"А что, был бы такой внук, может, и не один, - думала она по дороге в санаторий, - если бы после войны родила сына (почему-то верилось, что родился бы сын), ему было бы почти тридцать". Подумала про внуков, которые могли бы у неё быть, - и представился беленький рассудительный Кирюша. И фамилия их была бы Ровнягины. Если бы… Если б Ровнягина не убило на войне…
Могла бы Алена родить и позже, не от Павла Ровнягина. После войны, в конце сороковых, полюбила она женатого мужчину, отца двоих детей. Все в том человеке она нашла: и любовь, и ласку, и сочувствие, и жалость, которая не унижала, а придавала ей уверенности - есть кому пожалеть, а значит, помочь в жизни. Бросилась она в ту любовь, как в омут, - что будет, то будет. Ничего не могло её удержать, ничего не боялась: ни сплетён, ни стыда, ни пересудов людских, ни суда общественности на профсоюзном собрании льнозавода. Любила она его до самозабвения, и он её так же любил, и было им обоим хорошо и радостно от того, что легко досталось им счастье и что без раздумья бросились они навстречу друг другу. "Это моё счастье, пусть временное, пусть короткое будет, но оно моё", - думала она, заранее отбиваясь от людских нападок. Она понимала, что такое счастье не может быть постоянным, будничным, ведь счастье - это дар божий, взлёт души, которого, бывает, ждут всю жизнь, счастливая развязка чего-то сложного, трудного.
Но чем дальше, тем все более неспокойно чувствовала себя Алена, все чаще задумывалась, что любовь и счастье крадёт она у жены и детей любимого, делая их несчастными. Было уже такое, когда однажды нашла она на улице кошелёк с деньгами. Казалось, нечаянная находка должна была обрадовать, а стало горько, противно, представились слезы того, кто потерял деньги: может, пожилая женщина несла пенсию, а может, ребёнка послали в магазин или долг кому-нибудь отнести? Ребёнка того теперь бьют, ругают родители… Алена не смогла и копейки взять из той находки, отнесла кошелёк в милицию.
Сказала Алена любимому про свои горькие мысли и предложила расстаться. А он, её любимый, готов был семью бросить и уехать с Алёной на край света.
В любой истории всегда найдутся свидетели: не люди, так земля расскажет. А украденную любовь от людей не спрячешь. Люди заметили и рассказали жене.
Жену любимого Алена знала, видела её мельком, такая неприметная серенькая мышка, со смешными тоненькими косичками. Эти бесцветные косички и смешили Алену. И вот однажды вечером она пришла к Алене с двумя маленькими девочками. Словно прикрываясь ими, как щитом, она сначала впихнула в комнату дочек, а потом зашла сама. Сняла туфли и зачем-то стала вытирать босые ноги о половик. Две девочки - одной лет семь, другой меньше, похожие на мать, с такими же смешными косичками - громко поздоровались и стали посреди комнаты. А их мать подошла к Алене, как-то униженно протянула ей руку и стояла, растерянно теребя полу своего жакета и боясь поднять глаза на Алену.
- Простите, - наконец сказала она и запнулась, - простите, что мы пришли. Я бы не пришла, но вот дети… Что будет, если я одна с ними останусь, без мужа? Как мне тогда жить? - Ресницы её заморгали, нос сморщился. - Как же я их прокормлю?
- Тётя Лена, - сказала старшая девочка и погладила её руку, - не забирайте нашего папу. Он хороший, мы его любим. - И оглянулась на мать, ожидая, видимо, подсказки. - Не забирайте.
- Вот видите, дитя вас просит, - смелей заговорила женщина. - Ну зачем вам семейный? Вы же молодая, найдёте холостого. Правда же?
Алена молчала, ей было жаль не девочек, не женщину, она жалела себя, потому что сразу поняла, что её украденное счастье и любовь кончились и никогда она больше с любимым не встретится. Никогда.
А женщина все говорила, все упрашивала отстать от её мужа, обещала даже дать отступного и кошелёк достала. Она была неприятна Алене униженно-жалобным видом.
Ничего не пообещала ей Алена, промолчала, стараясь не встречаться глазами ни с женщиной, ни с её дочками. А та догадалась, почувствовала мысли соперницы, поверила, что цель прихода достигнута, поблагодарила так же униженно и, взяв за руки девочек, поспешно вышла, громко говоря с ними. Дверь за ними скрипнула, заныла, словно всхлипнул ребёнок, стукнула и отрубила и их разговор, и их самих.
Упала тогда Алена на подушку, хотела заголосить, да все в душе будто окаменело - ни слез, ни слов, один стон.
И все. После того вечера ни разу не встретилась она с любимым, как он ни упрашивал, хоть оба мучились от разрыва. В конце концов он забрал семью и уехал из этих мест. А не так давно услыхала Алена, что умер её любимый лет пять назад, дочки его замуж вышли и жена, та жалкая серая мышка, нашла себе неплохого человека…
Алена оглянулась на дом зубного врача и увидела Кирилла - он снова вышел за калитку, и присев на корточки, что-то делал или, может, наблюдал за пчёлами на цветке.
"Глупая я, глупая, - подумалось горько, - могла же иметь ребёнка от любимого человека. И чего испугалась?"
Могла иметь ребёнка и ещё от одного человека, того, первого, да бог миловал, не дал. Будь он проклят, тот первый.
- Будь он миллион раз проклят, будь проклят и он, и его род! Чтоб он в могиле оживал и снова подыхал, гад! - не заметила, как вырвались у неё слова проклятия.
"Что же это за жизнь, до крови бьюсь о воспоминания, спотыкаюсь о них, словно об острые камни босыми ногами. И никогда ничего не забудется". С такими мыслями и болью в сердце вошла Алена в свою комнату, вспугнув не ожидавших её Валерию и Цезика.
После тихого часа Зимин пригласил Алену покататься на лодке, которую он уже заказал и оплатил. Алена с радостью согласилась, весело поинтересовалась, умеет ли он плавать, - на случай, если лодка перевернётся.
- Я Днепр переплываю, - похвалилась.
- А я был чемпионом по плаванию… в своём дворе, - засмеялся он.
Зимин сел на банку, как называют моряки скамейку, всунул весла в уключины, посадил Алену на корму и оттолкнулся от берега. Озеро было тихое, в чёрной воде отражалось небо с редкими белыми, как клочки ваты, облаками. Дна не было видно, и это пугало, словно плыли над пропастью. На берегу маленькой заводи собрались рыбаки. Рыба клевала, то один, то другой выхватывал какую-то небольшую рыбку, и она трепетала, билась в воздухе. Алена каждый раз мысленно желала, чтобы та рыбка сорвалась с крючка в воду.
Аркадий Кондратьевич грёб не спеша, говорил мало, казалось, был занят только греблей. Молчала и Алена, она сняла плащ, закатала рукава платья, чтобы загорали руки.
Когда отплыли от заводи, показался красивый дом с красным петухом на крыше.
- Это зубной врач такой дом построил. Правда, красивый? - сказала Алена.
- Вот и я мечтаю о таком доме… и чтоб вокруг усадьбы берёзы росли.
- А зачем берёзы? - не поняла Алена.
- А для красоты. Вот пойду на пенсию и куплю себе дом в деревне.
- Возле нашего посёлка в деревнях много хат пустует. Покупайте. - Сказала это и подумала, поймёт ли он её намёк: купи дом, и будем жить рядом.
Он понял.
- Неплохо было бы, Алена, виделись бы часто.
Она заглянула ему в глаза, он не отвёл взгляда, и некоторое время они не отрывали глаз друг от друга, словно старались отгадать, в самом ли деле хотят того, о чем говорят.
- А что, возьму и куплю около вашего посёлка, - сказал он, подняв из воды весла. Звонко и весело капала с них вода. Лодка некоторое время шла по инерции. - И посажу берёзы.
Алена опустила руки в воду, словно собиралась притормозить ход лодки. Глянула на Зимина внимательно, надеясь снова встретиться взглядами, но он задумчиво смотрел куда-то вдаль. Впервые ей захотелось рассмотреть не таясь, что в нем её привлекает. Своеобразная мужественная внешность: вдохновенный взгляд, высокий лоб, густая седина, которая, однако, его совсем не старит. И ещё он притягивал к себе открытостью натуры, искренностью. В первый же день, когда Алена познакомилась с Зиминым, она почувствовала, что с ним должно быть легко и просто. Ей и было с ним именно так.
- Алена, - сказал вдруг он, все ещё не опуская весла в воду, - у вас в жизни, видимо, было какое-то горе. В войну, наверное?
- Горе? - переспросила она машинально, и сердце её вздрогнуло. Откуда он может знать? Кто ему сказал? Ответила как можно спокойнее: - А кому война не принесла горя? Всем.
- Всем, и мне тоже.
- Не хочу о войне вспоминать, больно.
- Больно, - согласился он. - Всему живому больно от неё.
- Нет, больно только человеку, у него душа есть. Берёзе и дубу не больно.
- Откуда мы знаем? И растение может кричать, когда жгут, режут. Только мы того крика не слышим. Говорят, что у каждой травинки есть центр, куда поступают все сигналы боли, радости, опасности… Ну да ладно, не будем об этом, простите, - и Зимин начал грести, потихоньку, стараясь не всплескивать вёслами.
Алена не могла успокоиться. Если мутную воду не трогать, осевшая муть лежит на дне тихо и вода совсем прозрачная. Но стоит её всколыхнуть, как муть сразу же всплывает и долго-долго не оседает. Так и с Алёной. Вся её горечь и боль лежала в глубине души, хоть и незабываемая, незажившая, но тихая. А теперь вот всколыхнулась, Зимин своим вопросом напомнил, и Алене вдруг все разом вспомнилось, ослепительно, остро, как вспышка молнии. "Неужто всю жизнь, до последних дней, так и будет мучить?" - спросила она у самой себя.
Зимин почувствовал настроение Алены, понял, что он своим вопросом сделал ей больно, и начал успокаивать:
- Не надо так переживать, Алена, ведь все, что было, уже в прошлом. Гляньте-ка, зелёный туман уже окутал деревья. Скоро почки лопнут, все зазеленеет.
- Зазеленеет, - повторила она и, отгоняя тяжёлые мысли, начала оглядываться вокруг, стараясь зацепиться взглядом за что-нибудь интересное, снова увидела дом зубного врача.
- Вот смотрите, Аркадий Кондратьевич, - нарочито громко и весело сказала она, - отсюда дом как на картине. Подплывём ближе.
Он повернул лодку в том направлении и нажал на весла. За кормой зажурчала струя. Вскоре они приблизились к берегу.
- Петух боком повернулся. А хвост какой пышный, - засмеялась Алена. - Сейчас закукарекает. А какие ставни - словно синие бабочки сели на стены и крылья распустили.
Зимин оглянулся назад, на тот берег, улыбнулся, радуясь её смеху. Берег был уже близко, дно там мелкое, вязкое, и от весел со дна поднималась муть.
- Тут живёт очень забавный Кирюша, - начала рассказывать Алена про мальчика. - Говорит, дед его пчёлок пасёт, и в ульях растёт мёд. Три годика тому Кирюше.
- Самый гениальный возраст.
- Ага, такой умненький мальчик.
Зимин был сегодня какой-то странно-сдержанный, задумчивый, не такой, как вчера или позавчера. Позавчера верёвочку ей с узелками подал и был рад, когда она развязала. В город к себе пригласил и тоже обрадовался её согласию. А теперь вот ни про верёвочку, ни про поездку в город не вспоминает. "Да зачем я ему? Что у него, в городе, женщин нет?" Она глянула на молчаливого Зимина с недоверием и обидой.
- Аркадий Кондратьевич, признайтесь, у вас женщин много?
- Женщин? В каком смысле?
- Ну, которые вам нравятся и которым вы нравитесь.
Он хмыкнул:
- Которые б мне нравились? Нет.
- Как же это? Такой большой город, столько женщин.
- Народу в нашем городе миллион, - сказал он, - а я один. Вот как.
- Так нельзя. Это нам, бабам, трудно найти пару. А вы же такой мужчина…
- А я нашёл. - Зимин опустил весла, бросил их, сложил руки на груди. - Это та, что развязала мне узелки. - Он подвинулся сначала к одному борту, лодка качнулась, пересел к другому, похлопал ладонью по скамеечке. - Алена, сюда, смелее.
- Аркадий Кондратьевич, я не перейду, упаду в воду, - растерялась она от такого неожиданного признания. - Лодка качается. - Однако встала и, расставив руки, пошла к нему. Он тоже подался ей навстречу, взял обе её руки в свои и посадил рядом, обняв и прижав к себе.
- Ну вот, и не упала. Вот так и посидим.
- А лодка сама плывёт.
- И пусть плывёт, а мы будем так сидеть и сидеть.
Все влюблённые - и юные, и взрослые - в минуты счастливого признания одинаково волнуются, говорят много, не всегда логично и умно. Такими же были и они - Зимин и Алена, так же волновались и говорили, говорили… Наконец Алена поверила в то, что Зимин и вправду влюблён в неё, и думала: что же он будет делать дальше? Поцелует? Или ей первой поцеловать его? А то словно зеленые птенцы. Она прижалась щекой к его щеке и, обхватив седую голову, поцеловала.
- Браво! Брависсимо! Ура! - донеслось в этот миг с берега, и из-за кустов вышли Валерия и Цезик, захлопали в ладоши. - Браво! Горько!
- Нам сладко, - ответил, совсем не смутившись, Зимин. - Правда, Алена?
- Сладко! Сладко! - крикнула Алена, и они теперь уже демонстративно поцеловались дважды.
- Удалой молодец девицу голубит, - пропел Цезик. - Возьмите нас в лодку.
- И правда, возьмите, - попросилась и Валерия.
Зимин направил лодку к берегу и посадил Валерию на нос, а Цезика на корму.
- Вот и сидите отдельно, - посмеялся он, - а мы с Алёной будем целоваться.
На ужин они опоздали.
Вечером, лёжа в постели, Алена говорила Валерии:
- Мне так хорошо. Аркадий Кондратьевич меня любит. Это правда. Он не может обманывать. Он человек добрый, а добрые не обманывают. Я верю. Боже, как мне повезло, что приехала именно в этот санаторий и именно теперь. Где бы я его встретила? Так и жила бы одна в своём посёлке. Так и жила бы…
Валерия слушала её молча, кивала головой с накрученными на бигуди волосами, соглашаясь, что Зимин в самом деле хороший человек.
- А если он любит меня, то что? - Алена сбросила с себя одеяло, села. - Что должен сделать?
- Повести в загс и жениться, - серьёзно, без тени улыбки ответила Валерия.
- В загс? - Алена насторожённо смотрела на Валерию. - Сразу туда? А он мне об этом не говорил.
- Так скажи сама ему.
- А узелки на верёвочке я все развязала, - улыбнулась Алена и снова легла.
Валерия не поняла, о каких узелках и верёвочке идёт речь, и не стала переспрашивать. Только предупредила:
- На курорте, бывает, вспыхивают такие страсти-мордасти, что… Вспомни чеховскую "Даму с собачкой".
- Я кино видела. Но ведь там любовь несчастная. Он и она - семейные. А мы с Аркадием Кондратьевичем оба одинокие.
- Ну так и радуйся. И дай бог тебе счастья. Женой ты будешь примерной, верной. Можешь ещё и ребёнка ему подарить.
- Ребёнка? Нет уж, поздно.
- По годам не поздно. Сорок шесть только. Можешь.
- Если бы… - с тоской в голосе промолвила Алена.
Валерия не заметила её тоски, сказала о своём:
- А Цезика, этого пузанка, надо водить, как телёнка на верёвочке. Послушный телёнок. Твой ровесник, а… - Валерия покачала головой, затряслась от смеха, - будто все впервые.
- Как впервые? - не поняла Алена. - Он же был женат.
- И теперь считается женатым, жена поехала без развода и два года голоса не подаёт.
- Он любит вас?
- Пусть только попробует не любить, - смеясь, погрозила она пальцем.
- Так вы, может, и поженитесь?
- Ой, Алена, наивная ты, - сразу посерьёзнела Валерия. - Во-первых, я старше его, и намного. Для женщины это большая преграда. Да и любовь наша курортная. Налюбимся, разъедемся. И все. Это у вас серьёзно.
В дверь постучали. Валерия и Алена натянули повыше одеяла, крикнули, чтобы заходили. Вошёл Семён Раков, в майке, спортивных брюках, в шлёпанцах на босую ногу. Принёс Алене туфли, которые брал в ремонт.
- Готово, землячка, - поставил он туфли на тумбочку возле Алены. - Я вот подмётки прибил. Правда, одна из двух кусков составлена, целой не оказалось. Но ручаюсь, надолго хватит.
Алена взяла туфли, оглядела - работа аккуратная. Поблагодарила и потянулась за кошельком, спрашивая, сколько должна за работу.
- Что ты, что ты, землячка, спасибо, что работу мне дала, а то ведь нечем заняться. Не надо мне денег. Я, если б захотел заработать, давно бы все стены в хате червонцами оклеил. Я же ещё и столяр, и печник.
- Семён, а говорят, ты неженатый, - спросила Валерия. - Что ж так? В деревнях женщин хватает.
- Ага, баба у меня есть, а жены нет.
- Как это понять?
- Ну, живёт у меня одна, помогает по хозяйству, а в сельсовете я с ней не расписан.
- Почему же не распишешься?
- Нельзя, не распишут. Она, - постучал себя по виску Семён, - не в своём уме.
- Больная?
- Больная. Тихая, никому зла не делает. Молчит целыми днями, только изредка словечко какое скажет. И живёт у меня с войны. Молоденькая была, совсем дитя, когда её снасильничали, а потом расстреляли каратели. А она ожила, выползла из сарая, пришла в себя. Из детдома она была. Мать моя приютила её в своей хате. Вот и живёт с тех пор. А красавица была… Да и теперь красивая.
- Замолчи! - вдруг вскрикнула Алена, зажав руками уши. - Уходи отсюда! Уходи!
- Алена, что с тобой? - испугалась Валерия и, не стесняясь Семена, в одной сорочке подбежала к ней, присела на край кровати. - Успокойся, ну не надо. - Она трясла всхлипывающую Алену за плечи, гладила её по голове. - Я дам тебе сейчас валерьянки. - Накапала в стакан капель, добавила воды и заставила Алену выпить. - Ты снова что-то вспомнила. Не надо вспоминать, не думай о прошлом.
Семён, растерянный и испуганный, засуетился, замахал руками, словно отмахивался от того, что рассказал, и, шлёпая задниками тапок, поспешно вышел из комнаты.
- Ну, вот и хорошо, вот и легче тебе, - успокаивала Алену Валерия. - Ты о весёлом подумай, смешное что-нибудь припомни.
Алена уже не плакала, лежала, уставившись невидящими глазами в потолок, только губы её ещё изредка подёргивались.
- И со мной ведь было такое же. Было…
- Не надо об этом, - прервала её Валерия. - Не будем на ночь глядя… Ах ты, проклятая война, никак не оставит нас в покое, травит души смрадным чадом. Все не развеется её пепел. Проклятая… Спи, Алена. Давай спать, и пусть нам приснятся хорошие сны. - Накапала себе валерьянки и тоже выпила.
Потушив свет, они долго лежали молча. Никак не удавалось заснуть. А когда наконец заснули, сон у обеих был неглубокий, беспокойный, и каждой снилось что-то тревожное.
Как и обещал Зимин, в следующее воскресенье, сразу после завтрака, он повёз Алену в город. Перед тем как пойти на квартиру, он поводил её по улицам, показал памятники, скверы. Особенно ей понравился сквер, в котором стоял памятник поэту и был фонтан с красивыми девушками, опускающими на воду венки. Алена с тайным восхищением смотрела на юных красавиц, по-женски стесняясь их обнажённых тел. Посидели в кафе, съели мороженое. Алена призналась, что ела его очень давно - в их посёлке такого лакомства не бывает.