и только из-под балконной двери дует. Остальные щели в рамах я сам законопатил ватином и тряпками.
Дима уже третий день с нами не разговаривает. Оно и понятно. Приходивший накануне врач сказал маме, что как минимум на три месяца его надо отдать в психлечебницу. Врачу кажется, что болезнь Димы обостряется и что лучше бы ему находиться под ежедневным наблюдением специалистов.
Я этой новости обрадовался. Пускай теперь там своих "Неуловимых мстителей" смотрит! Для меня все это похоже на месть. Жизнь сама отомстила Диме за несостоявшийся лечебный отпуск матери. Теперь, по крайней мере на три месяца, у меня будет собственная комната.
Я подхожу к "Академкниге" на улице Ленина. Именно здесь мы договорились встретиться с Мирой. Она позвонила утром и сказала, что нас пригласили в гости. Время для гостей странноватое. Пятнадцать ноль-ноль. Друзей Миры я не знаю, но, возможно, они тоже какие-нибудь странные, с "оперным" или другим уклоном.
Мира появляется вовремя. В руках – картонная коробочка. Наверное, подарок.
– Это здесь рядом, на Чкалова, – говорит она.
И мы идем вместе под руку. Тротуар уже очищен и от снега, и ото льда. Идти – одно удовольствие.
Вскоре мы поднимаемся на второй этаж старенького дореволюционного дома. Звоним в обшарпанные двери.
В коридоре праздником и не пахнет. Скорее наоборот. Пахнет нафталином, и под стенкой стоят большущие чемоданы. Некоторые перетянуты ремнями, чтобы не лопнули. Я вопросительно оборачиваюсь к Мире. Она показывает вперед, мол, проходи дальше.
А дальше – огромная комната. Из мебели – только стол и стулья. На обоях видны квадраты и прямоугольники от недавно снятых с гвоздей картин или фотографий. Стол накрыт, но в комнате никого. Зато откуда-то доносится приглушенный многоголосый разговор.
– А, они на кухне, – говорит Мира.
И уводит меня следующим коридором на просторную кухню. Тут меня ждет сюрприз в виде Мириной мамы, которая со мной так тепло здоровается, будто я уже ее зять. И стоящие у окна три женщины и двое стариков осматривают меня, словно проверяют: нет ли во мне какого-нибудь дефекта.
– Это Сережа, – представляет меня Мира.
Вскоре собравшиеся перестают мусолить меня взглядами и возвращаются к прерванному разговору. Потом появляются еще гости и среди них парень лет пятнадцати. Зовут Леня.
– Они меня из комсомола на собрании исключили! – возмущается он вслух. – Да я там в такой комсомол вступлю, в который никого из них и не пустят.
– Где там? – спрашиваю я его.
– В Израиле, – шепчет мне Мира. – Они в Израиль уезжают.
– Так при чем здесь праздник? – Я опять осматриваюсь по сторонам.
– Ну как же? Проводы, – поясняет мне Мира.
Наевшись курицы с чесноком и фаршированной селедки, мы с Мирой уходим. Надо все-таки провести ее домой, думаю я.
– А ты хочешь отсюда уехать? – спрашивает вдруг Мира.
– А кто меня выпустит? Я же не еврей.
– А если на еврейке женишься, то выпустят, – полушутливо говорит она и на ходу заглядывает мне в глаза.
И тут же поскальзывается, и я едва успеваю ее поймать за руку.
– Спасибо, – выдыхает она, выровнявшись. – Можем у меня посидеть. Мама там, у Лихтеров, еще часа три пробудет. Она с ними двадцать лет дружит.
Ладно, думаю я, почему бы и не посидеть? Или полежать? Жизнь идет, и надо ею правильно пользоваться. Так, чтобы и самому было хорошо, и другим приятно.