Из груди Куделинского вырвался яростный крик. Он схватил низкорослого Марича, приподнял его и ударил о пол. Но Марич, падая, увлек его за собой. Они схватились на полу у камина. Софья с ужасом глядела на боровшихся.
– Помогите, помогите, люди добрые! – раздавался во дворе отчаянный вопль Насти. – Убивают, режут!…
Вдруг Куделинский вскрикнул.
– Ничего, пустая царапина, – сейчас же дико засмеялся он и, приподняв за волосы голову ослабевшего в борьбе Марича, изо всех сил ударил ее о выступ камина.
Рука несчастного разжалась, послышался звон, и на медный предкаминный лист скатился небольшой окровавленный кинжал.
Куделинский был уже на ногах.
– Нейгоф или я? – схватил он за руку потрясенную Софью.
– Прочь, подлый убийца! – крикнула та. – Помогите, помогите!
– Нейгоф или я? – в правой руке Станислава блеснул револьвер.
В квартиру с парадного хода уже ломились люди. Вопли Насти раздавались где-то совсем далеко.
– Нейгоф или я? – повторил обезумевший Куделинский.
– Будь ты проклят! – крикнула Софья.
Раздался резкий звук выстрела, за ним еще, а вслед за этим послышался отчаянный вопль; облако порохового дыма окутало жертву Куделинского и его самого.
– Где? Кто? – прозвучало в этот момент несколько голосов вломившихся в квартиру дворников и швейцаров.
– Вот, вот он, окаянный! – указала Настя, и сильные руки схватили убийцу.
Станислав не сопротивлялся.
– Бей его, проклятого! – крикнул кто-то из дворников.
В воздухе мелькнули кулаки.
– Стой, как вы смеете! – раздался властный, строгий голос. – Не сметь! Прочь все!
Это вбежал в квартиру графини Кобылкин в сопровождении Афоньки.
Дворники, и раньше слышавшие от Дмитриева, что этот их жилец – человек не простой, смутились и отступили.
– Что же? Мы со всем нашим удовольствием, – послышался смущенный говор, – мы завсегда стараемся…
– Да он, убивец-то, – крикнул тот, который крепко держал Куделинского за руки, – на ногах не стоит… Ишь, валится…
– Бегите в участок! Докторов скорее, в соседнем доме есть, – распорядился Мефодий Кириллович и только тогда склонился над уже лежавшим на полу Куделинским.
Глаза Станислава были широко раскрыты, но неподвижны. В них отражалось скорее изумление, чем испуг. Губы были сжаты, ни одного звука не вырывалось изо рта. Сюртук на Куделинском был смочен кровью, а когда Мефодий Кириллович отвернул его воротник, то увидел на левом плече ранку. Он еще раз потрогал Куделинского, пощупал пульс и поднялся, качая головой.
– Ничего не понимаю, – прошептал он.
До слуха Кобылкина донесся слабый стон. Он повернулся и увидел на постели залитую кровью Софью.
– Доктор, вот доктор! – раздались голоса, и набившаяся в квартиру толпа расступилась, пропуская приведенного дворником врача.
– Крови-то! Тел-то сколько! – остановился тот в изумлении.
– Скорее, доктор, – заторопил его Кобылкин, – тут раненая женщина…
– Перевязку бы да в больницу, – склонился над графиней врач. – Пошлите в аптеку, нужно остановить кровь. Да еще бы кого-нибудь, не могу же я один.
– Послано уже. А вот и полиция.
– Что здесь такое? – тревожно спросил вбежавший полицейский. – А, Мефодий Кириллович! Давно вас не было видно, – сразу же узнал он Кобылкина. – Вы здесь, – значит, все благополучно. Что такое?
– Драма-с, милый вы мой, драма-с, поставленная на сей сцене великим драматургом – судьбой.
– Какая тут драма? – возразил полицейский. – Тут целое кровопролитие.
– Финальное-с, драгоценнейший, как и всегда в такого рода пьесах бывает…
– Эй, кто видел, не уходи! – крикнул пристав. – Поставить городовых, лишний народ вон… Из-за чего? – обратился он к Кобылкину.
Тот пристально посмотрел на него и отчетливо произнес:
– Любовь и ревность.
Суматоха увеличивалась, хотя квартира графини была очищена от лишнего народа. Около жертв уже хлопотали несколько докторов.
– Что, милейший эскулап, – подошел Мефодий Кириллович к знакомому полицейскому врачу, – есть ли живые?
– Тот, – указал врач на Марича, – кончается. Еще бы, пробит висок… страшный удар!
– А этот? – кивнул Кобылкин в сторону Куделинского.
– Этот? – поглядел на него врач. – Этот мертв. Рана пустяшная, царапина, а все-таки мертв… Посторонитесь-ка, – взял он за плечо Кобылкина, – пропустите…
Мимо них пронесли на носилках стонавшую Софью.
– А эта? – тихо спросил Мефодий Кириллович.
– Тоже опасна, – последовал ответ, – но надежда есть… Раны в голову и в грудь, однако, сердце, кажется, не тронуто… Какая красавица!… И не жаль было кому-то из этих несчастных убить такую прелесть.
Кобылкин ничего не ответил. В квартире появились прокурор и следователь; началось предварительное следствие, во время которого несчастный Марич умер.
– Да, – прошептал Мефодий Кириллович, взглядывая на трупы, – итог подведен, только, кажется, не такой, какого ожидали эти несчастные.
ХLIII
Вместо эпилога
Время летит вперед незаметно; промелькнула, как сон, весна, пронеслась и карикатура южных зим – чахлое петербургское лето.
В один из августовских дней на скамеечке Летнего сада сидел с блаженным выражением на лице Мефодий Кириллович Кобылкин. Рядом с ним восседал одетый по-барски, то есть в шляпе-котелке, светлом пальто и брюках навыпуск, Афоня Дмитриев. Перед ними на площадке, у памятника дедушке Крылову резвилась, кричала, шумела детвора.
– Вот, Афонюшка, – сказал Мефодий Кириллович, – взгляни ты, друг милый, на них, на малых. Расшумелись-то как детишки, разрезвились! Рожицы все веселые, довольные, глазенки блещут, как уголечки, глядишь на них – не нарадуешься… А ты подумай, что было бы, если бы дано было нам, людям, предвидение? Ведь жизнь противна была бы, жить не стоило бы, если бы можно было в будущее заглянуть да увидеть, что, быть может, вот из этого краснощекого пузана отчаянный вор выйдет, а из этого, с мечтательной рожицей, – зверь-убийца, а этот третий, что такой серьезный да важный, наглейшим мошенником будет… Эх, дети, дети! На радость вы родителям, на утешение даетесь, а много ли вас на родительскую радость-то выходит? Если бы подсчитать, так половина на половину не пришлось бы…
– Вот в том-то дело и состоит, – авторитетно заметил Афанасий, – что "если бы да кабы"… Недаром, поди, эти слова человечеству сказаны. Истина-с.
– Верно, друг мой милый, – добродушно рассмеялся старик, поглядывая на самодовольно улыбавшегося парня, – верно твое слово – истина!
– А вы извольте обратить внимание, – произнес Афанасий, – кажется, знакомый вам господин идут, смотрят на вас и издали улыбаются.
– Ба-ба-ба, – даже встал со скамейки Кобылкин, – "дикий доктор"!
– Уж и "дикий", – рассмеялся тот, подходя к старику. – Где вы пропадали?
– Да я к себе на родину, в Могилевскую губернию, ездил.
– То-то мы так давно не видели нашего неутомимого Шерлока Холмса. Хорошо съездили?
– Превосходно-с!
– По делам ездили или так, прокатиться?
– И так, и этак, и не так, и не этак… Выбирайте, что хотите.
– Вас не поймешь.
– Подумайте, вот и поймете. Афонюшка! Благорастворение воздухов-то какое! Солнышко светит, птички поют, пароходики на Неве посвистывают.
– Прекраснейшая во всех смыслах природа, – глубокомысленно ответил Дмитриев.
– А ты сидишь на одном месте… Нет бы ходить, бегать, прыгать…
– А и взаправду, Мефодий Кириллович, – парень сообразил, что Кобылкину хочется побыть с доктором наедине, – пойду для моциона променад сделать. Вы здесь будете?
– Здесь, здесь… Промнешься и приходи за мной.
– Это кто же? – заинтересовался Анфим Гаврилович.
– А это, так сказать, – правая моя рука… Умница-парень, сметлив, шельма, и расторопен… Я его к своему делу приучаю, думаю, толк будет.
– Из такого-то?
– А чем плох?… Это теперь возгордился, после того как я стал его своим помощником величать… Иностранные слова вызубрил, истины изрекает, а так парень – золото… цены нет. Ведь мы с ним нейгофское дело по косточкам разобрали.
– Да, – вспомнил Барановский, – что с этим живым покойником?
– А вы разве не знаете?
– Откуда же мне знать? Ведь в тот день, как я вам его показал, к вечеру его у меня уже не было. Ушел, потом непонятную записку прислал и как в воду канул… Ну-ка, поведайте дела минувших дней.
– Очень хочется? – лукаво спросил старик.
– Еще бы! Верно, все над судьбой вашего графчика старались… все по-хорошему устраивали?
– А вы-то разве не интересуетесь?
– Как же мне его судьбой не интересоваться? Принял я, так сказать, этого Нейгофа из объятий могилы… Потом историю слышал, глухо, правда, но все-таки слышал: в жену его кто-то стрелял…
Кобылкин вздохнул и поглядел вверх, на безоблачное голубое небо.
– Я никаких подробностей не знаю, – продолжал Барановский, – и в газетах было мало об этом написано.
– А разве Нейгоф сам ничего не говорил вам?
– Говорил… в общих чертах об этом козодоевском деле. А больше что же? Я на вечернюю визитацию ушел, вернулся – его у меня уже не было.
Мефодий Кириллович вздохнул.
– Пожалуй, вам-то пару слов сказать можно, – произнес он, – только между нами: никому ни гугу… Не будете скромны, я от всего откажусь и вас же самих вам же в глаза высмею.
– Ого! – улыбнулся Барановский. – Значит, тайна?
– Да еще какая тайна-то! – словно обрадовался Кобылкин. – Двуногая!
– Какая-какая?
– Двуногая, эскулапище! Сиречь граф Михаил Андреевич Нейгоф.
– Вот-вот – про него-то!
– А что же мне про него? Был Нейгоф, да весь вышел, помер и похоронен.
– Да вы что, смеетесь?
– Нет, зачем же? А я думал, что вы сообразительнее… Говорю вам: граф Нейгоф помер. Где это видано, чтобы мертвых с погоста носили?
– Да ведь он же выбрался.
– Фу-ты, непонятливый какой! Так что же с ним делать-то, с выбравшимся? Подумайте, какая катавасия пошла бы, если этого несчастного опять в список живых внести. Да еще и удалось ли бы это – бабушка надвое сказала. Ведь свидетелей, которые подтвердили бы, что это граф Михаил Андреевич Нейгоф, нет. Таких же, которые под клятвой скажут, что это – босяк Минька Гусар, без числа. Каково положение, а? Я тут участие принял, к московскому родственнику, благо он к нам на берега прибыл, заявился. Умнеющая, надо сказать, особа! Я его сиятельству детально все обстоятельства дела доложил и покорнейше просил войти в положение своего несчастного родственника. Граф Федор Петрович сперва не хотел мне верить, тогда я привез к нему племянничка. Конечно, сейчас же признали, обняли его, облобызали и воскликнули: "О, как ты несчастен, последний в роду Нейгофов!" Тогда я взял на себя смелость доложить его сиятельству – уж в какую тут я опасную игру сыграл, – что Михайло-то Андреевич, быть может, и не последний Нейгоф, ибо после него осталась вдова, с коей он в законном супружестве в течение полутора месяцев состоял… Смекаете, эскулапище, куда я гнул тогда? – подтолкнул Барановского Кобылкин. – Да и не в том одном моя смелость была.
– Говорил мне что-то Нейгоф об этой женщине, – заметил доктор, – плакал, уверял, что, несмотря ни на что, любит ее.
– Погодите, погодите, – перебил его Мефодий Кириллович, – о жене речь потом будет. Дайте с одним кончить. На чем, бишь, я остановился? Да! Его сиятельство, вот как и вы теперь, мысль мою уразумели и изволили спросить о супруге племянника. А тут вот какой казус вышел. Вам рассказывал Михайла Андреевич, как эту самую Софью Шульц, теперешнюю графиню Нейгоф, трое дошлых господ к кровавому козодоевскому делу пришили?
– Рассказывал.
– Так вот один из этих господ, может, и фамилию слышали, – Куделинский, всем этим делам зачинщик и хороводчик, узнав, что супруг графини жив, преисполнился ярой ревности и в отвергшую его графиню Софью Карловну выстрелил, а перед этим он успел проломить висок своему соучастнику, коллеге вашему – доктору Маричу, состоявшему в этой шайке и кинувшемуся на защиту жертвы. Но Марич, когда они барахтались, ткнул его ножичком, а ножичек-то был обмазан каким-то снадобьем, и которое вошло в кровь…
– Узнаю, что это такое; смертельный яд… кураре, – перебил Барановский, – действует на окончание нервов поперечно-полосатой мускулатуры, то есть произвольных мышц… три, четыре, много – пять минут, и паралич, и смерть…
– Должно быть… К несчастью, этот Марич минут на десять опоздал… Поторопись он – меньше было бы беды… Куделинский успел дважды выстрелить в графиню.
– Раны тяжелые?
– Тяжелые, но не смертельные, хотя одна для всякой молодой красивой женщины очень неприятная: глаз попорчен и лицо обезображено… Прежней красоты и в помине нет… Всю эту историю я откровенно рассказал графу Федору Петровичу. Они рассердиться изволили, закипятились, запетушились, страсть что такое. А с Михаилом-то Андреевичем что тут сделалось! Заплакал, застонал: "Дайте мне ее, – кричит, – дайте! Люблю я ее, жить без нее не могу", – волосы на себе рвет. Старый граф сейчас племянника успокаивать: "Люби ее, несчастный, – кричит и сам плачет, – все тебе могу устроить!" Насилу успокоили они племянника, бежать хотел тот к супруге – нет, не пустили… Все обещали уладить. Потом граф меня позвал, и долгий-предолгий разговор имели. Решили так: ожидается дитя, и дитя наизаконнейшее, так, стало быть, Михаилу Андреевичу в графском виде можно и не существовать. Граф решил поселить племянника и его супругу у себя в самом большом поместье, графиня как бы хозяйка, а он – ну, вроде управителя и под другим именем. И это граф Федор Петрович взялись все обделать. Вот, восхитительный мой, как случилось, что граф Михаил Андреевич Нейгоф помер, и на свете его нет, а есть вместо него Михаил Андреевич фон Штраль, немецкий барон. Граф же Федор Петрович – добрая душа! – все так обставили, что графиня в чистоте осталась. Да и за что было обвинять ее? Подлинные виновники в козодоевском деле сами с собой расправились, а она ни при чем была.
– Так как же дело-то кончилось? – спросил Барановский.
– Что же дело? Дело кончилось само собой: свелось все на почву неразделенной любви, оскорбленного чувства, огнепылающей ревности; тут оно и потухло само собой… Пошли кое-какие смутные слухи, да граф Федор Петрович сумели пресечь их в самом корне… Что за человек, – в который раз восхитился Кобылкин, – пожалеть можно, что не удостоились видеть: вельможа до мозга костей, родовитость в каждом словечке, в каждом жестике видна, мановением приказывает, улыбкой сердца покоряет.
Мефодий Кириллович умолк, потом вдруг добродушно рассмеялся.
– Чему это вы? – спросил Анфим Гаврилович.
– Да как же, помилуйте, смешно… Как сверзили меня тогда с поезда… Ах, да, вы ведь не знаете еще о моих приключениях! – и Кобылкин с юмором рассказал Барановскому о тех страшных минутах, когда его жизнь, успех его дела висели на волоске.
– Помилуйте, – возмутился Анфим Гаврилович, с интересом слушавший его рассказ, – что тут смешного?
– Да как же, – залился беззвучным смехом Мефодий Кириллович, – ведь этот несчастный Квель расшибся. Сперва меня, а потом и его дорожный сторож подобрал и укрыл, я-то благополучно отделался… только ушибся, а Квель нет: расшибся, бедняга, да только, на свое несчастье, не до моментальной смерти… Мучился и вот, умирая, узнал меня и как ни слаб был, а все-таки успел сообщить обо всем козодоевском деле. Тут я, старый пес, узнал, что кое в чем ошибся. Я, видите ли, в квартире Козодоева, когда осматривал ее, нашел пепел от трубки, недокуренную сигару и сломанную папиросу. Один человек трояко не курит, стало быть, было трое чужих, так как – я расспросил прислугу – Козодоев оказался некурящим. Да к тому же я нашел обрывочек кружева с женского платья. Вот и создалось у меня мнение, что действовало четверо убийц. Я даже стихи по этому поводу сочинил. "Даль туманная видна, трое, трое и одна," – запел Кобылкин. – Вот мы как! На лире бряцаем, даже по поводу уголовных сюжетов. Да, о чем я хотел? Квель умер. Ну, там, конечно, объявили, что неизвестного звания человек, неизвестно с какого поезда и так далее, как в таких случаях полагается. А я-то этим и воспользовался. Росту я с Квелем одинакового: оба мы коротышки, загримировался я под него, бороду нацепил и ну вокруг да около того дома, где графиня жила, похаживать – впечатление хотел произвести. И добился своего: бедная Софьюшка как-то увидала меня в образе Квеля, а затем, когда мы друзьями тали, рассказывала, что страху я и-и какого наделал.
– И что же теперь с этими людьми? – спросил Анфим Гаврилович.
– С Софьей и Михаилом? Живут в имении графа, я туда и провожать их ездил, устраивал и любовался. Он ее до безумия любит, невзирая на то, что она обезображена, ну и она тоже его обожает. Голубки… счастливы…
– Но положение теперешнего фон Штраля совершенно не легальное; ведь есть же люди, которые знают о спасении графа Нейгофа.
– А кто, позвольте спросить? – возразил Кобылкин. – Ежели я, так это – могила. Вы теперь знаете?… Вам никто не поверит, если болтать начнете… Кто еще? Настя, графинина горничная, так она за моего Афонюшку замуж вышла, а он – парень высокой честности. Потом кто? Есть некий Коноплянкин, хозяин чайной; тот не пикнет, ибо я такое на него рыбье слово знаю, чтобы молчал, а я умру – Афонюшка будет его в руках держать… Золоторотцы есть: Козелок, Метла да Зуй, так они вряд ли что соображают. Кстати, Михаил Андреевич через меня все деньги им отдал, которые с ним в гробу были… Вот пьянствовали-то, доложу вам!… Коноплянкин тут нажил… – Кобылкин умолк, потом кротко улыбнулся и сказал: – Голубки, Софья-то с Михаилом, не надышатся друг на друга, – и, склонившись к Барановскому, с таинственно-плутоватым видом добавил: – И счастье их благословило: со дня на день дитя ждут!…
Об авторе
Александр Иванович Красницкий (1866-1917) родился в Москве, в семье художника и фотографа памятников древности И. Я. Красницкого. Учился в гимназии, но не окончил ее: отец разорился и не мог вносить плату за обучение сына.
Опубликовав в 1883 году первую заметку в "Петербургской газете", Красницкий вскоре стал профессиональным журналистом. Из-под его пера выходят статьи, репортажи, фельетоны, стихи и рассказы. Он печатается в газетах "Новости", "Минута", "Петербургский листок". В журналах фирм А. А. Каспари "Родина", в котором с 1894 года Александр Иванович служит редактором, "Всемирная новь", "Живописное обозрение всего мира" и П. П. Сойкина "Природа и люди", "Русский паломник" им опубликовано около 100 романов, многочисленные рассказы, стихи под псевдонимами А. И. Лавинцев, А. И. Лавров, Тр. Поярков, С. Румянцев и др. Предпочтение отдавалось авантюрно-приключенческим романам – историческим ("В тумане тысячелетия", "Гроза Византии", "Царица-полячка", "Оберегатель") и уголовным ("Столичные тайны", "Роковые миллионы", "Принцесса-бродяжка", "Маньчжурское золото", "Дочь Рагуила", "Воскресшая душа", "Под волнами Иматры", "Царица хунхузов"), а также повестям для юношества ("Маленький Геркулес", "Русский чудо-вождь граф Суворов-Рымникский"). Произведения А. И. Красницкого пользовались успехом.
В нашем издании творчество этого писателя представлено тремя уголовными романами: "Дочь Рагуила", "Воскресшая душа" и "Принцесса-бродяжка". В них есть все, что может увлечь читателя: интересный материал, острый сюжет, яркие герои и легкий слог.