Теперь вам следует знать, месье, что основной картой, разыгрываемой нами на каждом этапе игры, был Египет. Англичане оказались очень обеспокоены тем, что наши войска занимают эту территорию: мы получили доступ к различным участкам Средиземноморья, к тому же англичанам приходилось опасаться, что из Египта наш славный Маленький капрал направит свою поступь в Индию. Поэтому в случаях, когда лорд Хауксбери отказывался передать нам какую-нибудь территорию, оставалось лишь ответить: "Ну что же, мы отказываемся покинуть Египет", и расклад сразу же менялся в нашу сторону, причем самым решительным образом. Пользуясь этим козырем, мы выторговали замечательно благоприятные для себя условия – в частности, заставили англичан отказаться от мыса Доброй Надежды. Мы, месье, во что бы то ни стало стремились не пускать вашу нацию в Южную Африку, поскольку история научила нас, что точка опоры Британии в какой-либо части света – это Британская империя спустя полстолетия. Не армии или флота вашего мы остерегаемся, но ваших младших сыновей, людей в поисках карьеры. Когда мы, французы, устанавливаем свое владычество над какой-нибудь землей, это приводит к тому, что мы остаемся в Париже и поздравляем друг друга с достижениями. У вас же все иначе. Вы берете с собой жен и детей и отправляетесь, движимые любопытством на своем опыте испытать, что же это за земля; в результате отобрать у вас эту новую территорию оказывается не менее сложно, чем, скажем, вывезти из Лондона хотя бы ту же площадь Блумсбери.
Итак, первого октября было решено подписать соглашение. Утром я поздравлял месье Отто со счастливым завершением его трудов. Человек это был небольшого роста, с бледным лицом, и ему была свойственна некоторая оживленность, или, лучше сказать, экзальтация: чрезвычайно обрадованный собственным успехом, он в тот день буквально не мог усидеть на одном месте – бегал по комнатам, вел шумные разговоры, смеялся, в то время как я, по восточному обычаю скрестив ноги, сидел в углу на кушетке. Вдруг появился курьер с письмом, доставленным из Парижа. Отто, бросив взгляд на строки депеши, не сказал ни слова, но его колени вдруг подогнулись, и он повалился на пол в совершенно бессознательном состоянии. Я подскочил к нему, курьер тоже, и мы понесли месье Отто к дивану. Казалось, месье Отто был уже мертв – но нет, приложив ладонь к его груди, я ощутил удары сердца.
– Что произошло? – спросил я.
– Не знаю, – ответил посыльный. – Месье Талейран потребовал, чтобы я гнал так быстро, как не ездил никогда прежде, и передал письмо месье Отто из рук в руки. Еще вчера, в полдень, я был в Париже.
И вот тут – моя вина, месье, но удержаться было трудно – я все же заглянул в письмо, взяв его из мертво неподвижной руки месье Отто. Господи всемогущий! Меня словно молнией ударило. Нет, в обморок я не упал, но опустился на диван рядом с месье Отто и разрыдался. Всего лишь несколько слов, но из них мне стало ясно, что Египет был оставлен нашими войсками в прошлом месяце. Все результаты нашего труда, наш договор, уничтожались этими словами, поскольку оттого-то наши противники и согласились на выгодные для нас условия, что египетская территория принадлежала именно нам. Приди эта депеша двенадцать часов спустя, какое нам было бы до нее дело? Но сейчас договор еще не подписан. Мыс Доброй Надежды, Мальта – все это будет потеряно, ведь теперь нам нечего предложить в обмен.
Но над нами, французами, не так-то легко одержать победу. Вы, англичане, нас часто недооцениваете, поскольку вам кажется, что если мы охотно демонстрируем свои эмоции, в противоположность вашей сдержанности, то отсюда следует, будто натура наша женственна и хрупка. В истории есть немало случаев, это опровергающих.
Месье Отто очнулся наконец, и между нами начался разговор, как теперь быть.
– Все бессмысленно, Альфонс, – проговорил месье Отто. – Если я предложу англичанам подписать договор теперь , они, увы, лишь посмеются надо мной.
– Мужайтесь! – вскричал я. И тут в голове у меня возникла отличная мысль: – Есть ли у вас основания считать, что англичанам эта новость известна? Может статься, они подпишут договор прежде, чем узнают о ней!
Месье Отто вскочил с дивана, радостно простерши руки, чтобы меня обнять.
– Вы меня буквально спасаете, Альфонс! – воскликнул он. – И вправду, им неоткуда знать об этом. Новость нам была передана из Тулона в Париж, затем в Лондон; к ним она прибудет морским путем через Гибралтар. Едва ли кто-то сейчас в Париже знает о ней, кроме Талейрана и первого консула. Если сохраним эту новость в тайне, будет шанс подписать наш договор.
Ну а теперь, месье, вообразите себе ужаснейшее беспокойство, переживаемое нами на протяжении того дня. Никогда, никогда я не смогу забыть бесконечно длящиеся часы, когда мы сидели, прислушиваясь к любому отдаленному крику: не признак ли это радости, вызванной в Лондоне новостью? Месье Отто состарился за день; я же, находя, что легче выйти и встретить опасность лицом к лицу, чем, пребывая в бездействии, ждать ее приближения, вечером принялся блуждать по городу. В фехтовальном зале месье Анджело, и в боксерском салоне месье Джексона, и в клубе Брукса , и в кулуарах палаты общин – всюду, куда я ни заходил, не было сказано ни слова о тревожащей нас новости. Но что если милорд Хауксбери получил это известие, подобно нам, из рук посыльного?
Сегодня вечером, ровно в восемь, нам предстояла встреча с милордом на Харли-стрит, у него дома, и встреча эта была посвящена не чему иному, как окончательному заключению мирного договора. Перед выходом из посольства я упросил месье Отто выпить два бокала бургундского, чтобы тревога на его лице и трясущиеся руки не вызвали подозрения у господина министра иностранных дел.
Около половины восьмого мы сели в карету. Войдя к милорду и обменявшись с ним парой фраз, месье Отто под предлогом, будто забыл свой портфель, вышел наружу – специально для того, чтобы уведомить меня, что переговоры идут отлично. Лицо его буквально расцвело: не от бургундского, а от радости.
– Он ничего не знает, – прошептал месье Отто. – Ах, если б только удалось все завершить в ближайшие полчаса!
– Дайте мне знать немедленно, сразу, как только все закончится благополучно, – сказал я.
– Для чего же?
– Чтобы до той поры ни один курьер не проник в здание. Я, Альфонс Лакур, даю вам слово, что этого не случится.
Он обеими руками потряс мою ладонь.
– Я переставлю поближе к окну одну из свечей, которые находятся на столе – вон за тем окном, взгляните. Это будет наш знак, – сказал он и поспешил внутрь дома, оставив меня в карете одного.
Итак, нам следовало обеспечить себе свободных полчаса, всего только полчаса, чтобы игра была окончательно выиграна. Едва только я начал обдумывать, как этого добиться, – и тут со стороны Оксфорд-стрит показались огни быстро приближающейся кареты. Неужели в этой карете сидит курьер? Что же я могу предпринять в этом случае?! Я был готов даже к тому, чтобы убить его, этого курьера – да, убить, но только бы не позволить зачеркнуть результаты нашего труда. Тысячи людей на войне жертвуют своей жизнью во имя победы, так почему бы не пожертвовать жизнью ради удачных условий мира, а не ради войны? Взойти на эшафот – что ж, пусть так: ради блага страны не жалко и собственной жизни.
Я уже нащупал рукоять кривого турецкого кинжала, висевшего у меня на поясе, – однако карета, столь меня встревожившая, благополучно прогрохотала мимо.
Впрочем, если гонец не прибыл сейчас, это может произойти через несколько минут. Но теперь у меня, по крайней мере, есть возможность подготовиться. Прежде всего необходимо предусмотреть, чтобы никакое подозрение не пало на наше посольство.
В этот момент я увидел то, что у вас в Лондоне называется "хокни": запряженный парой наемный экипаж для богатых клиентов, можно сказать, настоящую карету – на шесть мест, с мягкими сидениями внутри и, главное, с полностью закрытым кузовом. Приказав нашему кучеру подъехать вплотную к дому, где мы расстались с месье Отто, я вышел на улицу и заговорил с возницей "хокни". Экипаж оказался свободен. Я заплатил вознице целую гинею вперед – и он после этого слушал меня очень внимательно, сразу поняв, что заказ предстоит во всех смыслах необычный, но ничуть против этого не возражая.
– Это задаток, – предупредил я. – Если в точности выполнишь все мои инструкции – получишь еще столько же.
– Хорошо, хозяин, – сказал кучер, уставив на меня совершенно непроницаемый взгляд, в котором если что и читалось, то лишь абсолютная решимость не проявить даже малейших признаков тревоги или любопытства.
– Через некоторое время я сяду в твой экипаж с еще одним джентльменом. После этого двинешься прямо по Харли-стрит. Никаких других пассажиров не брать. Когда доедешь до конца улицы – разворачивайся и езжай обратно. Так и будешь возить нас по Харли-стрит, пока я не выйду. После этого доставишь второго пассажира в клуб Уайтье на Бартон-стрит .
– Хорошо, хозяин, – повторил кучер тем же тоном.
Итак, я остался под окнами дома милорда Хауксбери, и вы можете легко представить себе, месье, сколь часто взгляд мой возвращался к тому самому окну, ловя мерцание свечи – которое, как я надеялся, вот-вот должно было стать ярче. Одна минута… вторая… пятая. И еще пять минут. О, как долго тянется время! Ночь – одна из обычных октябрьских ночей: холодная, промозглая; белесый туман, простершийся над мокро блестящими камнями мостовой; и сквозь этот туман проглядывают, едва видимые, тусклые пятна масляных фонарей. В пятидесяти шагах все терялось, и оставалось лишь пытаться, прислушиваясь, улавливать стук копыт, грохот колес по мостовой… Мрачное это место, месье, – Харли-стрит, даже в солнечный день, а не то что туманным, дождливым вечером, когда окрестности озаряет лишь тусклый свет масляных фонарей. Может быть, и респектабельное, но уж больно унылое. Французу никогда не оценить вашу лондонскую респектабельность…
Особенно же мрачной она мне представлялась в тот вечер, когда беспокойство буквально изглодало всю мою душу. О, право слово, место это казалось самым унылым, самым безрадостным на всей необъятной земле!
Я ходил туда-сюда, временами с силой хлопая себя по рукам, чтобы они не замерзали, и по-прежнему напрягая слух. Как вдруг сквозь однообразно-монотонные звуки колес и копыт, доносящиеся с Оксфорд-стрит, я услышал более громкий, приближающийся, становящийся все более и более явственным звук. Вскоре передо мной, рассекши туман, возникли два огня – и легкий кабриолет подкатил к дому министра иностранных дел. Прежде чем экипаж успел остановиться, его пассажир, невысокий молодой человек, соскочил на мостовую и поспешил к дверям. Кучер повернул лошадь, и кабриолет вновь растаял в тумане.
О, именно в момент действия, месье, я проявляю себя как никогда! Сейчас, когда вы видите меня, наслаждающегося вкусом вина в кафе "Прованс", вы и представить себе не можете, каких высот, какого предела человеческих способностей я умею достичь! Однако в тот день, месье, когда стало ясно, что все достижения в ходе десятилетней войны находятся теперь под угрозой, я оказался великолепен. Это была последняя наша кампания, а я олицетворял собой и армию, и генерала.
– Сэр, – проговорил я, дотронувшись до плеча молодого человека, – вы – курьер, посланный к лорду Хауксбери?
– Да.
– Я жду вас здесь уже полчаса. Вы должны немедля ехать со мной: лорд Хауксбери находится во французском посольстве.
Я произнес это с такой непоколебимой уверенностью, что курьер не промедлил ни на миг. Когда он сел в карету, а я последовал за ним, душу мою охватила такая пронзительная радость, которая едва не прорвалась наружу радостным воплем. Он был мал и тщедушен, этот курьер Министерства иностранных дел, почти как месье Отто, ну а я… Вы же видите, каковы мускулы на моих руках даже сейчас, в столь почтенном возрасте, – вообразите же, какова была крепость моих мышц в то время, когда мне стукнуло всего лишь двадцать семь!
Однако после того, как я усадил карьера в карету, закономерно возник вопрос, что с ним, собственно, делать? Причинять ему вред, если в этом не возникнет крайней необходимости, все же не хотелось бы.
– Дело не терпит отлагательств, – сказал он. – Письмо, которое я держу при себе, должно быть вручено лорду Хауксбери немедленно.
Доехав до конца Харли-стрит, карета, в соответствии с моим планом, развернулась и поехала назад.
– Эй! – закричал курьер. – Что это значит?
– Вы о чем? – задал вопрос я.
– О том, что мы возвращаемся! Где лорд Хауксбери?
– Лорда Хауксбери вы увидите воочию, причем вскоре.
– Выпустите меня немедленно! – заорал он. – Тут какой-то подвох. Кучер, останови карету! Выпустите, говорю вам!
Я с силой отшвырнул курьера на сиденье, едва только он попытался ухватиться за ручку двери. Тогда он принялся отчаянно звать на помощь. Я зажал ему ладонью рот, он впился мне зубами в руку – но это меня не остановило. Отобрав у курьера его собственный шейный платок, я завязал ему рот. Он, впрочем, продолжал еще издавать нечленораздельные звуки, однако моим планам это не препятствовало: шум заглушался стуком колес по мостовой. Тут мы проехали мимо дома милорда, и я увидел, что свечи перед окном по-прежнему нет.
Курьер некоторое время сидел тихо, и я видел блеск его глаз, поскольку в карете было довольно-таки темно. По-видимому, его отчасти ошеломила та сила, с которой я швырнул его на сиденье. Кроме того, возможно, он обдумывал, как ему быть в его ситуации. Когда курьеру удалось частично освободиться от закрывавшей рот повязки, он проговорил:
– Возьмите мои часы и кошелек, только отпустите!
– Нет-нет, сэр, – сказал я, – я такой же честный человек, как и вы.
– Но кто же вы?
– Решительно не имеет значения, как меня зовут.
– Что вам от меня нужно?
– Причина такого моего поведения – пари. Всего-навсего пари, которое я заключил.
– Пари? Что вы имеете в виду? Вы осознаёте, что я исполняю поручение высокой государственной важности – тот, кто мне в этом препятствует, имеет отличный шанс узнать, как выглядит тюрьма изнутри?
– Месье, то есть сэр, изволит не знать, что означает слово "пари"? В переводе на английский это… гм… Короче говоря, для француза это слово столь же свято, как для англичанина – понятие "спорт"!
– Вы пожалеете об этом спорте прежде, чем вам достанется выигрыш! – воскликнул он. – Ну ладно: в чем заключается это ваше сумасбродное пари? Только быстро!
– Я заключил пари, что прочту мой перевод главы Корана первому же джентльмену, которого встречу на улице.
Право слово, не знаю, отчего мне пришла в голову именно эта, а не другая мысль. Должно быть, потому, что я и вправду все свободное время освежал в памяти мою работу над переводом Корана.
При этих словах мой собеседник опять проявил неблагоразумное желание выскочить из экипажа. Пришлось вновь отбросить его на сиденье.
– Как много времени это займет?! – задыхаясь, выдавил из себя курьер.
– Зависит от главы, – кротко ответил я.
– Черт с вами, читайте самую короткую и отпускайте меня!
– А правильно ли это будет? – задумчиво возразил я. – Мое пари гласит: "Прочитать главу Корана". Из этого не следует, что имеется в виду самая короткая глава. Успокойтесь: что имеется в виду самая длинная – тоже не следует. По умолчанию примем среднюю длину.
– Караул! Караул!! Караул!!! – взвыл мой пленник, и мне пришлось вернуть его шейный платок на прежнее место: если вы еще не забыли, этот платок был использован в качестве кляпа.
– Терпение, мой друг! – внушительно пояснил я. – Чем больше терпения вы проявите, тем скорее будете свободны. Я даже готов пойти вам навстречу и предоставить возможность самостоятельного выбора. Скажите, какая глава представляет наибольший интерес лично для вас? Могу даже освободить вам рот, если будете благоразумны… вот так… Признайтесь, что в сложившихся обстоятельствах я мог бы проявить и меньшее великодушие, не правда ли?
– Скорей, скорей, скорей! – ответил курьер, тяжело дыша.
– Предпочитаете суру "Верблюд"? – спросил я.
– Да, да, предпочитаю!
– А может быть, суру "О быстроногости коней"?
– Да, да, да – только скорей!!!
Мы снова проехали мимо дома министра – и, увы, на окне все еще не было свечи. Что мне оставалось делать? Я устроился поудобнее и принялся читать суру "О быстроногости коней".
У вас, англичан, принято говорить, что "каждый человек читает свою Библию". А как насчет своего Корана, месье? Вы без труда его читаете – я имею в виду, наизусть? Лично для меня это труда не составляет, не составляло и тогда. Это дело не терпит спешки, о нет! И правду сказать: ведь на Востоке никто никогда никуда не спешит, а Коран был написан именно для них, для людей Востока. Я декламировал медленно и торжественно, как то подобает при чтении священных текстов, так что вскоре молодой англичанин с жалобным писком вновь затрепыхался, пытаясь выскочить из экипажа – да где ему!
"…И тем же вечером привели к нему лошадей, и каждая из этих лошадей стояла на трех ногах, упершись концом копыта четвертой ноги в землю, и когда эти лошади были поставлены перед ним, он сказал: "О, горе мне! Глядя на этих прекрасных скакунов, возлюбил я земные блага любовью чрезмерной, позабыв о высшем! Итак, пусть они будут возвращены в мою собственность!" И когда его слова были исполнены, принялся он подрезать им поджилки…"