- Мало что. Мать немного. Я потерял ее в конце войны. Тогда-то отец и вернулся за мной. В сорок втором он добрался до Англии с одним из своих братьев… Немного помню деда. Кстати, вчера вечером я его не узнал, когда увидел статую.
- Ничего удивительного, - подхватил ректор, - голову немного подправили, чтобы придать энергии, - сами понимаете, чтоб был похож на участника Сопротивления. Так выглядит внушительнее. Ваш дед был важной персоной!
И, помолчав, добавил:
- Фердинанд будет рад. Он думал, что вы никогда не вернетесь… Кстати, хочу вас предупредить… Он очень болен. Думаю, более полугода не протянет. Не сомневаюсь, что рак.
Снова вошел трактирщик, который ходил за сахаром и кофейником. Под мышкой у него была регистрационная книга.
- Пока вы пьете кофе, сделаем все, как полагается, - сказал он. - Я должен записывать приезжих.
- А что думает врач? - спросил Менги.
- Какой врач? - удивился священник.
Они с трактирщиком расхохотались.
- Если полагаться на тех, что напротив, то в аккурат околеешь, - пояснил хромой. - Есть, конечно, доктор Оффре, но он слишком стар. Не хочет больше, чтобы его беспокоили.
- Лечу всех я, - доложил священник. - Когда дела совсем плохи, отправляю их на Киброн. Но вам это трудно понять: ведь в бурю мы на полгода отрезаны от остального мира. Так что приходится выкручиваться!
Трактирщик открыл книгу и стал медленно записывать под диктовку:
Менги, Жоэль, род. 8 февраля 1938 г…
- Фердинанд, в сущности, уже не встает, - продолжал священник. - Уже несколько месяцев, как не выходит из дому. За ним ухаживает Мария. Какой конец! Вы дом-то его найдете?.. Хотя, впрочем, здесь трудно заблудиться. Предпоследний слева, если идти отсюда в глубь поселка. А ваш дом почти напротив; порядком-таки обветшал.
Он явно становился болтливым, стараясь вызвать собеседника на откровенность.
- Ле Метейе сказал мне, что вы играете на саксофоне. Я бы не прочь пригласить вас на работу. С тех пор как органист умер, во время мессы старик Менанто играет на аккордеоне. Больно уж убого это. Но я подозреваю, вы не ходите в церковь, - Менги ведь не из богомольных. В общем, подумайте!
Менги встал, желая прекратить разговор. Трактирщик и священник пожелали ему приятной прогулки. Он вышел, не понимая причины своего раздражения. Ему так хотелось помолчать! Но ведь пока тут не утолят любопытство, все двери для него закрыты. При ярком свете дня он узнал площадку, москательную лавку, где продавались главным образом рыболовные снасти, мэрию, в которой помещались и почта и школа, а также церковный приход, где, стоя на коленях, старая женщина мыла ступени. Но что более всего его притягивало, так это статуя. С какой-то робостью он обошел вокруг нее. Густые клочковатые брови: это схвачено верно - у деда были именно такие брови. И у отца такие же, отчего, выпивши, он выглядел удивительно злым. Постепенно в памяти прояснялись черты старика; смущал только резкий жест. В голову лезла какая-то чушь. Казалось, дед перстом навеки изгонял немцев. Но сам-то он, Жоэль, вернувшись из Гамбурга, не был ли сам он вроде захватчика? Не говорил ли и ему этот мстительный перст, что и он посторонний, что не место ему среди жителей острова?
Он попятился. Встал сбоку. Казалось, перст по-прежнему указывал на него. Как на шулера, бродягу без роду, без племени. На пороге гостиницы священник набивал трубку, то и дело поглядывая на него. Во всяком случае, в распоряжении Менги оставался остров. Никто не вправе его отнять у него.
* * *
Менги обошел церковь вокруг и углубился на кладбище. О нем он помнил. Если в семье, может, и не было набожных мужчин, то женщины были благочестивы. Само собой разумелось, что после мессы мать шла помолиться у родных, да и чужих могил: мертвые принадлежали всем, общине. Лицо матери он помнил плохо, хотя четко представлял ее у надгробий коленопреклоненной или укладывавшей цветы, выпалывавшей сорную траву. Она дала ему малюсенькую лейку, и он поливал подряд могилы Мае, Гурлауэнов, Тузе. Лейка была красная, набалдашник плохо держался, и дед прикрутил его кое-как проволокой. Он почему-то вспомнил об этом и почувствовал глубокое волнение. Значит, в душе оставались нетронутые, не доступные никому тайники. Он лучше теперь понимал, зачем сюда приехал: в поисках образов и мало-помалу - очарованного детства. Он уже ступил в легенду. Под ногами скрипела мелкая галька, аккуратно покрывавшая аллеи. Мать говорила: "Не шуми". И вот ему даже не нужно искать: могилу он нашел инстинктивно. Но под именем бабушки значились теперь еще три имени: деда, расстрелянного патриота, затем Ивонны Менги и Гийома Менги. Матери, дяди. Что касается отца, Жана-Мари Менги, этой, как говорится, паршивой овцы, имя его никогда не будет начертано на могильном камне. Он похоронен как нищий в Антверпене.
Менги застыл у плиты. Неподалеку виднелась согбенная фигура старой женщины, слышался методичный стук лопаты или цапки. Здесь, наверное, вечно будет трудиться какая-нибудь садовница усопших. Может, благодаря ей на надгробии ни пылинки и камень у изголовья выглядит как новый. Бронзовый медальон так надраен, что не видно ни малейших следов патины. Этот медальон - тоже любимый образ. На нем была выгравирована окруженная нимбом головка в профиль - силуэт со сложенными ладонями. Пресвятая дева, говорила мать. Он глаз не мог оторвать от ореола. Похож на чепец, только гораздо красивее, элегантнее тех чепцов, которые носили жительницы островов, - что-то вроде белой тряпицы, приколотой к шиньону. Как ему хотелось, чтобы у матери был нимб! Она сердилась, когда он просил, чтобы она купила себе такой же: "Глупый мальчишка!" Он ставил лейку на краю аллеи и любовался склоненной головкой юной женщины. Она смотрела налево, на могилу Танги…
Он сделал шаг вперед, желая приглядеться. Нет! Она смотрела направо. Но ведь он был уверен… Он закрыл глаза и мысленно повторил движения, которые делал в детстве: лейка на краю аллеи, надгробие, над которым плыли облака… он вставал на колени, рядом с матерью… камушки больно впивались в тело… поднимал голову… Богоматерь была повернута в левую сторону… Он был в этом так же уверен, как в том, что он дышал. Он снова открыл глаза… Лицо Пресвятой девы было повернуто вправо. Как все это, однако, было давно! Может, могила Танги была справа?.. Нет, справа надгробие Козиков… Впрочем, какая разница?.. Он обошел еще несколько аллей, пытаясь оживить воспоминания. Расстроился. Будто прежний мальчуган сыграл над ним злую шутку. Вернулся к могиле. Слева или справа?.. Справа, конечно. Он ошибся. Ведь прошло много времени, так что простительно. Быть может, воспоминания меняются в бездне времени? Быть может, детство - всего лишь история, которую сам себе придумываешь, когда на душе тоскливо? Нет, нет! Зачем ворошить все эти мелкие подробности? Какая разница, справа или слева? Но тогда и лейка, может, была зеленой? А может, ее и вовсе не было? И Менги был не Менги. "Мать была права, - подумал он, - я просто глуп".
Он вышел с кладбища в конце проулка, отыскал ланды. Позже он нанесет визит дядюшке. А пока что ему хотелось побыть одному. Добраться до середины острова, пешком - сущие пустяки. На узком скалистом плато возвышались два менгира, похожие на пастухов в накидках. Он был рад такой встрече. Они стояли на прежнем месте, как в былые времена. И ветер кружил свой хоровод. "Ладно, - подумал Менги. - Дева Мария смотрела направо. Хватит об этом. Все осталось как раньше!"
Со всех сторон, насколько хватало глаз, простиралось море. Прямо перед ним оно вздымало белую пену вокруг рифов, где была проезжая часть Лошадиного острова. На юге начиналась непогода, горизонт заволакивало темной, как утес, тучей, но на северо-западе небо было еще прозрачно-голубым, чуть влажным, радовало сердце. Менги раскинул руки, глубоко вздохнул и вновь почувствовал радость от того, что вернулся домой, что никто, кроме него, столь безраздельно не владел этим кусочком скалы и песчаного берега. Он не мог объяснить себе, что именно чувствовал, так как порядочно прожил на свете, чтобы успеть оглянуться на собственную жизнь, но ему казалось, что он уже как бы рождался заново, что в конечном счете наступит искупление, если ему удастся безошибочно воссоздать свое прошлое. Итак, следующий этап - пещера. Она была где-то там, на западе, так как в любое время суток в той стороне дул ветер. Менги пошел прямо через ланды, а затем вдоль берега. Видно, он недалеко ушел от поселка - шаг у него был мелкий, как у подростка. И все же он подумал, что шел уже довольно долго, может быть, час. Пещера находилась примерно в двух километрах от дома. Он прикинул расстояние и спустился к пляжу. Надвигался прилив, но море было еще далеко. Времени вполне достаточно, чтобы по берегу вернуться в порт. И тут вдруг он понял, что ничего не найдет. Повсюду виднелись пещеры, гроты, впадины, извилины. Где таилась та самая любимая пещера? Он вошел в несколько из них, углубляясь до предела, прислушиваясь к знакомому душевному волнению. Вот эта скала перед входом, о которую разбивался вал прилива, была точно той самой скалой. Но рядом с ближайшей нишей поднималась еще одна, похожая скала. По-видимому, от того, что он стал взрослым, изменились пропорции и размеры. Можно ли теперь свернуться клубочком, как в детстве? Можно ли удержать взгляд на прежнем уровне? В нерешительности он ходил взад-вперед, наклонялся, пытаясь протиснуться в какую-нибудь расселину. Время от времени кричал: "О! О!", прислушиваясь к эху, к вибрации стенок. Так и хотелось возопить: "Это я, Жоэль!.. Я здесь. Отвечай!.." Он шел дальше, и морские блохи с легким треском ударялись об икры. Однако она ведь не исчезла, она действительно существовала. Он не придумал! Он сел на вершину скалы, уронил голову на ладони, закрыл глаза. И она тут же предстала перед его взором: немного прохладная, все еще испещренная струйками воды, она окружала его со всех сторон; он опять видел следы своих голых ног и песок, пристававший к щиколоткам, как золотистая пудра. И подступавшее море, которое омывало камни. А он был тот самый малыш Менги, который "далеко пойдет". Но не было больше ни пещеры, ни малыша. Стоило ли продолжать? Он поднялся, еще раз огляделся кругом. Помнится, были такие картинки-загадки, которые он обнаружил однажды в старинном альманахе. На рисунке - поля, деревья, и надо было найти, где прячется жандарм. Как правило, профиль обнаруживался в ветвях. Вот и пещера была где-то рядом, хотя и неуловима в нагромождении скал. "Может, остров не принимает меня", - подумалось Менги.
Первые капли долетели до него как-то наискось. Море стало черным. Он наскоро накинул плащ и побежал под проливным дождем. Бежал до самого поселка и остановился только у гостиницы. Хромой читал газету.
- Погодка-то испортилась, а? Стаканчик сидра? - предложил он.
Он не упускал ни одного случая, чтобы выпить.
- Не сейчас, - бросил Менги.
Он поднялся в свою комнату, сел на колченогое кресло. Вся мебель была колченогая, как и сам хозяин. Наверное, Хильда ищет его повсюду. Поняла уже, конечно, что он не вернется. В гневе она становилась мегерой. Возможно, думала, что он сбежал с любовницей… Бедная Хильда! Она сочла бы его сумасшедшим, если б знала. Он протянул руку, так как слишком устал, чтобы вставать, и схватил саксофон. Снял чехол, поднес инструмент ко рту, быстро сыграл гамму и задержал последнюю ноту с нежным тремоло. Он любил этот печальный голос, который так точно выражал то, что Хильда называла его безумием. А так как он любил импровизировать, то придумал монотонную тему в миноре, желая изобразить потерянный остров, быть может, чтобы приручить, приворожить его. Дождь струился по оконным стеклам. Его охватила тоска. Может, он ошибся и приехал на другой остров? Его собственный остров давно поглотило море, как некогда город Ис. Только страстное заклинание могло его воскресить. Надо набраться терпения и играть - дать знать, что малыш Жоэль вернулся и назначал ему свидание. Он бросил саксофон на кровать. Бред! Он становился идиотом. Впадал в детство. Он схватил плащ и спустился вниз.
- А ведь красиво то, что вы играли! Что это такое? - спросил трактирщик.
- Моцарт! - в ярости бросил Менги и выскочил на дождь.
Его дом стоял в самом конце улицы. Позади раскинулся сад, огороженный каменным забором. Не ошибешься. А раз у него есть дом, имеет смысл там поселиться. Он нашел его без труда. Выглядел он еще вполне прилично. Дверь была заперта, но ключ, конечно, у дяди. Он обошел все вокруг и убедился, что сад был возделан, можно сказать, ухожен, как в былые времена, когда жива была мать. И это было так удивительно, этот сад, словно бросивший вызов времени, что Менги, стоя под дождем, буквально застыл от изумления. Грядки аккуратно разбиты. Свежевыкрашенная кладовая сверкала веселой зеленой краской. Он потрогал стену. Местами, как драгоценные камни, поблескивали искры кремния. Все прочно, реально. Первая улыбка острова. "Вот моя музыка!" - подумал Менги. На этот раз он рад был притвориться волшебником. А коль скоро сад остался таким, как прежде, внутри дома тем более все должно сохраниться. Ему вдруг захотелось поскорее войти в свой собственный дом, обосноваться там. Срочно требовался ключ. Но, несмотря на пояснения священника, он колебался, так как дома вокруг были похожи друг на друга: все выбелены штукатуркой, все с узкими оконцами и с округлой дверной перемычкой. Он вспомнил, что в детстве переходил через улицу, чтобы навестить одного из своих дядюшек. Только кого именно? Фердинанда или Гийома? Как переходить улицу - под прямым углом или наискосок? Конечно, можно спросить у кого-нибудь, да как-то неудобно. Он пока что чужой. К тому же глупо спрашивать, ведь ответ заведомо известен, только таился в уголке оцепеневшей памяти.
Дождь перестал, и от внезапно выглянувшего солнца на каменистую дорогу легла тень. Один из дядюшек жил как раз напротив или почти что, другой - чуть дальше. Открылась дверь, и голос крикнул: "Иди поиграй и постарайся не пачкаться!" На пороге дома, как раз напротив него, появилась девчушка. Менги не смел шелохнуться. Боже мой! Эта девочка!.. Чудесно живая, она вернулась из прошлого. Ей пять или шесть лет. Блондинка. Светлые кудри вились вокруг лба… Черные шерстяные чулки… крохотные сабо… Мария! Как и прежде, Жоэль был ослеплен. Он любил эту маленькую девочку, как только можно любить в этом возрасте, - от чистого сердца. Уж как он был жаден до игрушек, а ей он все отдавал. Когда отец увез его, он плакал навзрыд, и всё из-за нее.
Как же он мог забыть ее? Значит, он очень испорчен! Девочка напевала. Он узнал песенку: "Жаворонок…" И все же, все же… Это не могла быть та же самая девочка… Той, прежней Марии, должно быть сегодня не менее тридцати. Священник ведь сказал: "За ним Мария ухаживает". Значит, это был дом дяди. И та самая, настоящая Мария служила в нем домработницей. Он был страшно разочарован. Ему казалось, что его обманули, одурачили. Дед был бронзовый, девочка, стоявшая перед ним как видение, - другой. Только небо и океан не лгали.
Он тихонько позвал:
- Мари.
Прыгая на одной ножке, она подошла к нему. Он увидел все те же ясные глаза, воспоминание о которых причиняло ему боль, и не мог удержаться, чтобы не потрогать локоны.
- Я бы хотел поговорить с твоей мамой, - прошептал он.
Она слегка испугалась. Подумала, конечно, что у этого господина странный голос. Побежала к дому. Сходство было поразительное. Но вот уже нахлынули другие образы. Стоя у приоткрытой двери, он узнавал запахи дров, горевших в огромном камине, где готовилась еда, и запах рыбы… На столе всегда лежали окунь или лобан, или огромный краб, медленно шевеливший клешнями в пустоте. Он подносил к клешням обгоревшую спичку или клочок бумаги. Слева открывалась никем не занятая комната. Он видел простую деревенскую мебель, но она была так натерта воском, что блестела, как драгоценное дерево. Из гостиной можно было пройти прямо в сад. В глубине находился колодец.
- Что вам угодно?
Он не слышал, как она подошла, и стал мямлить, будто только что проснулся.
- Я Жоэль Менги… Пришел навестить своего дядю.
Выглядела она грубоватой, вульгарной. Вытирала руки о край не очень-то чистого передника. Это была та самая маленькая Мари… Обидно, хоть плачь! Она тоже стояла как вкопанная перед этим худощавым мужчиной, избегавшим смотреть прямо в глаза.
- Жоэль… Жоэль Менги…
- Входите… Входи.
Она не знала, как к нему обратиться.
- Я предупрежу его, он нездоров, - сказала она.