- Давайте разберемся в том, что касается насильственных действий. - Фалькон предупреждающе поднял вверх указательный палец. - За короткий период, предшествующий взрыву шестого июня, произошло пять случаев того, что мы можем квалифицировать как проявление насилия. Первый случай - это убийство Татеба Хассани, ключевой фигуры в заговоре, так как именно он разрабатывал и формулировал по-арабски экстремистские планы по захвату Андалузии. Он был найден на севильской свалке отравленным и искалеченным в утро, когда произошел взрыв. Убит он был потому, что, во-первых, слишком много знал, во-вторых, был опасен для заговора и, в-третьих, личностью своей марал остальных участников. Вторым проявлением насилия был сам взрыв, задуманный как дискредитация мусульманских экстремистов, попытка направить против них гнев общества и тем самым набрать очки для партии "Фуэрса Андалусия" в гонке за партнерство с правящей Народной партией.
- Ну а третьим, видимо, должно считаться убийство Кальдероном его жены, - сказал Зоррита, - убийство, которое так сильно помешало расследованию севильского взрыва.
- Четвертым же и пятым проявлением насилия стали расправы над Лукрецио Аренасом и Сезаром Бенито, - сказал Фалькон. - Расправиться с ними стало необходимо, как только мы вышли на двух других участников заговора, потому что связь между ними была очевидна и выдать наемных непосредственных исполнителей для Аренаса и Бенито было лишь вопросом времени.
- Таким образом, мотив каждого преступления ясен.
- Кроме случая Кальдерона, - сказал Фалькон.
- Но он истязал жену, это совершенно очевидно, он сам не отрицает этого, - сказал Зоррита. - А если он ее не убивал, почему, обнаружив ее мертвой в квартире, он не вызвал полицию? Почему пытался утопить тело в реке?
- У него было серьезное помрачение рассудка.
- Ну да, рассказывайте!
- А с другой стороны, - сказал Фалькон, - что другое могло так сильно застопорить ход расследования севильского взрыва?
- Согласен. Потеря Кальдерона на этой стадии расследования была для вас губительна.
- Он делал все самым тонким образом, - продолжал Фалькон. - Направлял следствие. Брал на себя общение с прессой, с парнями из службы борьбы с терроризмом, с НРЦ, оберегая тем самым меня и моих подчиненных. Действуя так успешно и эффективно, выбрали бы вы этот момент, чтобы убивать жену?
- Но именно этот момент он выбрал, чтобы начать ее оскорблять и истязать.
- И это крайне важно.
- Почему?
- Потому что, по моему мнению, увидев Инес в Садах Мурильо, Мариса Морено каким-то образом поняла, что женщину эту оскорбляют и истязают, - сказал Фалькон. - Я недавно беседовал с ней, расспрашивал о ее семье, выведывал семейную историю. Родная мать Марисы "пропала без вести" на Кубе. О покойном отце она отзывалась довольно пренебрежительно. Как и Кальдерон, это был закоренелый бабник. Мариса скорее была привязана к мачехе, чем к нему.
- Для суда это все не доводы, Хавьер.
- Я знаю, и единственное, что я пытаюсь сделать, - это нащупать слабые места в доказательствах. И у меня лично сомнения вызывает лишь смерть Инес.
- А у меня лично никаких сомнений на этот счет нет.
- Сегодня же, уже через два часа после моей беседы с Марисой, мне позвонил какой-то аноним, чтобы посоветовать не совать нос в то, что меня не касается.
- Это не я звонил, - с самым серьезным видом заверил его Зоррита.
Они посмеялись.
- Ну а еще что сообщила вам Мариса? Должно же быть что-то еще.
- Я решил навестить ее, желая разворошить это осиное гнездо и посмотреть, что выйдет, - сказал Фалькон. - Единственное ценное сведение я почерпнул от одной из моих подчиненных, пытавшихся выяснить, не числится ли за ней что-нибудь неприглядное и вызывающее подозрение.
- Ни в одном преступлении Мариса не замешана. Это я знаю точно, - сказал Зоррита.
- Все, что сумела нарыть моя подчиненная, - это заявление Марисы об исчезновении ее сестры.
- Когда это было?
- Восемь лет назад.
- Вы, Хавьер, готовы схватиться за любую соломинку, ей-богу!
Фалькон хотел было поделиться с Зорритой тем, что узнал насчет деревянных скульптур Марисы, но, бросив взгляд на семейное фото на столе, передумал. Солидная уверенность собеседника заставляла Фалькона чувствовать себя слабым и уязвимым, но все же не могла побороть в нем искушения указать ему на некоторые обнаружившиеся им в ходе следствия несообразности.
- Мариса вовсе не дура, - сказал Фалькон. - Почему, презирая бабника-отца, она ощутила тягу к другому явному бабнику?
- Не думаю, что это первый случай в истории, - возразил несгибаемый Зоррита, ничуть не поколебленный в своих убеждениях и стойкий как скала.
- Ее сестра внезапно исчезла и вторично - правда, на этот раз она была уже совершеннолетней.
- Вот поэтому-то Мариса и не заявила в полицию.
- Но сестра - это ее единственная родственница. Отец, мать, мачеха - все они умерли. Единственный родной человек сбегает - как можно от этого отмахнуться?
- Можно, если тебе на нее наплевать, - сказал Зоррита.
- Но ей не наплевать! - воскликнул Фалькон.
- Из этого мало что следует, Хавьер.
- Понимаю, - сказал Фалькон. - Я только хотел спросить, не станете ли вы возражать, если я в этом немного покопаюсь.
- Копайтесь сколько влезет, Хавьер. Только не надо слишком уж увлекаться, а то недолго и до Южной Америки дорыть и вынырнуть где-нибудь в Буэнос-Айресе!
6
Квартал Ла-Латина, Мадрид, пятница, 15 сентября 2006 года, 19.45
Был ранний вечер, и солнце светило ярко, хотя уже и клонилось к горизонту, отчего в узкие, как ущелья, улочки Мадрида вползали сумерки. Фалькон сидел на заднем сиденье патрульной машины, которую вызвал ему Зоррита. По выходе из управления полиции Фалькон почувствовал усталость и сейчас ехал развалясь, чуть ли не лежа поперек кресла. Водитель поглядывал на него краем глаза, и Фалькон велел ему следить за дорогой.
Водитель сбросил его возле Оперы, и до Ла-Латины Фалькон проехал одну остановку на метро. В вагоне он зорко следил за пассажирами. Он был раздосадован явным пренебрежением, какое выказал Зоррита к его теории, касающейся Марисы Морено. Может, у него, Фалькона, мозги зашкаливают? Может, то, что в три часа утра кажется вероятным, в десять обнаруживает свою смехотворность? И надо ли ему на самом деле так осторожничать в преддверии встречи с Якобом? Вправду ли за ним следят сейчас из-за каждого угла? Когда разум твой, как уже было доказано, не отличается устойчивостью, все может вызывать сомнения, и не только у других.
В гараж жилого массива на улице Альфонсо VI въехала машина, и Фалькон прошмыгнул за ней в ворота, прежде чем они успели закрыться. Он прошел по темному коридору, потом поднялся на лифте на третий этаж и, выйдя в гулкую пустоту лестничной площадки, позвонил и стал ждать. Он почувствовал, что с другой стороны двери к глазку приник чей-то глаз. Дверь щелкнула открываясь. Якоб кивком пригласил его войти. В ходе обычного обмена приветствиями Фалькон осведомился о здоровье жены Якоба Юсры и двух его детей - Абдуллы и Лейлы. Поблагодарив, Якоб сказал, что все в порядке, но ответ прозвучал как-то сдержанно.
Центр гостиной занимала пепельница с прислоненной к ее краю дымящейся сигаретой без фильтра. Шторы на окнах были задернуты. В углу горела одна-единственная лампа. На Якобе были линялые джинсы и белая рубашка навыпуск. Он был босиком, а голову его вместо длинных волос прикрывал короткий ежик отросшей щетины, который он то и дело теребил ладонью, словно с непривычки. Теперь борода его и волосы были одинаковой длины, а глаза казались темнее и глубже посаженными, словно осторожность заставила его запрятать их в место понадежнее. Сидя на диване с поставленной под бок пепельницей, он жадно курил, и губы его подергивались заметнее, чем обычно.
- Я приготовил чай, - сказал он. - Ты же любитель чая, ведь правда?
- Ты всегда задаешь мне этот вопрос, - сказал Фалькон, - хотя и знаешь, что чай я люблю.
- Здесь душно, прости, - сказал Якоб. - Включать кондиционер я боюсь. Делаю вид, что никого здесь нет. Прячусь.
- От кого?
- От всех. От наших и ваших. От мира. - И после паузы добавил: - И возможно, от себя самого.
Налил чаю, встал и забегал по комнате, словно в попытке успокоиться.
- Значит, о нашей встрече никому не известно, - сказал Фалькон, поощряя Якоба к откровенности.
- Кроме нас двоих, - ответил Якоб. - Ты единственный, кому я могу довериться. С кем могу говорить. Только в тебе я могу быть уверен, так как знаю, что ты не употребишь случившееся со мной мне во зло.
- Ты нервничаешь. Это видно.
- Нервничаю. - Якоб кивнул. - Вот за что я люблю тебя, Хавьер, так это за то, что ты умеешь меня успокоить. Я не просто нервничаю. Я испытываю параноидальный страх. Настоящая паранойя, черт ее возьми!
Последние слова он сопроводил яростным взмахом руки. Фалькон силился вспомнить, приходилось ли ему когда-нибудь слышать из уст Якоба ругань.
Якоб принялся расписывать все ухищрения, на которые вынужден был пойти, чтобы проникнуть незамеченным в эту квартиру.
- Ты ведь тоже действовал с осторожностью, правда, Хавьер? - спросил он под конец.
В ответ Фалькон в подробностях описал, как добирался до места, чем несколько успокоил Якоба. Слушая его, Якоб, не переставая, грыз ноготь. Потом закурил новую сигарету, отхлебнул чаю, оказавшегося чересчур горячим, сел обратно на диван и вновь вскочил.
- В последний раз ты так нервничал после тех четырех дней в Париже, - сказал Фалькон. - Но все обошлось. И ты продолжил работу.
- Нет, "крыша" моя в порядке, - быстро прервал его Якоб. - Проблема не в этом. Но они нашли способ держать меня на мушке.
- На мушке? - переспросил Фалькон. - В смысле - не дать тебе вильнуть в сторону? Значит ли это, что ты попал у них под подозрение?
- "Подозрение" - это, может быть, слишком громко сказано. - Якоб почесал подмышку и взмахнул в воздухе сигаретой. - Они меня любят. Я им нужен. Но быть во мне уверенными они, по понятным причинам, не могут. Немарокканская часть моего сознания вызывает их беспокойство.
- Мы андалузцы, Якоб, у нас общие берберские корни.
- Проблему они видят в некоторой сомнительности моих взглядов. Я не во всем последовательный марокканец, - сказал Якоб. - И это их смущает.
Фалькон выжидал. Простой европеец на его месте спросил бы: "Это связано с твоим гомосексуализмом?" Но Фалькону было свойственно, хоть и по-другому, то же самое, что смущало радикалов из МИБГ в Якобе: Фалькон мыслил не совсем так, как было свойственно европейцам. Его манера вести беседу имела характерные марокканские особенности. Поэтому вопросы в лоб тут исключались.
- В пятницу, еще до дневного намаза, - сказал Якоб, - меня навестил мой сын Абдулла. Я был один в кабинете. Он прикрыл дверь и, подойдя к столу, сказал: "Я сообщу тебе сейчас кое-что, чему ты будешь очень рад и почувствуешь гордость за меня". Я не знал, что и подумать. Мальчишке только-только исполнилось восемнадцать. О девушках, насколько мне помнилось, он никогда не заговаривал. И если он имел в виду это, то начинать разговор надо было иначе. Я встал, показывая, что готов выслушать важное известие. Обойдя стол кругом, он приблизился ко мне и, сказав, что стал моджахедом, обнял меня как товарища по оружию.
- Его завербовали в МИБГ? - воскликнул Фалькон, пулей вылетая из кресла.
Якоб кивнул и, глубоко затянувшись сигаретой, развел руками в беспомощном жесте.
- Сразу же после пятничного намаза он отбыл, чтобы продолжать обучение.
- Продолжать?
- Именно, - подтвердил Якоб. - Мальчик мне лгал. За последние два месяца он уже четыре раза уезжал на выходные. Я считал, что он ездит к друзьям в Касабланку, а оказывается, он был за городом на учениях.
- Каким же образом он был завербован?
Якоб пожал плечами и покачал головой. Фалькон подумал, что правды он все равно не узнает.
- Он занимался вместе со мной делами фабрики, но лишь временно, до конца месяца, когда должен был поступать в университет. Мы посещали мечеть в Сале. Ее посещают разные… типы. Мне казалось, что Абдулла их сторонится, но я ошибался.
- Ты с кем-нибудь это обсуждал?
- Не считая домашних, ты первый, с кем я поделился.
- Ну а с членами МИБГ?
- Наш командир сейчас в отпуске. Но даже будучи на месте, он не так легко идет на контакт. Я лишь передал ему благодарность через третье лицо.
- Благодарность?
- Ну а что мне оставалось? Я же должен быть счастлив и горд! - Якоб сердито плюхнулся на диван и закрыл лицо руками. Послышались сдавленные всхлипы.
- И ты полагаешь, что все это проделано, чтобы держать тебя на мушке, под контролем, и успокоиться на твой счет?
- Лишь самый оголтелый радикал способен радоваться тому, что сын его стал моджахедом, то есть потенциальным террористом-смертником. Все эти передачи по английскому и французскому телевидению насчет великой чести, рая и семидесяти двух девственниц - все это бредни, чушь собачья. Возможно, в Газе, Ираке или там Афганистане так и думают, но в Рабате таких сумасшедших нет, по крайней мере в моем окружении.
- Давай-ка поразмыслим, - сказал Фалькон. - Чего они пытаются добиться таким манером? Если "держать тебя на мушке", то…
- Им хочется проникнуть в мой дом, в мою семью. - Якоб тронул свой висок. - И в мое сознание!
- Не уверенные в том, что контролируют тебя, они вознамерились контролировать твоих близких?
- Во мне они особо заинтересованы потому, что видят во мне человека, способного с одинаковой легкостью, непринужденностью и "убедительностью" вращаться и действовать в обоих мирах: исламском и мире неверных, восточном и западном. Не скажу, что им это нравится. То, что моя шестнадцатилетняя дочь Лейла появляется на пляже в купальнике, им нравиться не может.
- Они что, и на пляже за тобой следили?
- Летом в Эссувейре, Хавьер, они следили за нами, - сказал Якоб. - Абдулла бросил увлекаться этой своей музыкой, чему поначалу я был несказанно рад, теперь же я только и желаю, чтобы он вернулся к обычным увлечениям молодежи. Можешь себе представить, он стал читать Коран, забросил компьютерные игры. Я глянул в его программы - а там сайты исламистов, палестинских политиков - хамас против фатх, "Мусульманское братство" и так далее.
- Чье же это влияние?
Новое пожатие плечами.
"Знает ли он? Почему не говорит? - думал Фалькон. - Может быть, это кто-нибудь из близких ему людей? Из многочисленной его родни? Когда Якоба вербовали, он сказал, что родственника он не выдаст никогда".
- Они умеют оказывать влияние, втираться в доверие, - сказал Якоб. - И знаешь, до прошлой пятницы, когда Абдулла пришел ко мне со своей новостью, я не считал, что это так уж плохо. Подросткам полезно иметь в жизни что-то серьезное, не одними же жестокими видеоиграми пробавляться или хип-хопом… но увлечься идеями моджахедов…
- Я понимаю твое волнение, - сказал Фалькон. - Но если, как ты утверждаешь, все это задумано как попытка держать тебя на мушке, то непосредственной угрозы сейчас нет. В нашем распоряжении имеется некоторое время.
- У меня отнимают сына, - сказал Якоб. Прикрыв глаза рукой, он опять всхлипнул, после чего метнул сердитый взгляд на Фалькона. - Он находится в одном из их лагерей "24/7" - так этот лагерь называется. В свободное от бега по пересеченной местности и изучения приемов рукопашного боя время они учатся владению оружием и изготовлению бомб. А пройдя полный курс таких наук, они получают еще и идейную закалку - осваивают радикальный ислам. Я не знаю, кто вернется ко мне после всего этого, но то, что это будет уже не мой Абдулла, - я уверен. Это будет их Абдулла. И как мне жить после этого? Что мне прикажешь делать? Шпионить за собственным сыном?
Безвыходное положение, в котором очутился Якоб, глубоко потрясло Фалькона. За три месяца до этого он сам поручил ему сделать решительный шаг, вступив в сообщество радикалов, и был удивлен тому, как гладко это прошло и с какой быстротой Якоб смог укорениться в МИБГ. По-видимому, он оказался там очень нужен. И вот теперь радикалы, перейдя к оборонительным действиям, обложили не только Якоба, но и его семью. И что самое плохое - обоим оттуда не вырваться. Радикальный исламизм - это не та идеология, которую легко отринуть. Попавшему в их сообщество, узнавшему их секреты пути назад нет. Тебя не выпустят. Каким бы невероятным ни казалось подобное сопоставление Фалькону, но это все равно что быть членом мафии.
- Не надо ничего говорить, Хавьер. Что тут скажешь? Мне просто требовалось с кем-то поделиться, а кроме тебя, у меня никого нет.
- Не хочешь, чтобы я рассказал все Пабло из Национального разведцентра?
- Пабло? А куда делся Хуан? - спросил Якоб. - Такой опытный парень, ветеран…
- Хуана досрочно отправили в отставку на той неделе, - сказал Фалькон. - Он прошляпил Марису, и работа его на севильском взрыве тоже признана неудовлетворительной. Пабло - человек стоящий: сорок два года, имеется опыт в Северной Африке. Верный боец.
- Нет, Хавьер, не надо говорить никому, - сказал Якоб с резким, как удар ножа, взмахом руки. - Стоит сказать - и они за это уцепятся. Так у них мозги устроены, у спецслужб: за ним есть грех - давай-ка этим воспользуемся! А вот ты не воспользуешься, я это знаю. Почему всегда и выделял тебя из числа прочих. Ты единственный, кто по-настоящему понимает и всегда будет понимать меня и мое положение.
Внутри у Фалькона что-то судорожно сжалось, словно он по-новому стал ощущать груз ответственности. Словно в и без того неподъемный рюкзак подсыпали камней. К ответственности прибавился еще и страх. Теперь ему одному предстоит решать, можно ли доверять Якобу или нельзя. В выборе между собственным сыном и анонимными испанскими разведывательными службами Якоб несомненно примет сторону сына. Он оговорил это с самого начала, и НРЦ принял это как условие.
- Чем я могу облегчить твое положение? - спросил Фалькон.
- Ты настоящий друг, Хавьер. Единственный настоящий друг, который у меня есть, - ответил Якоб. - И только ты можешь помочь мне с моим планом спасения сына.
- Сомневаюсь, чтобы он смог уйти от моджахедов, особенно после того как побывал в одном из их лагерей.
- Мне кажется, единственный способ - это арестовать его перед выполнением задания, - сказал Якоб.
- Узнать о подобном было бы чрезвычайным везением для каждого, кто не является непосредственным участником заговора.
- Вот с этим как раз все обстоит благополучно, Хавьер. А успех будет зависеть от того, насколько ценной для них окажется моя жизнь.
Некоторое время Фалькон и Якоб молча глядели друг на друга, дымок, медленно струясь между пальцев Якоба, поднимался вверх, расплываясь, как облачко, вокруг бритой его головы.
- Так что же? - спросил Якоб.
- Не могу поверить словам, которые ты только что произнес.