Вторая тоже кричала, пока опустошаемое тело мужчины таяло изнутри, исчезая, словно сдувающийся шарик. Женщины были старыми и больными, но, несмотря на это, хотели жить. Джон Мартц презирал их. Они жаждали жизни даже в старости, по той причине, что все человечество было раковой опухолью с неостановимой алчностью.
Фигура Строителя от впитывания массы человеческого тела приобрела странную форму. Когда Строитель переключила внимание на добычу, сидящую в одном из кресел, ее одежда будто вспенилась туманом, который она втянула в себя, поскольку это изначально не было одеждой, а являлось еще одной частью ее аморфного тела. В своей наготе она больше не была прекрасна по любым человеческим стандартам, как и перестала быть человеком всеми частями своего облика. Она превратилась в яростную подвижную массу крапчатой серо-серебристой материи, пронизанной уродливыми мазками красного, что быстро темнели до грибного серого, стала клубящимся вихрем живой ткани, которая словно радовалась своей хаотичности и для функционирования совершенно не нуждалась в структурированных органах или скелете.
Из этой клубящейся массы вырвался толстый серебристый штопор, вероятно, составляемый миллиардами наноживотных, и ввинтился в грудь одной из сидящих в креслах женщин, мгновенно заставив ее умолкнуть.
Штопор сменил направление вращения и, судя по всему, начал втягивать разложенную на атомы субстанцию пациентки в Строителя, а та запульсировала и раздулась еще сильнее, покрывшись волдырями и язвами, а затем исцеляясь.
Вторая неамбулаторная пациентка попыталась развернуть кресло с намерением добраться до двери, но Джон действовал быстро и решительно, хлестнув ее по рукам своей утяжеленной дубинкой. Он вздернул ее на ноги, швырнул в сторону теперь уже огромного и нависающего над ними Строителя и с диким ликованием закричал:
– Используй ее, используй ее, используй ее!
Строитель впитала плачущую женщину еще яростнее, чем других пациентов, а затем переработала ту, что лежала после разряда шокера на полу, с невероятной жестокостью, отчего радость Джона почти перешла в экстаз. Природа самой программы членов Коммуны делала для него невозможными все виды радости, помимо счастья от эффективного разрушения. А потому он полностью отдался этому опыту и его понесло, как некоторых членов секты пятидесятников во время службы, хотя причины буйного ликования Джона являлись совершенно иными. Он бил себя кулаками в грудь, таскал за волосы, извивался, бился, нес околесицу, бессмысленные слова лились из него, пока он не заткнул сам себя, вцепившись зубами в кулак правой руки.
Джон осознал, что сестра Ньюбури наблюдает за ним с выражением почти неодобрения, но ему было все равно. Это дозволенная ему радость, она нужна ему, необходима. Он чувствовал: то, как отдался этой радости, – оправдано. Поскольку пациентов убивали и перерабатывали, ему в тот момент не требовалось никого удерживать, в краткий миг спокойствия между разрушением Строителя и актами творения.
Отверстие без зубов и губ сформировалось в аморфной массе Строителя, и оттуда к потолку полетел поток серой жижи, которая прилипла, прожгла пластик, тут же став толстой узловатой веревкой. На конце этого якоря начал формироваться кокон, по мере того как миллиарды наноживотных, занимаясь множеством различных задач, трудились в унисон, выстраивали утробу, из которой со временем появится очередная машина для переработки человеческого мусора. Они наполнили кокон собой, а также измельченной субстанцией четверых пациентов, ставших сырьем для постройки очередного Строителя.
Когда нынешний Строитель начала вешать второй кокон, экстаз Джона Мартца достиг своего пика и схлынул, переходя в куда более спокойное, но невероятно сладостное удовольствие. Он стоял неподвижно, охваченный благоговением, и все еще кусал свой кулак, поскольку укус отображал его глубинное желание лучше, чем все предыдущие хаотичные движения и околесица. Если бы он мог получить исполнение любого своего желания, он пожелал бы только одного: быть Строителем, вгрызаться в человеческую плоть как тысяча цепных пил, поглощать их и делать из ненавистного рода машины для убийства, которые уничтожили бы еще больше им подобных.
Он хотел пожирать людей заживо.
И осознал, что не должен выражать это желание перед сестрой Ньюбури или кем-либо другим. Такая страсть была оскорблением Виктора, сотворившего его таким, как он есть, а он должен быть навеки предан и благодарен создателю. К тому же один из принципов культуры Коммуны заключался в том, что каждый из них абсолютно равен всем остальным, никто и ни в чем не был умнее, сильнее или лучше других.
То, что Джон вообще смог грезить о том, чтобы стать Строителем, неизмеримо более эффективным и смертоносным в сравнении с любым из членов Коммуны, означало его стремление к росту, следовательно, у него была способность, превозносящая Джона над всеми остальными членами Коммуны.
Джон хотел пожирать людей заживо. Как можно больше людей.
Но это было не так уж плохо, пока он не задумывался обо всем слишком уж глубоко. Если он позволит себе зациклиться на том, каково это – являться Строителем и перерабатывать человеческую плоть в машины геноцида, он не сможет быть эффективным членом Коммуны. Неэффективность – их единственный грех.
Когда нынешний Строитель закончила второй кокон, она вернулась в форму прекрасной юной женщины, вновь одетой, и вышла из комнаты. Бросив на Джона взгляд, казавшийся ему неодобрительным, сестра Ньюбури тоже вышла.
Джон ненадолго остался на месте, любуясь парой коконов. Он как раз хотел уйти, но заметил нечто, лежащее на полу под одним из кресел, почти скрытое подставкой для ног.
Откатив кресло, Джон опустился на одно колено и увидел человеческое ухо, лежащее раковиной вниз на виниловой плитке. Тыльная сторона уха была гладкой, не оборванной, словно никогда и не крепилась к голове, а значит, не могла быть отрезана, однако вначале эта странная деталь не показалась ему важной.
Во время всех других работ по разделению и переделке, свидетелем которых он сегодня был, Джон ни разу не видел, чтобы Строитель проглядел даже крошечный кусочек человеческой плоти. Неиспользование целой части тела наверняка квалифицировалось бы как неэффективность.
Перевернув ухо на ладони, он увидел доказательство чего-то худшего, чем неэффективность. В складках и завитках, ведших к внешнему отверстию слухового канала, находились человеческие зубы, но они не просто лежали, а были встроены, росли из уха. Эта раковина из плоти и хряща не была обрывком кого-то из четверых пациентов, она могла быть лишь созданным объектом, произведенным Строителем во время переработки и… выплюнутым. Скорее всего, зубастое ухо было создано непроизвольно, наподобие того, как человеческие мочевыводящие пути не намерены образовывать камни в почках, пока не сотворят их. Это было доказательство нарушения работы Строителя.
Единственным грехом являлась неэффективность, величайшей неэффективностью была некорректная работа. По сравнению с этим желание Джона стать Строителем и пожирать множество людей казалось теперь незначительным. В конце концов, его желание никогда не могло быть удовлетворено. Он являлся тем, кем был, и никем иным быть не мог. Следовательно, осознание своего желания не приводило его к некорректной работе. Но этот Строитель критически неисправен, если создал такое жуткое ухо и выплюнул его вместо того, чтобы использовать ткани в порученной работе.
Джон почувствовал себя лучше.
Ему, наверное, следовало доложить о нарушении Строителя. Но ни одно правило не требовало от него такого поступка, скорее всего, потому что Виктор не верил в то, что Строители могут испортиться.
В процессе развития только члены Коммуны иногда ломались, на чем-то зацикливаясь. И даже эта проблема также была решена: идентификацией потенциальных одержимых и уничтожением их до выхода из Улья.
Если Джон доложит о Строителе, сестру Ньюбури тоже попросят предоставить отчет. И она может отметить экзальтированную реакцию Джона на работу Строителя, после чего к нему обратятся с просьбой объяснить свои действия.
Он вновь и вновь переворачивал ухо в руке. Провел большим пальцем по изгибу зубов в мясистой раковине.
И решил, что лучше не доносить на Строителя.
Прежде чем заняться выполнением следующего задания, он откусил мочку уха и прожевал ее. Интересный вкус.
22
На парковке KBOW, после того как Сэмми Чакрабарти убедил Мэйсона выбраться из перевернутой "секвойи" и когда они с Бартом вернулись на станцию, Девкалион спросил у Ральфа Неттлса, какая из машин принадлежит ему.
Все еще потрясенный волшебным исчезновением гиганта из инженерной и тем, насколько легко он перевернул "тойоту" Мэйсона, Ральф помедлил, прежде чем указать на трехлетний черный "Кадиллак-Эскалада".
– Мы поедем к тебе и заберем упомянутое тобой оружие и боеприпасы, – сказал Девкалион. – Дай мне ключ.
Выудив ключ, Ральф все так же медлил перед расставанием с ним.
– Ну, э, это моя машина, мне стоит сесть за руль.
– Ты не сможешь вести ее так, как я, – сказал гигант. – Ты видел, как я за один шаг переместился из вашей комнаты там, в здании, прямо сюда, на парковку? Мне не требуется проходить весь путь, мне не нужны двери. Водить я могу точно так же. Я понимаю структуру реальности, суть квантовой механики, неясной пока даже физикам.
– Рад за тебя, – сказал Ральф. – Но я люблю свой "эскалада". Это мой четырехколесный ребенок.
Девкалион взял ключи из его руки. Ральф, видевший, как гигант расправлялся с четырьмя тварями, которых называли репликантами, решил не спорить.
Снег падал густо, скрывая все, словно помехи на экране старого телевизора. Ральф и чувствовал себя так, будто шагнул из реальности в какую-то фантастическую телепрограмму, где все законы природы, отлично известные инженеру, являлись законами, которые этот Девкалион – и, возможно, другие – с легкостью могли нарушать. Ральф любил стабильность, размеренность, вещи, истинные везде и всегда, но он понял – теперь лучше собраться и быть готовым к турбулентности.
Девкалион сел за руль, а Ральф забрался на переднее пассажирское сиденье. Ральф был крупным мужчиной, однако рядом с таким водителем, чья голова касалась потолка внедорожника, он вдруг почувствовал себя ребенком.
Заведя мотор, Девкалион спросил:
– Твой дом – это дом или квартира?
– Дом. – Ральф назвал ему адрес.
Девкалион сказал:
– Да, я знаю, где это. Ранее я запомнил карту города, составленную в долях секунд широты и долготы.
– Я тебя понял не больше, чем все остальное, – сказал Ральф.
Свет запульсировал в глазах гиганта, и Ральф решил, что лучше отвернуться.
Когда Девкалион снял кадиллак с ручного тормоза и тронул его вперед, он спросил:
– Ты живешь один?
– Моя жена умерла восемь лет назад. Она была идеалом. А я не такой дурак, чтобы верить, будто можно дважды встретить свой идеал.
Девкалион начал разворачивать машину на парковке по широкому полукругу.
– Тут не угадаешь. Чудеса случаются.
Во время поворота на секунду исчез весь падающий снег и все источники света, пробивающиеся сквозь метель, казалось, выключили – парковочные фонари, окна станции, фары, – а затем ночь стала темнее, чем когда-либо могла быть. И снова снег. И свет. И вместо выезда на улицу они вывернули прямо к дому Ральфа, в пяти длинных кварталах от KBOW.
23
Когда кокон разошелся, Даггет попятился к стойке с двумя раковинами.
Держа пистолет двумя руками и целясь в живой мешок, Фрост случайно едва не выстрелил. Он переборол желание стрелять, увидев, что нáчало появляться оттуда.
Даже в детстве Фрост не был склонен представлять чудовищ в своем шкафу, но никогда раньше он не видел и кокона размером со взрослого человека. И теперь его подавленное воображение внезапно решило оставить избитые пути и галопом рвануть на гротескные территории. Он ожидал чего-то насекомообразного в прорехе кокона, но ничего приятного, вроде бабочки-монарха, скорее уж странный гибрид таракана с тремя головами, паука с мордой злобной свиньи или клубка змей, потому что там что-то шуршало.
Вместо этого из кокона вышла потрясающе красивая обнаженная юная женщина, идеал черт лица и очертаний тела, подобного которому Фрост никогда не видел. Настолько безупречная брюнетка, что она казалась отфотошопленной и пропущенной сквозь фильтры. В ее сложении не было ни малейшего изъяна. Гладкая упругая кожа словно светилась хорошим здоровьем. Не будь она столь провокативна в своей наготе, даже атеист мог бы увериться в мысли, что перед ним возник ангел Божий.
Это прекрасное видение, грациозно выскользнув из кокона и перешагивая бортик большой джакузи, похоже, совершенно не удивилось, обнаружив в своем доме двух незнакомцев. Точно так же она не стыдилась своей наготы, не интересовалась их намереньями и ничуть не встревожилась оттого, что Фрост целится в нее из пистолета, который сжимает в обеих руках. Она обладала аурой высочайшей уверенности, словно выросла в вере, что мир создан исключительно для нее, и за все прожитые годы у нее не было ни малейшей причины усомниться в этой вере.
Когда столь потрясающая женщина вышла из серебристо-серого мешка, теперь обвисшего, словно огромный кожаный плащ на вешалке, Фрост подумал, не могла ли та штуковина быть все же не коконом. Возможно, это какое-то новое изобретение века, в который революционные товары каждый год тысячами сыпались из рога изобилия высоких технологий. Что если это какой-то роскошный косметологический прибор, в который женщина могла забраться, чтобы ее тело увлажнили, депилировали, тонизировали, покрыли загаром и обогатили кислородом для улучшения здоровья?
Направленная на Фроста, улыбка женщины казалась невероятной, восхитительной, заражающей, но, когда она улыбнулась Даггету, Фроста наполнила испепеляющая ревность, не имевшая, однако, смысла. У него не было прав на эту женщину, он даже не знал, кто она такая.
– Кто вы? – спросил Даггет. – Что вы делали в этой вещи и что это за вещь?
Она взглянула на сдувшийся кокон и нахмурилась, словно впервые его заметила. Затем снова посмотрела на Даггета и открыла рот, собираясь заговорить. И все ее зубы посыпались на пол с губ, застучали по кафельному полу, как тридцать две игральных кости.
Недоуменно, но ничуть не встревоженно, женщина наблюдала за рассыпающимися зубами, пока те не перестали подпрыгивать. Затем подняла взгляд, исследуя беззубые десны языком, – и новые зубы показались из пустых лунок, ярко-белые, идеальные, как все ее тело.
Фрост увидел, что пистолет Даггета перекочевал из наплечной кобуры под курткой в правую руку, почти так же волшебно быстро, как материализовались новые зубы. Даггет пятился вдоль стойки, прочь от женщины, к дверному проему, в котором стоял Фрост.
Зубы на полу были как-то связаны с отрезанной ступней в гостиной, с пальцами, показывавшими "ok" в фойе, с частью нижней челюсти на полу в спальне, с языком, из которого рос глаз. Но Фрост не мог сформулировать в уме эту связь. И никто не смог бы свести это вместе. Это было безумие. Это было совершенно не то, что он ожидал обнаружить, не просто криминальное дело или заговор террористов.
Женщина не была просто женщиной. Она являлась чем-то бóльшим, и ее невероятная красота, скорее всего, наименее потрясающая черта. Но чем бы еще она ни была, она являлась женщиной, обнаженной и с первого взгляда беззащитной, так что он не мог пристрелить ее только за то, что она мгновенно по собственной воле вырастила себе новые зубы. Ни разу за всю карьеру Фрост не стрелял в женщину.
Когда Даггет дошел до него, женщина изучала себя в большом зеркале над двумя раковинами. Она склонила голову набок, нахмурилась и сказала не им, а, похоже, себе:
– Кажется, мой Строитель неправильно построил этого Строителя.
Тридцать два зуба на полу внезапно ожили и затарахтели по керамической плитке, возвращаясь к женщине, словно та излучала сильнейшее магнитное поле. Добравшись в радиус дюйма-двух вокруг ее босых ног, они перестали быть зубами, превращаясь в комочки крошечных серебристых точек, которые впитывались в ее кожу, словно капли воды в сухую губку.
Подготовка Фроста включала в себя тактику и протоколы для каждой ситуации, с которыми он раньше сталкивался в своей работе, но не для этой. Он не представлял, что они с Даггетом могут, кроме как ждать, наблюдать и надеяться понять. Женщина была больше чем женщиной, и она была странной. Куски тел, разбросанные по дому, свидетельствовали о совершённом здесь ужасном преступлении, но даже намек на то, что это преступление совершила она, отсутствовал.
Традиционный допрос едва ли пришел бы на помощь напарникам в столь необычных обстоятельствах. Она, похоже, находилась в полутрансе, не особо интересуясь ими. Хотя Фрост и не мог понять сказанной ею фразы – "Кажется, мой строитель неправильно построил этого строителя", – он уловил интонацию недовольства тем, кто всерьез обидел ее, что предполагало в женщине жертву, а не обидчика.
Она снова рассматривала себя в зеркале, и на сей раз от ее кожи отделилось поблескивающее облачко тумана, отчего женщина на миг показалась им сверхъестественным существом со светящейся аурой. А затем туман сгустился в синий шелковый халат, который облек ее тело.
– Твою мать, – сказал Даггет.
– Ага, – согласился Фрост.
– Сейчас что-то случится.
– Только что случилось.
– Что-то похуже, – пробормотал Даггет.
Женщина поднесла к лицу правую ладонь и уставилась на нее с очевидным замешательством.
Затем она повернулась взглянуть на Фроста и Даггета, словно только теперь вспомнила, что находится в ванной не одна.
И направила к ним свою правую руку. Вытянув ее полностью, она показала им свою ладонь.
В ладони лежал оскаливший зубы рот.
24
Одноглазый, одноухий, с механической из стали и меди кистью левой руки, Салли Йорк мог видеть и слышать не хуже других и лучше некоторых. И не хуже других он мог поставить на стол смесь орехов, три вида сыра, три вида крекеров, толстые ломти армянской колбасы и напитки, скотч сорокалетней выдержки для него и Брюса Уокера, а также пепси для мальчишки, Тревиса Ахерна, который недавно отметил десять лет, что, по мнению Салли, было на четыре года меньше, чем разрешалось для скотча, женщин и смертельно опасных подвигов.
К тому времени как Салли стукнуло четырнадцать, он уже периодически наслаждался хорошим виски и неплохо держал градус. Но, конечно, в том возрасте он был сто девяносто сантиметров ростом, выглядел на двадцать один год, был одинок в этом мире и готов к приключениям. Тогда он еще не потерял глаз, ухо или руку и не попал под удар сабли, распоровшей его лицо от правого глаза до уголка рта, отчего остался багровый шрам, который ему очень нравился. В свои четырнадцать он мало что знал о веселье, но был полон решимости узнать, что и реализовал с размахом за грядущие десятилетия. В те времена все его зубы были своими, а теперь, сорок восемь лет спустя, стали золотыми, поскольку он сломал, раздробил и просто потерял каждый из них захватывающим и запоминающимся образом.