- А то с медведем, что убили его. Вы никогда не были на празднике зимы у нивхов? Ну-у, вы много потеряли. - Олег выпятил вперед сочную нижнюю губу. - Что до разных там плясок, гонок на оленях, собаках, художественной самодеятельности - все это вы знаете. Я сам ездил на оленях и на собаках - хлопотно. Было однажды, даже прирученного медведя в сани запрягли, и ничего, тащил.
- А что, потащит! - убежденно сказал Афоня.
- Так вот о медведе... Центр и гвоздь всего праздника - убиение медведя. Надо убить медведя. Он у них вроде священного зверя, и если убить его как надо, то целый год и рыба будет ловиться, и дети рождаться, и все остальное будет в ажуре. Но порешить медведя полагается не из винтовки или ружья, нет, это нужно сделать оружием предков - стрелой!
- А что, можно! Запросто!
- Легко сказать - стрелой, а пусть попробует нынешний нивх убить нынешнего медведя из лука! Во-первых, медведи стали большие и злые, а луки нивхов никуда не годятся. Разучились они их делать. Секрет потеряли. Ну с луками кое-как выкрутились. Написали в какое-то материковское "Динамо", и оттуда им выслали лук спортивный. И тут вторая загвоздка - будь ты хоть какой нивх, но ни председатель колхоза, ни участковый милиционер не позволят тебе рисковать собственной жизнью. И кто решится на медведя идти с луком?! Это же смешно... Да и нивх уже не тот. Образование у него, специальность, жизненные планы, если можно так сказать, технику безопасности он изучал. Решили - медведя надо растить самим, как говорится, в своем коллективе. Так и сделали - стали растить медведей в клетках. Малышами из берлог берут и каждую зиму по одному убивают во славу предков. И нивх цел, и обычай сыт. Правда, пока медведь вырастает, он ручным становится, по поселку чуть ли не свободно разгуливает, и нашему брату, в общем-то, жалко его убивать, но обычай суров. И вот наступает праздник. Железными цепями приковывают разнесчастного медведя за все четыре лапы к столбам, а самый сильный и отважный начинает из лука в него стрелы пулять. Но спортивная стрела только шкуру медведю пробивает, не больше. Что там начинается! В общем, зрелище не для слабых.
Добивают медведя ножами. Шкура, конечно, подпорченной оказывается, но зато желчь в полной сохранности. Самому почетному гостю на празднике отдают шкуру и желчь.
- Зачем? - опять спросил Федор.
- Шкуру под ноги стелют, а желчь - лучшее средство от ревматизма, радикулита и еще чего-то, не помню уже. Несколько капель на полстакана коньяка - и будь здоров. Как рукой.
- Врешь! - с неожиданной злостью сказал Иван.
- Как это вру? - удивился Олег. - Ты насчет желчи не веришь?
- Про желчь - не знаю. А на празднике у нивхов я был. Хороший праздник. Веселый.
- И я говорю, что веселый. - Олег снисходительно улыбнулся.
- Хороший праздник, - повторил Иван. - Был я у них. И медведя они не убивают, давно уже не убивают. Дура, они же охотники, им совесть не позволит вот так с медведем. Он священный у них, ну вроде бы как корова в Индии. Напрасно ты так на них, не надо. Они хорошие ребята.
- Ну, извини, друг. - Олег виновато развел руками.
- Кстати о медведе. - Арнаутов почувствовал, что нужно как-то сгладить впечатление, оставшееся после рассказа Олега. - Был у нас начальник четвертого участка, некий Фетисов. Пошел он однажды на рыбалку, забрался по речушке за пятую или десятую сопку, пристроился и начал ловить. Место глухое, рыба непуганая, и сидит Фетисов не нарадуется. Поймал рыбку, и через себя, поймал еще одну - туда же. Речка там горная, быстрая, шумная, просидел он час, и уже ни шума, ни вообще ничего на свете не слышит. И вдруг чувствует - кто-то в спину ему дышит, горячо так дышит. Оборачивается Фетисов спокойно так, даже взгляд от поплавка не отрывая, а над ним - медведь. И росту в нем - как сарай, а лапы на живот свесил - рыбы ждет.
- Я бы тут же в воду! - воскликнул Афоня.
- А наш Фетисов заорал таким благим матом, что эхо, наверно, до сих пор по сопкам гуляет. И только он заорал, в горле у него что-то оборвалось. Ну а медведь посмотрел на него как на дурака последнего, покачал так головой да и пошел вперевалочку. Что до начальника четвертого участка Фетисова, так он до сих пор и слова сказать не может, сипит, и все. Как проклятье на него нашло. А начальник участка без голоса - сами понимаете... Ему, может, тот голос нужнее, чем певцу какому.
- А медведь?
- А надо вам сказать, что тот медведь с тех пор повадился к рыбакам пристраиваться. Как увидит человека с удочкой, сядет в сторонке и ждет. Близко уже, правда, не подходит. А если видит, что не замечают его, - ревет тихонько так, ветки ломает, камушки с горки спускает, здесь, мол, я. Ну, конечно, это уже не рыбалка...
В вагон вбежала радостная Оля. За ней торопливо шли две женщины.
- Чего столпились? Не собирайтесь - коридор должен быть свободным! - сказала громко одна из женщин, и всем сразу стало легче. Значит, нашелся человек, который все возьмет на себя. - Аптечка есть? - спросила она у проводницы.
- Есть вообще-то... ящичек... Я сейчас.
- Захватите несколько постельных комплектов. И растопите титан. Пусть мужчины снегу принесут. Халаты хорошо бы достать. Спросите у буфетчицы. Может, у пассажиров есть карманные фонарики - несите сколько найдется. А впрочем, у вас должны быть служебные фонари.
Команды сыпались как из мешка.
- Это врач? - спросил Левашов у Оли.
- Врач, - кивнула Оля. - Зубной.
- А вторая?
- Ветеринар из зверосовхоза.
Чертыхаясь и ругая себя за безалаберность, проводники выгребали из пыльных, рассохшихся аптечек флакончики с йодом и зеленкой, плоские пакетики с бинтами, таблетки в выцветших обертках.
Лесорубы собирали на крыше вагона снег, набивали его в наволочки и сбрасывали в тамбур. Левашов с Линой засыпали снег в чайный титан. Денисов, пробравшись к паровозу, наскреб еще два ведра угля, и вскоре в седьмом вагоне заметно потеплело. Безымянная старушка принесла два пакета стерильной ваты. Буфетчица перегретым утюгом проглаживала швы своего парадного халата.
А когда в третьем часу ночи из пятого купе послышался крик ребенка, вскоре об этом узнал весь состав. У какого-то рыбака нашлись две сигнальные ракеты - он не поленился среди ночи выбраться на крышу вагона и запустил их одну за другой в черное гудящее небо. Маленькие яркие огоньки тут же подхватил ветер, и рыбак даже не видел, как ракеты взорвались, как пылали в снегопаде разноцветные огни и сгорали, не успев упасть.
Потом в вагон торжественно вошла буфетчица с весами. Карманы ее халата провисали от тяжести гирь. Буфетчицу пропустили в купе, там протерли водкой тарелки и взвесили ребенка. Вскоре все знали - девочка весит три девятьсот и звать ее будут Надя.
- Что-нибудь заметил? - спросил Левашов.
- Ничего интересного. Хотя вся эта суматоха с родами была ему очень на руку.
- Ни с чемоданом, ни с сумкой в коридоре никто не появлялся?
- Нет. Буфетчица прошла с весами, но в них ничего не спрячешь.
- А аптечные ящики? Он не мог ими воспользоваться?
- Они в купе у Оли. Их всего три - наш, из соседнего вагона и еще откуда-то... Из четвертого, что ли...
- А этот рыбак, который на крышу поднимался? - спросил Левашов. - У него ничего с собой не было?
- Я ему тамбур открывал. Душа парень.
- Что-то не видно этого поганца Кнышева... Профинструктора...
- В другой вагон выселился.
- А вещи? - спросил Левашов.
- Унес с собой. У него один большой чемодан. Денег там нет. Я помогал ему укладываться.
- Знаешь, что я подумал... Сейчас любой может выселиться в другой вагон и оставить свой чемодан в купе. В каждом столько набито народу, что никто не знает, где чьи вещи.
- Не исключено, но маловероятно. Рискованно.
- Ладно, Гена. Иди отдыхай, а я заступлю на дежурство. В случае чего я в пятом купе. Да, ты где это побриться успел?
- Ха! Было бы желание! Есть тут один обладатель механической бритвы... Но ты ему не понравишься.
- Добрый вечер, товарищ бригадир, - сказал Левашов, присев и удобно ссутулившись у столика.
- А! Здравствуйте! - Дроздов приподнялся с полки, опустил ноги в валенках на пол и застегнул пуговицы кителя.
- Что новенького?
- А ничего. Сидим и сидеть будем. Разгрузочная неделька получилась. Говорят, печеночникам полезно.
- Ротор не идет?
- Какой ротор... Откуда?
- А в поезде все нормально?
- Если наше положение можно назвать нормальным... - Дроздов хмурился, словно был чем-то недоволен. Наконец Левашов понял - бригадир был недоволен собой. Мятый китель, щетина на подбородке, скомканная постель - все это лишало его уверенности, как бы обезоруживало.
- И ничего чрезвычайного не произошло?
Дроздов пожал плечами.
- Никто не ушел с поезда?
- В такую погоду? Это нужно рехнуться.
- Ничего ни у кого не пропало?
- В смысле украли? Нет, жалоб не поступало. На холод жаловались, на тесноту после переселения, вопросы задают - когда поедем, когда продукты подбросят... Один товарищ вез домой три килограмма шоколадных конфет - вчера вечером мы их раздали детям. А одна старушка отдала трехлитровую банку красной икры, так что детей мы и завтра сможем как-то поддержать.
- Да... Нехорошо получилось, Федор Васильевич, я хотел вас предупредить. Если кто о проверке документов спросит - ответьте, что так и должно быть. Мол, порядок такой. А может быть, запомните, кто спрашивал... - Левашов исподлобья глянул на бригадира.
- Вы спрашивали, не пропало ли у кого что... Я вот вспомнил... У проводницы из седьмого вагона пропал ключ.
- У Оли? Какой ключ? От каких дверей?
- От всех дверей. От туалетных, от купе, от тамбуров. Все двери можно открыть этим ключом и пройти состав из конца в конец.
- А она не потеряла его?
- Нет. Он был у нее на кольце вместе с другими ключами. Так вот, другие на месте, а этого нет.
- Ну спасибо. Спокойной ночи.
Глава одиннадцатая
А снаружи, заглушая снежные разряды, гудел тайфун. На сотни километров вокруг не было иных звуков, кроме надсадного глухого воя.
Во время такого снежного шабаша тебя вдруг охватывает острая тоска по самой обыкновенной пыли. Невольно представляешь, как идешь плохонькой проселочной дорогой, как тебя обгоняет дребезжащий грузовик, поднимая клубы пыли. Ты ничего не видишь в этой пыли, она скрипит на зубах, оседает на волосы - и тебя захлестывает счастье. Наступает момент, когда снег становится невыносимым. Слишком уж он вездесущ, слишком многое в его власти. Но когда кончается буран и ты видишь, как бульдозеры расширяют дороги, как постепенно из снега показываются верхушки деревьев, заборы, ты чувствуешь радость победы. В небе торжествующе ревут мощные лайнеры, уходят на таежные дороги грузовики, легко и празднично скользят по сверкающим сопкам разноцветные лыжники, и солнце отражается в каждом склоне, повороте дороги. Острую до слез радость вызывают мудрый рокот бульдозера, рейсовый автобус, самолет, тяжело оседающий при посадке, свежий номер газеты, открытые магазины, озабоченные крики паровозов на вокзале.
У каждого складывается свой образ острова, свое представление о нем. Конечно, можно найти таких, кто, вернувшись оттуда, говорит только о крабах, кетовых балыках, красной икре и прочих подробностях местной кухни. Для других остров - это порт, море, корабли на рейде, и все их самые милые воспоминания связаны именно с этими вещами. А для третьих - это тайга, еще для кого-то - побережье, пустынное и таинственное побережье, стекающие с сопок речушки, уходящие куда-то в глубь острова влажные и сумрачные распадки. Встречаются люди, готовые весь остров назвать Медвежьей охотой, или Зимней рыбалкой, или Сбором грибов и ягод, потому что в таком количестве и таких размеров грибы и ягоды встречаются только здесь.
Но всех объединяет тайфун. Для всех это событие, это происшествие, приключение не только в географическом или погодном смысле слова. Тайфун - это нечто личное, что врывается в тебя и будоражит, как встреча с чем-то действительно значительным в жизни.
Левашов проснулся неожиданно, как от толчка. Гулко и тяжело стучало сердце. Посмотрев на часы, он убедился, что спал недолго - минут десять. И успокоился. Некоторое время лежал прислушиваясь. Вагон спал. Только из соседнего купе доносились негромкие голоса, говорили неторопливо, с длинными паузами. Но вот послышались... В коридоре? Да, в коридоре. Крадущиеся, почти неслышные шаги. Левашов напрасно всматривался в заранее оставленную щель - он ничего не увидел. Но шаги уже удалялись.
Хлопнула дверь тамбура. Куда же он? Ведь дальше идут пустые вагоны... Может, кто-то решил покурить? Но зачем тогда красться?
Левашов осторожно отодвинул дверь. Тишина. Только мощные всхрапы за тонкой перегородкой. Ковровая дорожка на полу глушила шаги, и Левашов прошел в конец коридора. Дверь открыта. Так вот почему у Оли пропал ключ... В пустом вагоне послышался неясный звук - кто-то шел обратно. В левой руке Левашов держал фонарь, в правой - пистолет. Он снял предохранитель и вжался в темный угол тамбура. Вот кто-то вошел, постоял прислушиваясь, потом быстро закрыл дверь на ключ и проскользнул в вагон.
И только тогда Левашов перевел дух. И тут же снова остановил дыхание, прислушиваясь к почти бесшумным шагам в коридоре. Шаг, еще шаг, третий, четвертый... Остановка... Еще два шага. И осторожное нажатие на ручку двери. Потом дверь поползла в сторону, заскрипела - и металлический щелчок. Дверь закрылась.
Виталий долго ворочался, кряхтел. В голову лезли мысли о том, какое он слабое и никудышное существо, и что должность у него, в общем-то, никудышная, и что скорее всего он неудачник и никогда не будет жить так, как ему хочется. Только ощущая превосходство - должностное, физическое, какое угодно, - Виталий мог радоваться жизни. Он отлично чувствовал себя с людьми, которые ниже его, старше по возрасту. Виталий заметно оживлялся в обществе лысых, толстых, людей менее его образованных или хуже, чем он, одетых.
С начальством Виталий вел себя скромно и почтительно. И не потому, что боялся или хотел получить какую-то выгоду, нет. Просто он был уверен, что с начальством так и нужно вести себя, нужно оказывать мелкие услуги, забегать вперед, чтобы открыть дверь, предупредительно улыбаться при встрече, угощать, если подворачивается случай. Это, считал он, просто хороший тон. С людьми, от которых хоть в чем-то зависела его судьба, он чувствовал себя робко и неуверенно, терялся, не знал, что сказать, как повернуться, собственные мысли казались ему не просто неуместными, а постыдно бездарными, о которых даже заикнуться было бы глупо.
От невеселого раздумья его отвлекла фраза, которую произнес Арнаутов. И только тогда Виталий осознал, что в купе уже давно идет разговор между стариком и высоким парнем из соседнего купе.
- Я уже расплатился за все подлости, которые совершу! - резко сказал Арнаутов. - Я расплатился за них своим одиночеством, десятилетиями, из которых не могу вспомнить ни одного дня!
- Слушай, батя, а за прошлые подлости ты тоже расплатился? - спросил Виталий, перегнувшись с полки.
- Да! Я сначала плачу, а потом уже поступаю как мне вздумается!
- А разве поступать как вздумается, - это поступать подло? - негромко спросил Левашов, глянув на старика исподлобья.
Арнаутов уже набрал было воздуха, чтобы ответить, но неожиданно сник и промолчал. В купе наступила тишина. Слышались голоса из коридора, где-то очень далеко гудел ветер, и медленно-медленно на маленьком столике у окна шевелился светлый круг от свечи.
- Все, ребята, гаси свечи! Ночь!
В дверях стояла Оля. Морозная, розовая, и в ее волосах, на бровях таяли снежинки. Все повернулись к ней, будто увидели нечто поразительное, чего до сих пор не замечали.
- Эх, Оля! - вздохнул Арнаутов. - Был бы я помоложе лет на сорок...
- И что тогда? - засмеялась девушка.
- А что, взял бы тогда тебя в жены. Ей-богу, взял бы. И на Колю твоего не посмотрел бы.
- Ну а меня хотя бы спросили?
- И спрашивать не стал бы. Нет, не стал бы, - повторил Арнаутов, будто еще раз убеждаясь в правильности такого решения.
- Берите сейчас!
- И сейчас бы взял, - серьезно и печально сказал старик.
- Так что, по рукам?
- Что ты! Бабка ему такую трепку задаст! Последние волосы выдернет! - воскликнул Виталий.
- Боже, какой глупый, - пробормотал старик. Он поднялся, с усилием распрямился, шагнул к девушке и некоторое время стоял не двигаясь в своем черном длинном пальто и с непокрытой головой. Потом медленно поднял руку, осторожно провел ею по прохладной, в каплях растаявшего снега щеке девушки. Никто не проронил ни слова. Арнаутов повернулся и, сгорбившись, сел.
- Оля, как вы попали на остров? - спросил Левашов, чтобы нарушить неловкое молчание.
- А, ничего интересного! - Оля махнула рукой. - На путину прикатила. Не в рейс, конечно, на рыбообработку. Ну и забросили нас на Курилы, в Крабозаводск. И только по общежитиям рассовали, приходит телеграмма - умерла мама. А тут, как назло, неделю штормило, пароходы и не появлялись в порту. Похоронили без меня. А я... ну что, поревела, поревела, да и осталась. Возвращаться не к чему было, да и не к кому. Начальство, правда, в положение вошло, пристроили меня в хорошую бригаду, чтоб заработать могла. А осенью, после путины, в Южный приехала. Нашла квартиру, заплатила за полгода вперед и с тех пор на материк даже не ездила. Лет пять уже. И пошло - зимой я в проводниках, а летом - на рыбообработке. Один раз на плавбазе даже к самой Америке добиралась... Знаете, почти к берегу подходили, огни видны, они нас овощами снабжали, пищей свежей...
- Нет, бабы они есть бабы! - возмутился на своей полке Виталий. - Человек, можно сказать, возле самой Америки был, а о чем речь ведет? О свежей пище и овощах!
- Ты! Тюря нехлебаная! Когда ты в море месяц пробудешь и вдоволь рыбки поешь на первое, на второе и на третье, вот тогда мы с тобой об овощах поговорим.
- А я с тобой и сейчас согласен о чем угодно всю ночь напролет говорить! А? Может, столкуемся? Главное - Колю из твоего купе вытурить...
- Жаль, что ты на второй полке, не дотянусь, - с сожалением сказала Оля и вышла.
- Ничего, - протянул Виталий, переворачиваясь на спину. - Столкуемся. Не сегодня, так завтра... Не с тобой, так с другой... Не об этом, так об том... Столкуемся. Никуда никто не денется.
Пермяков пришел под утро.
- Вот, оказывается, как ты дежуришь, - сказал он. - Дрыхнешь без задних ног!
- Виноват... - Левашов приподнялся на полке, сел, пригладил волосы. - Дежурства отменяются, - сказал он, когда они вышли в коридор. - Проведем, товарищ Пермяков, маленький следственный эксперимент.
- Интересно, какая роль отводится мне?
- Не беспокойся, справишься. Отойдем к тамбуру. Так... Становись у самой двери. А теперь сделай семь шагов на цыпочках в глубь коридора. И заметь, у какого купе ты окажешься. Смелей, это недалеко.
- Я оказался у твоего купе, - сказал Пермяков, вернувшись.
- А теперь еще раз. Только шаги делай побольше. - Пермяков снова вышел в коридор, прижался спиной к двери и начал отмерять шаги. При счете семь он остановился и посмотрел на дверь купе. Вернулся.
- Не хватило примерно полтора шага до седьмого купе, - сказал он. - А прошлый раз я остановился у пятого. Твое ведь пятое? .Что-нибудь случилось?