- Я хотел это сделать вчера, но мне не удалось. Я дважды пытался попасть к вам, но вас не было. Кроме того, я считаю, что это не поздно и сейчас. Если вы подскажете мне, как себя вести с Константином, то я надеюсь прощупать его основательно. Правда, он тип очень скрытный и замкнутый, но мне думается, что я смогу его расшевелить.
- Не стоит, - произнес Гюберт. - С Константином вы больше не встретитесь.
- Совсем?
- Да, кстати, он знает вашу фамилию?
- Если и знает, то не от меня. Я ему не назвался, - солгал я и спросил: - А что?
- Так, между прочим, - ответил Гюберт и, очевидно, для того чтобы не вызвать у меня никаких подозрений, добавил: - Если вы с ним встретитесь в городе и он заговорит с вами, то ни имени, ни фамилии своей не называйте. Это лишнее. А то, что вы мне сообщили, заслуживает внимания. Я учту. У вас всё?
- Всё.
- Хорошо, идите.
Я направился к инструктору Рауху, затем к Похитуну, а после обеда собрался в город.
18. ВЕСТИ ИЗ ЛЕСА
Кольчугин расчищал от снега дощатый настил, ведущий к бане. Увидев меня, он разогнул спину, снял рукавицу, осмотрел небо и почесал затылок.
- Погодка-то, господин хороший! - заговорил он. - Сейчас бы по первой пороше да по зайчишкам поплутать, а? Стоющее дело!
- Да, заманчиво, - согласился я.
- Теперь снег пойдет валить…
Я согласился и с этим. Небо затянули тучи, и с часу на час можно было ожидать снегопада.
- Куда собрались, господин хороший?
- Хочу воздуха зимнего глотнуть.
- Ну, ни пуха ни пера, гуляйте!
Я вышел со двора. Тропку, которой обычно пользовались, идя в город, занесло снегом, и я пошел по дороге, наезженной автомашинами.
Морозец пощипывал кончики ушей. Острые струйки студеного воздуха проникали под одежду и приятно холодили тело.
Лес наполняли зимние, горьковатые запахи хвои. Я дышал глубоко, всей грудью.
Кольчугин оказался прав. Не успел я добраться до города, как в воздухе тихо и беззвучно запорхали первые снежинки. Сухие и колкие, они щекотали лицо. А когда я вошел в город, снег повалил мягкими и крупными хлопьями.
За последние десять дней я уже третий раз приходил в город, но слежки за собой не замечал. Не заметил ее и сегодня, хотя все время был начеку.
Я шел не торопясь, с видом праздношатающегося, останавливался у плакатов и объявлений. Время я рассчитал строго.
Местом для встречи с Криворученко был намечен небольшой район, где я загодя поставил условный знак. По договоренности удаляться от знака в ту или другую сторону разрешалось не больше чем на сто шагов. Недалеко от единственного оставшегося в городе кинотеатра, где крутили немецкие фильмы, на деревянном заборе я разглядел свой знак.
По улице торопливо сновали прохожие.
Я пошел дальше, сдерживая нарастающее волнение. В моем распоряжении оставались считанные минуты.
Я считал шаги: двадцать… тридцать… семьдесят. Довольно.
Я остановился возле объявления бургомистра, недавно вывешенного на всех улицах, и стал его читать. Бургомистр настойчиво призывал трудоспособных горожан записываться вместе с семьями на отъезд для работы в германской промышленности и сулил им молочные реки в кисельных берегах.
С обращением я познакомился на всякий случай заранее. Сейчас я его не читал. Я смотрел на него, и буквы плясали у меня перед глазами. Волнение ширилось, нарастало, а снег все валил и валил…
Я отсчитывал про себя секунды: семь… восемь… двенадцать… и замер, скосив налево глаза, - рядом со мной кто-то остановился. Я увидел только большой волчий треух и шелковистую курчавую бородку, запорошенную снегом. Да и весь человек, залепленный снегом, походил на елочного деда-мороза.
Неизвестный тоже решил, видимо, прочесть объявление до конца.
Его соседство меня совсем не устраивало. Вот-вот должен подойти Криворученко. Я не допускал мысли, что он заговорит со мной при постороннем. Криворученко, конечно, пройдет мимо.
Я с досадой подумал: "Черт его принес, этого дядю! Не нашел другого времени".
Я решил отойти и раздумывал над тем, в какую сторону отойти лучше. Но едва я сделал движение, как неизвестный шепнул:
- Кондратий Филиппович, дорогой!… Это я…
Нет, я даже не повернулся. В этом не было нужды. Голос Семена я мог различить из тысячи голосов. И я его узнал.
Впившись глазами в обращение, я вздохнул:
- Семёнка!…
А как мне хотелось расцеловать его!
- Да, да, я… Все в порядке! - шепнул он.
- Времени в обрез, - процедил я сквозь зубы.
- У меня тоже… И подвода ожидает, - торопливо проговорил Семен. Ш-ш…
Подошла женщина. Ее, очевидно, привлекло любопытство: двое читают, почему ей не почитать. Может быть, что-нибудь интересное. Но, пробежав глазами текст обращения, она шумно вздохнула и ушла своей дорогой.
- Говори скорее, - торопил я. - Где бросили якорь?
- В двенадцати километрах. Лес густющий, болото, глухомань. Назначайте, где лучше встретиться.
- В кино. Запомни, в кино. Я укажу дату и время…
- Не пойдет, - прервал меня Криворученко. - В городе меня уже знают я три раза привозил в баню дрова из леса и сейчас привез… Личность для посещения кино неподходящая…
Это меня обескуражило. Другого варианта я не подготовил.
- У вас на Опытной станции, - продолжал Криворученко, - есть истопник Кольчугин. Попытайтесь его использовать.
Я не поверил собственным ушам.
- О ком ты?
- О Кольчугине, Фоме Филимоновиче.
- Откуда ты его знаешь?
Криворученко молчал. Приближались мужчина и женщина. Они тащили за собой санки, на которых была укреплена бочка с водой. Когда они прошли, Семен ответил:
- Сказал командир партизанского отряда. Я был у него. Кольчугин участник городского подполья. Он прорвался к вам при содействии старшего подпольной группы, а тот работает в управе… У Кольчугина два сына на той стороне. Одного звать Петром, второго - Власом.
- Тут не провокация?
- Что вы! И лесник говорил мне о Кольчугине.
- Какой лесник?
- Связной между партизанами и подпольем.
- Что он говорил?
- Что Фома Филимонович вернейший человек. Его сразу не раскусишь.
"Куда там!" - подумал я и спросил:
- Кольчугин знает, кто я?
- Откуда он может знать? Никто не знает, кроме командира отряда, а он - здешний секретарь райкома. Я было решил встретиться с вами через Кольчугина, но потом не рискнул. Лучше вы сами с ним сговоритесь. Он считает вас предателем, сообщил об этом подполью, и подпольщики уже хотели казнить вас…
- Здорово! Только этого и не хватало… Вас двое?
- Да, я и радист. Это уже второй… Тут целая история…
- Ладно. Это потом. Отстучи сегодня же, что у меня все в порядке, а подробности после беседы. Да… Передай срочно, что между городом и селом Поточным разбазирован авиаполк. Пусть его кроют. Пусть немедленно положат кого-нибудь из наших в больницу под именем Брызгалова. Всё. Иди. Дня через три жди мои сигналы. Понял?
- Да, да… А если Кольчугин будет ломаться, вы ему шепните: "Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно". Это их пароль.
- Добре! Иду…
Криворученко отошел. Я "дочитал" обращение до конца, мысленно поблагодарил бургомистра за то, что оно такое пространное, и зашагал домой.
Снег кружил в воздухе, и трудно было определить, откуда он летит: то ли сверху, то ли снизу. Удачная погодка!
В эту ночь я долго не мог заснуть, но теперь уже от избытка радостных мыслей.
Я лежал на койке с закрытыми глазами, в полной темноте. Пурга бесновалась и выла снаружи, возилась в печной трубе, скреблась в окно, а я все думал и думал.
Вначале я мысленно побывал в глухомани, где укрывался Семен с радистом. Успел ли он добраться до места? Хотя в лесу пурга не так страшна, как в степи. Всего двенадцать километров разделяло нас. Но я лежал в теплой комнате, на простыне и подушке, под одеялом, а они?.. Они, наверное, жмутся друг к другу в какой-нибудь норе, дрожат от стужи, а над ними темень, вьюга… А может быть, радист отстукивает сейчас ключом, и его точки-тире жадно ловит радиоцентр партизанского штаба.
Потом я постарался суммировать все, что накопил в своей памяти за это время и что необходимо было передать на Большую землю. Получилось немало. Во всяком случае, на первых порах радист будет обеспечен работой по горло. Надо сообщить, что нашелся Вилли, и что Вилли - это и есть гауптман Гюберт, о котором говорил Брызгалов, что Гюбертом руководит полковник Габиш, что я познакомился с Доктором - Шляпниковым, что в район станции Горбачеве выброшен радист Курков, что опустившийся на нашу землю под Каширой Константин - герой и настоящий человек, что, наконец, "осиное гнездо", как мы и предполагали, занимается подготовкой и переброской на нашу сторону разведчиков, радистов и диверсантов.
Напоследок мысли мои закружились вокруг старика Кольчугина. Хорош старик! Молодчина! Залез головой по самую шею в пасть зверя и действует! Вот это подлинно русская душа, советский человек!
И теперь мне ясно, зачем он приглашал меня в гости и предупреждал о молчании. Он намерен был передать меня подпольщикам. Только и всего! И получилось бы довольно забавно, особенно если бы меня прикончили. Ну ничего…
При выполнении задачи, которая на меня возложена, такие переплеты не только вероятны, но и вполне естественны.
19. ОБЪЯСНЕНИЕ В БАНЕ
День выдался морозно-звонкий, с чистым и ясным небосводом. С утра топили баню, и в ней поочередно, в порядке субординации, мылись обитатели Опытной станции. Из банной трубы струился витой столбик дыма. Черные вороны нетерпеливо, с деловым видом копались в куче золы, сереющей на снегу.
В бане хлопотал старик Кольчугин. Но топкой его дело не ограничивалось: Гюберт, Шнабель и Раух использовали старика как банщика, заставляя его натирать себе спины. Гюберт, подчеркивая свое знание России, парился до одурения.
Сейчас Фома Филимонович таскал в баню охапки дров, а я сидел на скамье возле дома и ожидал своей очереди. Ожидал и наблюдал за стариком, обдумывая, как похитрее обставить решительное объяснение с ним.
Кольчугин подошел ко мне и сказал:
- Через полчасика пожалуйте, господин хороший. Знатная сегодня банька вышла. Даже гауптман отблагодарил.
- А спину потрешь? - спросил я.
- Можно потереть. А можно и веничком… березовым веничком. Куда лучше против мочалки. От всяких недугов освобождает.
- Гауптмана ты тоже веничком полощешь? - поинтересовался я.
- Кто что любит, господин хороший.
- А воды хватит? - спросил я, вспомнив, что в прошлый раз мне едва удалось домыться.
- Сегодня всем хватит. Солдаты натаскали. Давайте собирайтесь…
Он зашагал по деревянному настилу к бане, а я отправился к себе за мылом, полотенцем и бельем.
По дороге я заглянул к Похитуну. Он валялся в приступе хандры на своей разрытой, неопрятной постели, ворочался с боку на бок, охал, вздыхал, кряхтел и кашлял.
- Мылись? - поинтересовался я, заранее зная, что он не мылся.
- Делать мне больше нечего! - ответил Похитун и повернулся лицом к стене.
"Грязная тварь!" - подумал я.
Похитун был не в настроении разговаривать. Он вчера выпил всю мою водку и знал, что больше у меня нет. Знал он также, что в банный день я не хожу в город и что рассчитывать на угощение не приходится. Я отправился в баню.
В предбанник, совершенно темное помещение без окон, вместе со мной белым облаком ворвался холодный воздух. В лицо пахнуло теплом. Я захлопнул за собой дверь, накинул цепочку, задвинул защелку и начал раздеваться.
Фома Филимонович, раздетый, расхаживал по бане. В чугунном котле глухо клокотала закипавшая вода. Огонь из печи бросал золотые отсветы на стену и лавку, на которой я сидел. Перегоревшие березовые дрова излучали жар. Приятно попахивало смолой.
- Сейчас мы парку свежего поддадим! - весело объявил старик, когда я перешагнул порог бани.
Я остановился. Фома Филимонович откинул железную дверцу, черпнул большим ковшом воду из бочки, нацелился и плеснул ее на накалившиеся камни. С шипением и свистом мощной струей вырвался сухой пар. Он заклубился под потолком, пополз в предбанник. Я присел на корточки.
- Могу еще подбавить, - сказал Кольчугин.
- Хватит и этого за глаза.
- Тогда пожалуйте, - пригласил старик.
Я нерешительно полез на полку, осторожно ступая на скользкие приступки.
- На гору! На гору! - подбодрил меня Фома Филимонович, видя, что я замешкался на предпоследней приступке.
Я собрался с духом и залез на самый верх. Здесь было сущее пекло. Пар пробирал до костей, дышать было нечем. Но я не хотел терять репутации в глазах Фомы Филимоновича, крепился и решил держаться до победного конца. Дед подал мне шайку с холодной водой. Черпая воду пригоршнями, я помочил грудь у сердца и затылок. Немного полегчало.
Фома Филимонович наблюдал за мной, стоя у стены.
- Ну, как оно? - осведомился он.
- Хорошо! - отозвался я.
И в самом деле, было очень хорошо. Я с детства питал неодолимую любовь к русской бане, любил побаловаться паром и испытывал сейчас подлинное, ни с чем не сравнимое наслаждение.
- А еще можно и так, - заговорил дед. - Распариться да в снежок… Поваляться, покататься да опять в баньку. Потом никакая хвороба не прицепится.
- Это уж слишком, - заметил я и поинтересовался: - А ты пробовал?
- Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын, старшой, тот и теперь…
- Это которого Петром звать? - пустил я первый пробный шар.
- Ага, - машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился на меня испытующе и тревожно.
Откуда я знаю имя сына?
Я продолжал плескаться водой и, как бы не замечая его смущения, продолжал:
- А меньшого зовут Власом?
Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глубокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили березовый веник.
- Ты что, оглох? - крикнул я.
- А? Что такое? - Старик сделал вид, что не расслышал.
- Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом?
- Ну?
- Что - ну? Ты отвечай, а не нукай.
- Ну, Власом. А што? - и похлопал веником по своим жилистым, волосатым ногам.
- Да так, ничего, - невозмутимо ответил я. - Хорошие имена.
- В общем… неплохие, - нерешительно, каким-то чужим голосом проговорил Фома Филимонович, переминаясь с ноги на ногу. Он, видимо, раздумывал над моим странным поведением.
- Почему неплохие - хорошие! - поправил я старика. - Они ведь, кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя.
Тут Фома Филимонович с ненавистью уставился на меня и тихо спросил:
- К чему вы это все, господин хороший?
Я резко ответил:
- Ты не прикрывайся "господином хорошим", не выйдет!…
- Что так? - растерянно спросил дед.
Я решил сжимать пружину до отказа и сказал:
- Так вот, о сыновьях… Ты говоришь: к чему все это? К тому, отец, что хорошими сыновьями гордиться надо!
Фома Филимонович шумно вздохнул. Видимо, собрался с духом и, усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном:
- А чего ими гордиться? Нечего гордиться… Сами дралу дали, а батьку-старика с внучкой бросили - как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на всё, живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька…
- Да, вот именно, - решительно перебил я деда, - что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует.
Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хотел что-то сказать, но я продолжал:
- Вот сегодня, после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?
Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки.
- Что же ты молчишь? Перерешил?
- Почему?.. Нет… - неохотно ответил Кольчугин.
- Вот и прекрасно! - одобрил я. - Гауптману я доложил. Он не против. Он сказал: "Сходите, сходите. Это неплохо… За этим тихоней стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно. Подпоите его и расспросите… Кстати, узнайте, в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим данным, этот человек является активным участником подполья". Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял?
Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они сузились и показались мне черными, как угли. Ветвистая жила на лбу налилась кровью. Желваки заходили на скулах под кожей. Некоторое время он не мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал, а прохрипел:
- Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?
Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня.
- А ну, стой! - прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. - Стой, а то так и огрею!
На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.
- Кто ты есть, шкура? Говори! - повторил старик. Он весь трясся, точно в лихорадке.
- Ого! - сказал я спокойно. - Гауптман, оказывается, прав. "Знаем мы этих тихих, - говорил он. - Все они притворы".
Но я увлекся и чуть не переиграл. Кольчугин был, видимо, скор на руку. Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных глаз, он подался влево, нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным топорищем.
- Вмиг порешу и себя сгублю! Я смерти не боюсь. Но прежде тебя в печи сожгу вместе с потрохами. Раскрывайся, стерва!… - Он поднял колун и ступил на первую ступеньку.
- Хватит! - строго прикрикнул я. Пора было играть отбой. - Довольно! Раскроюсь… "Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно"… А то и в самом деле подеремся в бане, как дурни, да еще голые.
Старик вздрогнул всем телом, опустил руки, колун со стуком упал на деревянный пол. Голова Кольчугина опустилась на грудь.
- Я такой же, как и ты и твои сыновья, советский человек, а не предатель… - сказал я, спускаясь вниз.
Кольчугин молчал, смятенный и подавленный. Потом он тяжело опустился на ступеньку и уставился широко раскрытыми глазами в одну точку. Он заплакал. Беззвучно заплакал, дергая плечами и глотая соленые слезы.
Я скатился вниз, бросился на пол, опустился на колени перед стариком и взял его руки в свои. Боль сжала сердце. Я проклял себя в ту минуту за свою нелепую выходку. Ведь можно же было объясниться иначе, без всяких фокусов! Черт меня дернул…
- Прости, Фома Филимонович! Прости, дорогой! Обидел я тебя…
Он высвободил руки и положил их на мои плечи.