– В качестве психологического практикума, – надменно отвечала я, – и не более того. В этом смысле лучше всего – старый, добрый, классический английский детектив, единство места, времени и действия. И интеллект следователя сомнению не подлежит. Все подозреваемые связаны разнообразными узами. На каждого потенциального убийцу – по главе. К трупу, найденному на первой странице, прибавляется еще два-три. Следователь, пойдя по ложному следу, вовремя спохватывается. Всплывают роковые фамильные тайны. Главное – не влюбиться в следователя и удержаться от заглядывания в последние страницы, где через два дня после преступления разоблачают убийцу и быстренько докладывают читателю мотивы преступления.
Ни одного укола Званцев не понял.
– Ваша правда, – согласился он. – Только у нас, к сожалению, нет этих последних страниц. А то бы мы туда заглянули.
– Значит, это дело все еще висит на вас?
– Ну, висит.
– И что же такое спер человек в темной куртке из "жигуленка" в подворотне?
Званцев как-то загадочно посмотрел на меня.
– У вас не очень четкое представление о сфере действий угрозыска. Я – именно оттуда.
– Ну и что? – как можно безмятежнее спросила я.
– Ничего, Просто поиск воришек не входит в наши функции.
Когда Званцев говорил казенным языком, он делался невыносим. Я заметила это еще тогда, утром.
– Вы хотите сказать, что в подворотне произошло убийство?
– Странная у вас тяга к убийствам, – ехидно заметил Званцев. – Но на сей раз вы, к сожалению, правы. Тогда, ночью, действительно произошло убийство. И если бы вы выглянули в окно, то увидели бы живого, настоящего преступника.
– В моем районе убийство, и соседки ничего не знают?
– Убитый не был жителем вашего района. Видимо, у него здесь были какие-то дела, и он несколько раз оставлял в подворотне машину. Ее и запомнили.
– Но почему же соседки не в курсе?
– Да потому, что на машину с покойником наткнулся наш же сотрудник. Он возвращался домой, и ему показалось странным, что в машине сидит человек. Как вы понимаете, он не стал устраивать в пять утра пресс-конференцию для бабок.
– Он что – мертвый там сидел? – ужаснулась я.
– А не вредно вам сейчас выслушивать такие подробности?
– Наверно, вредно… – опомнилась я.
– Ну, так обойдемся без них.
Мы помолчали, Я осторожно разглядывала Званцева. Этому человеку были противопоказаны меховые шапки – у него и так была большая голова, а еще в шапке – один к одному гриб-боровик. И будь я, ну, не женой, сестрой или тетей Званцева, я бы уж добилась, чтобы он отрастил усы и бороду, если только там у них, в угрозыске, эта роскошь не запрещается. Усы бы выровняли ему линию губ, а борода скрыла асимметричность подбородка. И был бы мужик – ничего себе.
– А какие еще подробности вы можете сообщить? – спросила я. – Сборник голландских детективов а забыла дома, а хочется чего-нибудь этакого. Может, я вам прямо здесь, на палубе, методом дедукции все разгадаю?
Званцев усмехнулся.
– Попробуйте. Спасибо скажем.
– Ну?
– Ну, вот вам первая зацепка. Убитый попутан на контрабанде. Года два назад он проходил свидетелем по одному мерзкому делу. Проходил-то свидетелем, хотя было ясно, что и он руку приложил. А доказательств – никаких. Так и остался свидетелем.
– А что за дело?
– Морячки наладились видеокассеты в спасательных поясах провозить. Сами понимаете, какие там были художества. После того суда он вроде притих. С судна его не сняли. И вот – финал. Вряд ли его достали из-за тех поганых кассет. Значит, чего-то новенького натворил.
– Ну, а если бы нашелся человек, который видел его в нашем дворе? Сверху ведь все равно не разобрать ни лица, ни одежки. Темное пятно – и все тут.
– Вели вы помните, снег тогда был утоптанный и следов на нем видно не было. От той двери – штук пять тропинок. И по всем по ним пробежались те, кто работает в первую смену И торопится на первый трамвай и первый троллейбус. Все эти пять тропинок ведут на разные улицы. Узнать бы, по какой тропинке точно уходил этот гад, – уже ниточка. Но этот путь завел, как вы понимаете, в тупик. Пришлось идти другими путями.
– Какими?
– А об этом мы поговорим в другой раз.
Я сердито фыркнула – можно подумать, что он предвидится в ближайшие сорок лет, этот самый второй раз! Нельзя выдавать служебную тайну – так бы и говорил. Изумительно, поразительно, дико, но он понял, о чем я подумала.
– Извините, – сказал он. – Я не так выразился, извините.
И я уставилась на него, как баран на новые ворота.
Человек, который в такой ситуации извиняется, стоит того, чтобы к нему приглядеться повнимательнее. И, главное, я могу проявлять сколько угодно любопытства – мое драгоценное пузо снимает с меня все матримониальные подозрения.
– Ерунда, – ответила я наконец. – Просто я была слишком настырной. Но вернемся к нашей игре. Что можно извлечь из первой зацепки? Это мог сделать или человек, вместе с которым тот, ну, который в машине занимался контрабандой, или сухопутный человек, который у него эту контрабанду покупал. В первом случае вы бы уже давно нашли убийцу. Насколько я знаю моряков, они не любят менять экипажи. У него на том судне, видимо, уже все было схвачено и максимально приспособлено для провозки контрабанды. Значит, этот кто-то с его судна. Так?
– Ну?
– А раз вы их всех проверили и у всех оказалось алиби, то этот человек – не с судна. У меня есть еще один довод.
– Какой?
– Вы заметили, надеюсь, что наш квартал расположен на отшибе. Никаких кабаков, один винно-водочный магазин и тот в семь закрывается. А водкой у нас в подворотне не спекулируют, это я знаю совершенно точно.
– Почему?
– Потому что спекулировала девятая квартира, и ее живо прикрыли, а клиентура с перепугу разбежалась. Значит, моряку в наших краях в общем-то делать нечего, разве только у него здесь семья живет или родственники. А тот, который в машине, насколько я понимаю, совсем не там живет?
– Ну, не там.
– Он приезжал к кому-то на рандеву, а этот кто-то хорошо знает наши проходные дворы. Человек, бывающий в Риге три раза в год, ночью по проходным дворам шнырять не будет. Он свое время потратит иначе.
Званцев опять усмехнулся, и я поняла, что чего-то загнула со своими умозаключениями.
– Одним словом, я убеждена, что убийство совершил не моряк, а скупщик контрабанды.
– Это было бы неплохо… – сказал Званцев. – Перебрать всех владельцев видеоаппаратуры, а их в городе не так уж много, выйти на тех, кто знал покойника, пошарить в их окружении – делов-то… И более того – могу вам доложить, что это уже сделано.
– И никаких результатов?
– Никаких, а вот вам вторая зацепка. На полу в машине был обнаружен серебряный лат. Знаете, что это такое?
– У меня дома их несколько. Хочу заказать кольцо и сережки, только вот фасон еще не придумала.
– Если бы вы плавали с аквалангом… – загадочно произнес Званцев.
– Нетрудно найти аквалангиста. И что дальше?
– Я бы показал вам одно место, где на дне лежат залежи серебра. И все – латы, хотя попадаются, видимо, и золотые монеты. Не удивляйтесь. Моряки часто пытаются протащить серебро за границу. А в случае тревоги – за борт его!
– Видимо, тот, в машине, целую контрабандную индустрию завел, – сообразила я, – Возил товар в оба направления.
– Похоже на то, – согласился Званцев. – И если вы скажете, что одним из мотивов убийства было несогласие насчет оплаты труда, я с вами спорить не буду. Ну, и что же подсказывает дальше старый, добрый, классический английский детектив?
– Шерше ля фам, – немедленно ответила я. – Только это!
– Ну, это уже по-французски… – и Званцев задумался. Он думал так долго, что я поняла – пора менять тему.
– А вы далеко собрались? – спросила я.
– На Долес, а вы?
– И я на Долес.
Его лицо совершенно не изменилось, и все же я поймала во взгляде что-то такое, такое… как будто ему было неприятно, что я собралась на тот же самый остров.
– У вас там друзья? Родственники? – спросила я, и, право, в этом не было ничего бестактного, потому что если человек плывет на остров последним рейсом – значит, рассчитывает там заночевать. А гостиницу на острове пока что не построили.
– Я в музей еду, – сказал Званцев. – Там музей замечательный, исторический, и в нем устраивают выставки. Бывшая усадьба баронская, такой беленький особнячок с башенкой. Невеста у меня там. Практику проходит. Она у меня на историческом учится. Так что, вернее сказать, не в музей, а к невесте.
– А я к родственникам, – ответила я на его вопросительный взгляд, и это, как многое из сказанного мной в жизни, похожего на вранье, враньем не было. Я действительно ехала к родственникам, только не к своим, а Кузена.
– Хорошо устроились ваши родственники, – заметил Званцев. – Я бродил по острову – что ни усадьба, то целое королевство. И коровы там, и овцы, и куры, и все, что угодно.
– Да, народ там хозяйственный, – неопределенно ответила я. Углубляться в эту тему было опасно, потому что я совершенно не знала острова, а Званцев, наверно, излазил его вдоль и поперек. Он-то сразу нашел бы его на карте, не то что я, забравшаяся вчера в поисках по карте аж в Болдераю.
И тут возникли Кузина и Кузен – с явным намерением познакомиться наконец со Званцевым.
– А вот и мои, – бодро сообщила я. – Ну, спасибо за компанию, и успехов вам в вашем деле. Жаль, что я ничем не смогла вам помочь.
– Самому жаль, – вежливо ответил Званцев. – Всего хорошего.
Я решительно устремилась к Кузине и Кузену.
Затеяв шумный разговор, тормоша то его, то ее, я отвлекла их внимание от Званцева и потащила обратно на переднюю палубу.
Справа по борту подплывали многоэтажки Кенгарагса, от которых до острова было, как обещала Кузина, шесть секунд.
* * *
От долесской пристани к берегу шли длинные и шаткие мостки, по которым нужно было протискиваться мимо очереди на обратный рейс. А поскольку это был последний рейс, то и очередь образовалась во всю длину мостков. Кузина не отказала себе в удовольствии – вела меня по этим мосткам с китайскими церемониями, заставляя Кузена прокладывать дорогу. Кузен так ловко ей подыгрывал, что я забеспокоилась – а не заложила ли меня Кузина? Но вроде нет – нарочно бы у него так не получилось. Кузен – натура цельная и вряд ли пригодная для актерских перевоплощений.
От пристани мы круто повернули направо, дорога вывела к полям и огородам, потянулась параллельно берегу и довела до леса. На опушке торчал указатель со стрелкой в сторону музея.
Мы пошли дальше, и следующий поворот был наш.
Когда мы углубились в лес, я опять забеспокоилась – а добредем ли мы сегодня вообще до усадьбы. На обочинах начиналась земляника. Даже не отходя от тропы, можно было пастись на четвереньках, собирая ее ртом. А Кузен еще сообщил, что бабки, которые прибывают сюда первым рейсом с пластмассовыми ведрами, знают тайные места, где ведро можно наполнить за час. Я не могла себе представить, чтобы земляника росла еще гуще. Кузина вовремя заметила, что мое поролоновое пузо подозрительно сплющивается, когда я ползаю по обочине. Да и ползала я чересчур резво. Пришлось оторваться от земляники. Впрочем, Кузен пообещал, что утром он покажет Кузине отличное местечко, и она соберет мне ягод – полутора литров хватит?
Мы подошли к усадьбе.
Она стояла на самом берегу. Когда мы с Кузиной обошли ее, я удивилась, как это дом не сполз по крутому склону к узкой полоске каменистого пляжа вдоль протоки.
Протока была неширокой, по моим соображениям метров в полтораста, а на равнинном курземском берегу до самого неба тянулись луга.
– Видишь серый дом? С двумя окнами? – показала налево Кузина.
– Ну?
– А за ним дом, окруженный забором?
– Ну?
– А за ним мостки?
– Ну?
– А дальше – дом с лестницей?
Я вгляделась. Деревянная лестница спускалась по крутому берегу от калитки прямо к воде.
Кузина подозрительно молчала.
– Этот? – поняла я.
– Ну!
Склон по обе стороны лестницы зарос непроходимым кустарником. Заросли сирени спрятали стены дома, виднелась только крыша. Стало быть, под этой крышей сейчас находился Борис, которого я не видела целую вечность.
Нас позвали ужинать.
Было уже довольно поздно. Во-первых, выяснилось, что мы ползали по обочинам до половины десятого. Во-вторых, имела место церемония знакомства. Кузина уже вовсю называла хозяйку дома тетей Милдой. Пришлось и мне произвести ее в тети. Из прочих новоприобретенных родственников были – двоюродный братик Кузена, а тети-Милдин сынок, Эдвин; сестричка Эдвина, а тсти-Милдина дочка Валия, муж Валии и трое еесыновей.
Пока тетя Милда показывала мне усадьбу – стукнуло уже десять. Пока мы с Кузиной восхищались точеной мордочкой и томными глазами коровы… Пока Валия уложила детишек… Пока чего-то доделывали на кухне… Время летело с непостижимой скоростью.
За стол мы сели без хозяина. Дядя Вернер пошел к соседям за каким-то техническим причиндалом. Мог бы и на велосипеде съездить, быстрее обернулся бы, как заметила тетя Милда, но решил, наверно, отдохнуть от шума. Когда весь день по двору носятся трое мелких, да еще к ним в гости приходят пятеро соседских, и в игры вовлекаются собаки, начинаешь мечтать о том, чтобы зацементировать собственные уши.
Стало быть, кормили нас на свежем воздухе сытным деревенским ужином, и разговор потек весьма бытовой и практический – о работе, хозяйстве, месячных окладах. Женщины, видя, что у меня на руке нет обручального кольца, обошли проблему моего семейного положения стороной, и слава Богу – я могла завраться самым диким образом.
Встал вопрос о ночлеге.
Я хотела было лечь с Кузиной – все-таки пузатый купальник неплохо было бы на ночь снять, а сделать это при ком-то другом я не могу.
Кузина тоже просилась ко мне. Но тетя Милда решила иначе.
– Тебе вообще надо спать одной. Что за глупости – с сестричкой! Девчонки спят беспокойно, еще брыкнет тебя в живот – не обрадуешься! Ляжешь в бабкиной комнате одна. Бабку мы в больницу отвезли, комната пустая.
Остальных она распределила по постелям стремительно и беспрекословно.
Валия, Кузина и я вошли в дом.
Валия не была островитянкой, жила и работала в Риге, но на выходные приезжала только сюда, а мальчишки вообще летом отсюда не выезжали. Правда, несколько дичали от босоногого образа жизни, но зато зимой не сопливились. Так что Валия была совершенно довольна жизнью. И ее супруг здесь прижился, в отпуск только сюда ездит, с тещей и тестем ладит прекрасно.
А на старости лет мечтает вообще сюда переселится.
Мы с Кузиной умилялись этой идиллии, по временам поглядывая друг на дружку. Чего-чего, а идиллий в нашей жизни не было и не предвиделось.
Разговор шел бестолково-оживленный, самый что ни на есть женский разговор, когда все вперемешку: мужские портки и ребячьи синяки, тушь для ресниц и соседкин ухажер. Идиллия для нас с Кузиной была слишком приземленной, и потому разговор журчал без всяких подводных камней, и приятная усталость наполняла душу и тело, и уже мечталось о накрахмаленных простынях.
– Валия! – позвала в окно тетя Милда. – Беги на кухню, пожарь большую яичницу! С отцом гости пришли.
Надо было видеть эту яичницу! Мы с Кузиной предложили свои кулинарные услуги, но Валия сказала, что большая яичница – ее фирменное блюдо. Она взяла сковородку размером с велосипедное колесо, нарезала сало кусками со спичечный коробок и обжарила его на этой потрясающей сковородке, приговаривая при этом, что мужчины всяких тонкостей и изысканностей все равно не понимают. Она высыпала на сковородку полкастрюли оставшейся от обеда молодой вареной картошки, а когда картошка зарумянилась, вылила на нее штук пятнадцать яиц. Я захотела поднять сковородку с готовой яичницей, но Валия не позволила – слишком тяжело для меня. И она сама понесла сковородку во двор, где за наскоро убранным деревянным столом уже сидела вторая команда голодных во главе с дядей Вернером. А мы с Кузиной пошли следом, потому что надо же было предъявить меня хозяину дома.
За столом сидели шестеро. Двое были – дядя Вернер и Эдвин. Четверых я не знала. Айвар, муж Валии, и тетя Милда пошли в дом.
Я поздоровалась за руку с одним лишь дядей Вернером, да и то смотрела в этот миг не на него.
Один из тех четверых был вылитый Михаил Боярский. Та же прядь до бровей, тот же длинный нос и те же великолепные усы. А Боярского мы с Кузиной не можем спокойно видать. Понимаем, что это просто смешно, и сами на все лады над своей страстью издеваемся, а никуда от нее деться не можем. Видимо, это просто наш тип мужчины – раз мы блондинки, то подавай нам вороного, а раз мы по крайней мере наполовину северянки, то подавай нам нечто гасконско-испанско-темпераментное.
Кузина тоже заметила это сходство. Я видела, как она поглядела на вылитого Боярского.
Я была вне игры. И все же страшно захотела, чтобы Кузен немедленно позвал Кузину куда-нибудь погулять.
– Подсаживайтесь, – сказал нам дядя. – Мы тут, правда, не чай пьем, но если не откажетесь от пива…
– Она откажется, – сказала про меня Кузина, – а я попробую. Домашнее? Пиво в здоровенной канистре стояло у ножки стола.
– Поди теперь свари домашнее, – проворчал дядя. – Из деревни. Там у них колхозная образцово-показательная корчма для иностранных туристов. Аборигенам тоже перепадает.
– И копченые куры по десятке, – добавил Эдвин.
Тетя Милда встряла в разговор из окошка и произнесла речь о пользе домашней коптильни. Смысл речи сводился к тому, что если придется этой осенью какое событие отмечать, то и за пивом, и за курятиной надо будет ехать к черту на рога.
Это был недвусмысленный намек на Кузена и Кузину. Моя родственница, видно, ковала железо, пока горячо. Но поскольку за ней числился случай побега чуть ли не из-под венца, я не стала преждевременно за нее радоваться.
Мужчины заспорили об устройстве коптильни и даже принялись пальцами рисовать на столе канаву, бочки и прочие ее элементы.
Яичницы на сковородке уже не было. Ни кусочка.
– Дамы позволят курить? – спросил один из гостей.
– Дамам вредно… – начала было Кузина, но эта игра мне уже поднадоела.
– Дамы позволят, – решительно сказала я.
Вылитый Боярский достал пачку сигарет. Сидевший рядом с ним дядя потянулся за лежавшей на столе зажигалкой. Он щелкнул, мужчины прикурили, а зажигалку дядя положил на прежнее место.
Я бы не обратила на нее внимание, если бы не эта вытянутая на всю длину рука. Она невольно привлекала внимание к той точке, куда нацелено движение.
Это была обычная по форме заграничная зажигалка. Вся изюминка заключалась в том, что резервуар для горючего был оклеен цветной фотографией под прозрачной пленкой. На фотографии были пейзаж и две полуголые велосипедистки.
Зажигалка лежала между тарелками, и никто, кроме меня, больше не интересовался ею. Я осторожно взяла ее и вдруг перестала слышать разговор за столом.
Колено и бедро одной велосипедистки были помечены ожогом. Он мог произойти от не-потушенной сигареты. Прозрачная пленка расплавилась, и бумага под ней чуть-чуть обуглилась.