– Соврала? – не удержался Пашка.
– Не совсем. – Роман закусил губу. После паузы продолжил: – Но вообще, она все время врет. Вы заметили? У вас с ней какие отношения? Не волнуйтесь, я уже не способен ревновать.
– Она мне показала совсем другого человека в роли своего мужа, – уклончиво ответил Седов. – Видно, думала, что в темноте я не разберу.
Роман, как ни странно, не удивился:
– Высокого, молодого, с русыми волосами? Такого симпатичного, да?
– Ну… – неопределенно подтвердил Пашка.
– Значит, вам тоже врала… Примерно года два назад Элька стала какой-то странной: глаза прячет, мозги пудрит, анекдоты травит. Стала пропадать на целый день, на вечер, на ночь. То забудет сына из садика забрать, то говорит, будто с подругой едет на выходные в Курортный, а подруга и знать об этом не знает! Я спрашиваю, где была, а она плетет черт знает что. И я обратился к частному детективу.
– Решили, что у нее любовник?
– Да, – Роман устало вздохнул, – вот именно! Детектив стал копать. Через месяц Кирилл – мой детектив – доложил мне такие вещи, что я обалдел: отец Димки – известный аферист. Он разными мошенничествами занимался – с квартирами, машинами, а попался на организации гадкой вещи: подростковой секты сатанистов. Он детей прессинговал разными кошмарами, а они ему родительские деньги приносили. В секте вышел нехороший случай – несколько мальчишек и девчонок покончили с собой. Менты его уже почти арестовали, но тут кто-то из родителей самоубийц ему отомстил. Его взорвали в машине, прямо возле его дома. И Эля действительно это видела.
– Получается, – предположил Пашка, – кто-то из приятелей бывшего мужа вышел на Элю и стал ее втягивать в разные нехорошие дела?
– Скорее всего, это так. Кирилл рассказал мне о своих выводах, а на следующий день его нашли мертвым в лесополосе за городом. Я знаю, что его пытали. И с тех пор боюсь, что Кирилл рассказал им, кто его нанял, и они убьют меня!
– Уезжайте отсюда скорее, – посоветовал Пашка, ощутив жесточайший приступ жажды.
Выйдя из машины на свежий воздух, он склонился над опущенным стеклом в дверце машины и сказал мужу аферистки:
– Еще один совет. Лучше бы вам в милицию обратиться. Я вам не помогу, но у вас и без меня достаточно оснований.
– Павел, вы не понимаете… – Роман изменился в лице и с большим усилием признался: – Я люблю ее. Кстати, а знаете, где сейчас Эля?
Пашка усмехнулся:
– У подруги. Алиби обеспечивает.
– Давайте я вас отвезу в одно место, – предложил Роман и, не дожидаясь Пашиного согласия, завел мотор своей "тойоты". – Садитесь в машину, вам понравится!
Такие помещения раньше (а может, и сейчас) назывались актовыми залами. Паше всегда хотелось соскабрезничать на этот счет, что по-настоящему актовыми залами следовало бы называть те места, где совершаются половые акты. Этот актовый зал располагался в старом Дворце пионеров, который лет тридцать назад неблагодарные пионеры покинули, переехав со всеми своими медными горнами, бархатными стягами и кружком мягкой игрушки в здание поновее и посовременнее.
Поскольку пионерия почила в бозе, новый Дворец пионеров вскоре переименовали в Дворец детского творчества, а вот брошенное здание так никому и не понадобилось. Еще полгода назад, когда, выбирая между самоубийством и принудительным запоем, Паша предпочел второе, здесь были заколочены окна и сорваны двери, а вот сегодня…
Зал выглядел шикарно: дубовые панели выше человеческого роста, окна украшали помпезные, цвета старого рубина балдахины, сцену обрамляли расшитые золотом кулисы и пурпурный задник. Под потолком, окаймленным витиеватой лепниной, сверкали гигантские люстры, похожие на перевернутые многоярусные хрустальные торты.
– О! – тихо сказал Седов сам себе, с удивлением озирая людей, заполнивших вестибюль и зал. В толпе он остался один – высадив Седова, Роман уехал, ибо избегал жены.
Павел Петрович не уставал поражаться многочисленности собрания: здесь не только яблоку негде упасть было, здесь и блохе отдавили бы лапку! В зале собрались люди самого разного возраста и социального положения. Впереди Паши, к примеру, стояла совсем молоденькая девчушка с простой русой коской, украшенной дешевой пластмассовой заколкой. На девчушке был свалявшийся розовый свитер, и даже пахло от нее недельной немытостью. Тут же, плечом к плечу со свалявшимся свитером, стоял мужчина лет шестидесяти, похожий на благородно поседевшего светского льва. Несомненно, это был представитель интеллигенции города. Головы в старушечьих платочках соседствовали с бритыми затылками над воротами спортивных костюмов, блестящие от новомодных шампуней дамские прически перемежались стрижеными головами мужчин, проводящих свои дни на стройках и в цехах.
Удивительно, но никто в зале не шушукался, не хихикал. Люди с предельным вниманием смотрели вперед, ловя каждую деталь происходящего на сцене.
Внезапно по залу разлились мелодичные аккорды, а на сцену вышел небольшой хор. Прямо как в старые добрые времена, певцы были выстроены лесенкой: женщины в синих платьях с пуританскими беленькими воротничками образовывали нижние ряды хора, а мужчины в черных костюмах и голубых рубашках – верхние.
"Так это секта! – запоздало сориентировался Седов. – Чего Роман так темнил?"
В девяностые Паша насмотрелся на домочадцев сектантов, которые толпами ходили к нему и коллегам по службе, плача, жалуясь, умоляя помочь. Люди писали нелепые свои заявления, а органы правопорядка были, увы, бессильны, ибо деятельность религиозных культов ничем Конституцию не оскорбляла и под статьи УК тоже не попадала. Более того, подобные "общественные организации" платили государству огромные суммы налоговых отчислений, а значит, приносили ему намного больше пользы, чем простые граждане. Те самые граждане, чьи судьбы и даже жизни ставились под удар.
К счастью, эпидемия сект в Гродине прошла. Те, у кого не было иммунитета против духовной заразы, попали в большие неприятности, но большинство отделалось легким испугом. Редкий гродинец готов был отдать последнее за веру во спасение, легкомыслие народа привело к спаду активности культов и их постепенному угасанию.
Озираясь по сторонам, Паша вдруг припомнил разговор в автобусе – о чистоте и прочей ерунде. Получалось, что вирус отступил, мутировал и возобновил атаку на души и карманы седовских земляков.
Девушку со светлыми волосами он увидел чуть позже. Эля вышла из-за кулисы, бочком сбежала в зал и остановилась у подножия сцены. К ней сразу подошли люди. Она улыбалась им, что-то говорила, кивала на их слова.
"А думает ли она сейчас о своем муже?" – спросил себя Пашка.
Через некоторое время Эля ушла, но вскоре вернулась с пачкой каких-то буклетов и стала раздавать их прихожанам. К концу собрания она заняла место в первых рядах, где Паша разглядеть ее не мог.
Наблюдая за перемещениями своей недавней подруги, Седов не забывал и поглядывать на сцену. То, что там происходило, можно было окрестить только "отчетным собранием". На сцену по очереди выходили какие-то люди и докладывали о результатах своей непонятной деятельности. Не хватало только президиума, но, так как все докладчики обращались куда-то в первый ряд, Паша решил, что "президиум" в полном составе сидит именно там.
Сначала у микрофона появился молодой парень, выглядевший интеллигентно, но по-студенчески демократично. На нем были потрепанные джинсы, стоптанные кроссовки и вытянутый пуловер. Парень рассказывал о мероприятиях, которые ему удалось провести в среде молодежи.
Интеллигентный оказался шустряком, он сумел отчитаться о семи собраниях "единомышленников", как он сам выразился, в общежитиях гродинских высших учебных заведений, спонсировании и участии в конкурсе "Студенческая весна", распространении специального печатного издания "Чистота", организации пяти семинарских занятий по курсу "Путь к себе" и в качестве итога попросил встать в зале тех, кто пришел с ним на это собрание впервые. Седов точно не сосчитал, но предположил, что поднялось около десятка молодых людей обоего пола.
После того как интеллигентный сектант под бурные аплодисменты сошел со сцены, на нее взошли три молодые девицы в Пашином вкусе: крепкие, невысокие и грудастые.
Девушки появились у микрофона, чтобы спеть новую песню. Пели они так чисто и пронзительно, что Пашка откровенно заскучал и раззевался. Он бы предпочел стриптиз.
После песни нашелся новый докладчик. Это был кряжистый краснолицый человек в двубортном костюме, который сидел на нем как на корове седло. По его речи, смущению, по тому, как мужик опасался поднять глаза от шпаргалки, становилось ясно, что человек этот привычки к публичным выступлениям не имеет. Седов прозвал его "председателем". Тема выступления "председателя" весьма соответствовала докладчику: весенний сев, подготовка техники к летней страде, увеличение поголовья крупного рогатого скота и прочее.
Паша забеспокоился, что он чего-то не понимает.
– Простите, – обратился рыжий алкоголик к женщине, оказавшейся рядом с ним в толпе.
Она обернулась и, увидев перед собой симпатичное мужское лицо с наивными серыми глазами и россыпью мальчишеских веснушек, улыбнулась.
– Простите, я новенький. При чем тут сельское хозяйство?
– Так а как же! – веселым шепотом ответила она. – Это ж "Группа труда" у нас такая. Они все поуезжали из города на землю и теперь – спасенные!
– Почему? – спросил Пашка.
– Так а как же! Спасутся же только те, кто на земле будет! Да еще когда помрешь, а мирское имущество оставишь Чистоте, пророку… Понятно?
Седов благодарно покивал, изображая полное и благостное прозрение. Женщина еще раз улыбнулась и отвернулась от незадачливого неофита, а он снова припомнил разговор в автобусе про эту Чистоту в паре с имуществом.
После "председателя", чей отчет провожали бурными аплодисментами, пришло время новой песне. На этот раз сектанты Пашу разочаровали окончательно – на сцене появились вовсе не крепенькие девки, а, наоборот, щуплые парни. Их было четверо, как ливерпульцев, и пели они тоже как ливерпульцы, козлиными голосами под бряцание гитар. Успех их выступления в актовом зале бывшего заброшенного Дворца пионеров был вполне сравним с успехом "Битлз" в зале Ковент-Гарден. Темой баллады, исполненной щуплыми, было очищение. Седов сумел расслышать припев:
Мы все умрем, о-о-о!!!
Но это все, что нам известно.
Все остальное в мире тайна навсегда.
И, умирая,
Я хочу быть чистым.
Важнее смерти или жизни Чистота!!!
О-о-о!!!
Парнишкам на сцене подпевал весь зал. Вообще же, отметил Павел Петрович, чем дольше длилось мероприятие, тем теплее становилась его атмосфера. Ряды сектантов дружно раскачивались в унисон мелодии, люди в зале раскраснелись, чувствовалось возбуждение и нетерпеливое ожидание чего-то особенного, редкого, важного для каждого сидящего здесь.
"Что они затевают?" – спрашивал себя Пашка.
Ему вспомнились порнострашилки – как в конце сектантских собраний братья и сестры по вере, принявшие галлюциногены, предаются сексуальному непотребству.
Седов наморщил нос, догадываясь, что с непотребством ему сегодня не повезет.
Решив покурить на улице, а может, и удрать совсем, Седов отвернулся от сцены. И в этот самый миг весь зал вдруг разом смолк. Паша остановился и посмотрел на сцену, где стоял и улыбался человек в сером пальто.
Паша моргнул. У него была почти идеальная зрительная память, поэтому он не сомневался, что видит одного из тех двоих мужчин, что приходили к нему в квартиру за Элей и испачкали его обои красной краской. Пальто, конечно, на человеке не было. Одет он был в длинное свободное одеяние наподобие римской тоги, только с рукавами.
Человек в тоге продолжал улыбаться и тянуть паузу. С каждой секундой нетерпение в зале нарастало, становилось все жарче, все тревожнее. Некоторые сектанты вскочили со своих мест, но тишина сохранялась почти идеальная.
– Чистые сестры и братья мои! Я пришел к вам, потому что хочу помочь каждому. О радости я хочу говорить сейчас, о радости! О земной нашей радости, для которой мы пришли на землю. Плохо, если в сердце у тебя горе и не хочет оно отпустить тебя! Плохо, ибо все, что мы знаем, – это то, что умрем. Когда? Неизвестно! Как? Неизвестно! Что же будет, если смерть обнимет тебя в минуту скорби, а последний твой вздох будет слезливым всхлипом? А будет смерть безо всякого смысла, вечная чернота. Мы же хотим, чтобы смерть стала для каждого из нас откровением, дорогой, шагом, взлетом. Вторым словом будет "спасение", а третьим – рай!
Каждую свою фразу проповедник произносил немного нараспев, будто бы даже выводя некую мелодию – того сорта, что нельзя выразить нотами. Каждый в зале слышал то, что хотел, будто бы проповедник обращался именно к нему персонально, избранно, с пониманием и прощением, выделяя из общей массы каждую пару глаз, вливая ядовитую ароматную сладость в каждую пару ушей.
– Мы живем… мы дышим… мы видим… Разве можно желать большего! В жизни надо уметь радоваться, надо уметь жить!
"И правда, – подумал Паша, – чего бы не радоваться, коль есть деньги на огненную воду?"
Продолжение проповеди он слушал вполуха, думая о своем. Может, проповеднику удалось коснуться его шрамов, а может, просто из-за трезвости мысли, причинявшие вечную боль, снова стали грызть сердце.
* * *
Очнулся он, только когда в зале началось невероятное. Сектанты встали со своих мест, в их руках, поднятых вверх, колыхались белые цветы, над залом распустились белые с золотом полотнища, люди нестройно скандировали: "У-чи-тель! У-чи-тель! У-чи-тель!" На глазах многих, как женщин, так и мужчин, появились слезы умиления, счастья, надежды. Звучала музыка, но ее почти не было слышно.
Это длилось с полминуты, а потом багряный задник сцены взмыл вверх, и на золотом фоне второго задника появился человек в белом. Он стоял, как и проповедник до него, опустив руки, чуть откинув голову, и улыбался.
Если честно, Паша слегка остолбенел, увидев этого типа: это был невероятно некрасивый человек! Правильно было бы назвать его ужасным человеком: такое крупное, морщинистое лицо с глазами навыкате, с безобразно тонкогубым ртом, грушеподобным носом и скошенным подбородком отталкивало не только сочетанием своих черт, но и выражением невероятной обособленности, отдельности от всех и каждого. Он будто бы знал про себя, что он – другой, инопородный, инфернальный, и будто бы это в себе и любил больше всего на свете. И еще Пашке показалось, что появившийся урод не совсем понимает, что вокруг него происходит.
В толпе раздался женский визг. Кто и где кричал – было непонятно, через несколько оглушительных секунд визг смолк, и только тогда человек, стоявший на сцене, медленно опустил голову и так же медленно поднял ее.
– Приветствует… – сказала женщина, стоявшая рядом с Пашей. Та самая, что поясняла ему про земледельцев. Она выглядела удовлетворенной, словно счастливая бабушка, наблюдающая, как ее внук рассказывает стихи на детсадовском утреннике.
– Приветствует!.. – раздалось со всех сторон. – Приветствует!..
Потом Учитель чуть повернул голову и посмотрел вниз. Оттуда он получил какой-то сигнал и протянул вперед руку ладонью вверх.
– Приглашает вопрошающих… – снова прокомментировала Пашина соседка.
– Вопрошающих!.. Вопрошающих!.. – эхом раздалось в зале.
В самой середине зала встала женщина в черном. Нервничая, дрожащим голосом она спросила:
– Когда я умру? – и пояснила робко: – Рак у меня, а дочку уже схоронила…
Учитель покачал головой вправо-влево трижды, а откуда-то из первых рядов прозвучали слова:
– Ответ тебе будет. Приходи завтра.
Женщина села. За ней поднялся молодой парень, прилично одетый, как одеваются в Гродине хозяева ларьков, торгующих дешевыми продуктами.
– Это… – забубнил он, – это… скажи, лицензию мне на алкоголь когда дадут? А то… это… никак не получу. То одно, то другое.
И снова ответ ему пришел из первого ряда, а Учитель только рассеянно улыбнулся в зал:
– Приходи на личное благословение и все получишь.
Женщина рядом с Пашей пояснила:
– Благословляет на бизнес.
– Как это? – спросил Седов тихо.
– Так, а как же?! Все, кто благословение на бизнес получили, – сейчас вон, работают!
– А чего за благословение Учитель хочет?
– Чтобы мы спаслись.
За парнем, алчущем лицензии на водку, вставали другие. Каждый спрашивал свое, но прямого ответа в лоб никто не получил. Одним обещался ответ назавтра, другим, в основном тем, кто спрашивал о бизнесе, предлагалось прийти на благословение. Пашу раздирало желание тоже задать вопрос, например, о том, когда он окончательно сопьется. Но наглости не хватило, да и ответ был предсказуем: придите завтра на благословение – и вы сопьетесь прямо послезавтра!
Но ехидничал здесь только он. Остальные были в полном восторге от всего действия, и от вопросов, и от ответов. Неужели, думал Седов, оглядываясь, вся эта система работает?
Для себя Паша отметил, что уже привык к уродству Учителя и почти не замечает некрасивости его лица. Даже наоборот! Оно кажется совсем иным: особенным, запоминающимся, дарящим особенное впечатление. Такое лицо не забыть, такие лица должны быть только у необыкновенных и в чем-то выдающихся людей. Даже носить такое лицо надо особенно, осознавая всю гамму эмоций, которую оно вызывает у окружающих, умея правильно расставить акценты в воздействии, умея привлечь и оттолкнуть…
Глава 12
ВЕЗУЧАЯ КАТЬКА
Катька считала себя невезучей с самого рождения. И какое тут везение, если ты родилась четвертой дочерью в семье медсестры и прораба?! Папик хотел сынка, наследника, а получались только девки.
Катьку мама с папой родили напоследок, когда бате уже сороковник стукнул, и отсутствие у нового ребенка мужских причиндалов так сразило незадачливых родителей, что папик стал выпивать с горя, а мамаша так даже хотела Катьку в детский дом отправить. Это Катька не сама придумала, чтобы себя жалеть всласть, вовсе нет!
Это ей тетя Маша рассказала. Тетя Маша, мамина сестра, одинокая старая дева, пьющая притом. Тетю Машу тоже никто не любил. Папик, хоть и сам за воротник заливал, с ней за стол не садился. Говорил, что терпеть не может эту старую уродливую клячу. А терпеть не мог за длинный язык и бесстрашие – одна только тетя Маша не боялась ему заявить в лицо:
– На что тебе наследник, мурло ты немытое!
Чего он наследовать будет? У тебя же, кроме глистов, нет ни хера – ни мозгов, ни денег! Расплодился тут, как таракан!
Скажи что-то подобное Катькина мать – живо бы в рожу получила! Дочки, так те только и бегали, вылупив глаза, уворачиваясь от тумаков и подзатыльников. Папик и на тетю Машу замахивался, но ударить ни разу не посмел. Она так на него зыркала, что он осекался и с досады лупил корявой ладонью по столу. За это Катька тетю Машу больше всего уважала.
И когда несчастные и немолодые родители двадцать пять лет назад решали, что делать с четвертой нежеланной дочкой, опять пришла тетя Маша и низким прокуренным голосом своим выдала:
– Выродили, а теперь бросать?! Ах вы, сволочи! Вас самих родители бросили? Нет? А эту кроху, значит, можно? Иди сюда, дитё, не реви…