25
Эти хирурги ужасные похабники. Люди по большей части проходят операции под общим усыплением и не знают, как хирурги в бессознательном состоянии над ними измываются. Он еще в самом начале что ассистенту сказал? Вообще-то, говорит, я больше сзади люблю в них входить, удовольствия больше, но тут придется спереди, его на живот не положишь.
А теперь говорит мне:
- Видишь, у тебя головка сустава чуть не напрочь отскочила. Если тебя не прооперировать, то и само со временем срастется, но ходить уж вряд ли будешь. А я сделаю, что ты у меня завтра встанешь.
Завтра! Ладно, надо же человеку похвастаться. А он дальше.
- Вот, - говорит, - я тебе вот этот штырь титановый вставляю, сейчас шурупами затяну, и порядок. - И прибавляет: - Пока на столе, давай, что еще починить? Может, в него тоже штырь вставить?
И догадываюсь, что он на мой колокольчик там внизу показывает.
- Смотри, - говорит, - какой он у тебя скукоженный лежит.
Скукожишься тут!
- А я, - говорит, - вставлю титановый штырь, и будешь ты постоянно в боевой готовности.
Да серьезно так говорит, а сам что-то делает. Шутит, конечно, но мне даже в шутку страшно вспомнить, как я пацаном постоянно в боевой готовности ходил!
- Ладно, - говорю, - доктор, затягивайте быстрей свои шурупы, а то я уже что-то чувствовать начинаю.
- Врешь, - говорит, - ничего ты не чувствуешь.
И чем-то где-то там по мне постукал. Я звук услышал, а чувствовать действительно ничего не чувствую.
- Это я, - говорит, - уже по нему стучу. Видишь, какой твердый стал?
Инструменты бросил, зашивать оставил ассистенту.
Снимает перчатки, и слышу, он ногой раз, другой по полу шаркнул, что-то маленькое гоняет, потом поднял и говорит ассистенту:
- Это до каких пор в стерильном помещении будет валяться всякая дрянь?
Ассистент глянул и говорит:
- Наверно, Таделы дочка уронила, уборщицы нашей эфиопской, она часто девчонку с собой на работу приводит.
Я все это равнодушно слушаю, от дури стал уже немного отходить, и даже подташнивать начало. Лежу носом кверху, внизу и по бокам ничего не вижу. Сегев говорит злобно, совсем не похоже на моего веселого врачишку:
- Скажи ей, никаких детей в операционной! Этого только не хватало.
И бросает что-то на поднос с кровавыми операционными отходами. Об металл звонко стукнуло.
И как стукнуло, мне сразу в башку ударило. Я ведь как лежал в палате с бессознательно зажатым кулаком, так и в операционную поехал. А в кулаке он, мой Красненький.
И все время так держал, кулак даже судорогой свело, я и не чувствовал. Но разжимаю - пусто!
- Доктор, - кричу и пытаюсь поднять голову, - доктор, что вы там нашли?
- Да ерунда, - говорит, - не беспокойся. Инфекции испугался? Не бойся, от тебя далеко. Стекляшка на полу валялась, бусина детская.
- Красная, блестящая?
- Красная, - отвечает, - блестящая.
Видно, в какой-то момент я все-таки разжал на секунду и не заметил.
- Это мое, - кричу, - отдайте мне!
- Да ты что? - говорит встревоженно. - Что с тобой, Михаэль? Тебе плохо? Все уже, конец, успокойся.
И на монитор смотрит. И говорит второму что-то про повышенную сердечную деятельность.
- Деятельность в порядке! - кричу. - Выньте и дайте мне! Это я уронил! Это мой… мой талисман!
Засмеялся и говорит:
- А, вон что? Так ты, значит, нам не доверяешь? Талисманом запасся? Доктор, расшивай его обратно!
Однако покопался, не побрезговал. Бусину не вижу, но вижу, что вынул, жидкостью какой-то полил и запихнул в резиновую стерильную перчатку. Перчатку завязал узлом и положил мне в руку.
- Держи, - говорит. - Пусть тебе твой талисман помогает выздоравливать.
А мне вообще показалось, что я уже выздоровел.
26
Но дудки.
Как в послеоперационную привезли, тут и затошнило сильней, и низ отмораживаться стал. А с ним и боль начала тихонечко просыпаться. Сперва нежная такая, слабая, терпеть можно, и я больше на тошноте сосредоточился.
Лежу в одиночестве, в послеоперационной тихо и пусто.
И вдруг через нее один врач пробежал, второй, на меня даже не глянули. За ними сестра бежит, хотел попросить что-нибудь, куда блевать, никакого внимания и дверь оставила открытую. А за дверью слышу шум, и сквозь тошноту прорывается слово "теумим! теумим!" - "близнецы" на иврите.
Родилка, что ли, рядом? Ну, близнецы, значит, у кого-то родились. Тоже мне событие. Это что, причина операционного больного без всякой помощи бросать?
Такое чувство, что от шума в коридоре еще сильней тошнит. Я глаза закрыл и борюсь изо всех сил. А рвота уже к горлу подступает, хотя в желудке со вчерашнего дня пусто.
И тут слышу на фоне криков, кто-то меня тихо зовет:
- Мишенька!
Открыл глаза - Татьяна надо мной наклонилась.
Ну и не удержался, меня прорвало. Прямо чуть ей не в физиономию. Называется, встретил.
Если б не она, мог бы и задохнуться без помощи - подняться-то, повернуться не в состоянии. А Таня привычная, голову мне моментально повернула, тряпку какую-то подсунула, и скоро прошло. Она тряпку убрала, рот и грудь мне вытерла, обняла меня за плечи и подушку подпихнула, чтоб я лежал повыше.
- Легче теперь? - спрашивает.
- Все в порядке, - бормочу. - Чего это так кричат?
- Там телевизор в коридоре, в Америке теракт, не обращай внимания. Лежи тихо, а то опять затошнит.
Мне в этот момент не до терактов было, тем более американских. Тошнота меньше, но боль разгорается с каждой минутой, а главное, Татьяна. Столько обдумывал, заготовил все слова, чтоб ей сказать, и такая некрасивая встреча. Но простит больному, а теперь надо все эти недоразумения между нами сразу ликвидировать.
- Какая ты, - говорю, - у меня, Танечка, интересная.
Усмехнулась, слава Богу, а то очень уж серьезная была.
- Чего ты такого интересного вдруг нашел.
- Очень интересная как женщина.
- А…
- И я тебе сейчас, под действием химического влияния, говорю откровенно, чего раньше не собрался: я тебя всегда очень высоко ценил!
Молчит, брови свела домиком и отводит глаза.
- Да, - говорю, - ценил. И… и… любил…
27
Конец света.
Нет, в прямом смысле конец света.
Чтобы Америку так разделали, это представить себе невозможно. Америку, которую все так обожают и мечтают в ней жить!
Хотя где-то даже можно понять. Америка большая, но все же не резиновая, всем там жить никак нельзя, тем более так, как живут сами американцы. В результате у других развивается зависть и злоба. И возникает желание все порушить - мне не досталось, так не доставайся же никому. Я когда еще в Союзе жил, то в перестройку, бывало, фермы всякие жгли, кооперативы там, то есть если у соседа что-то хорошее появилось, чего у меня нет, то не себе такое же сделать, а порушить, чтобы и у него не было. Я думал, что это тамошняя национальная черта такая. Но, оказывается, это распространенная международная черта. Ну, вот и до Америки дело дошло.
Ужас, конечно, ужас и кошмар. Как в научно-фантастическом фильме. Подумать только, что в этих башнях-близнецах люди, может, на совещании каком-нибудь сидели, пили минеральную воду или чертиков рисовали, кому-нибудь, может, в туалет хотелось, а другой думал, как он после работы к посторонней жене сгоняет и что соврать своей. И вдруг прямо в помещение вмазывается террористический самолет - и бабах! Всему конец - люди летят в пропасть, а на них валятся все сто этажей бетона и стекла.
Да, людей, конечно, жалко. То есть не по-настоящему жалко, кто их знал и любил, тому по-настоящему, а мне не то что жалко, а дрожь пробирает.
Но сказать по правде? Есть где-то, не знаю, как назвать, удовлетворение как бы. Очень уж эти американцы заносились со своим уровнем жизни и везде наводили свой диктат. Уровень жизни, конечно, завидный, но что они, лучше всех, что ли? Вот и получается, что я правильно сделал, что не выбрал Америку, хотя все отговаривали и советовали, что лучше и безопаснее. Но Таня была тогда в упрямом настроении и поставила на своем. И вот теперь и американцы понюхали, что такое теракт, теперь-то они поймут, как мы от терактов страдаем, а то мы им все время говорили, а они как бы не верили и нас же обвиняли.
А масштабы, а масштабы! У них от этих терактов враз столько народу погибло, сколько у нас и за все годы, наверно, не было. Но это, что называется, по Сеньке и шапка. В пропорциональном отношении. И даже, я бы сказал, меньше. Потому что сперва называли всякие цифры - двадцать тысяч, пятнадцать тысяч, двенадцать - здания-то огромные, и народу в них должно было быть видимо-невидимо. Но потом, когда окончательно подсчитали, получилось, вместе с Пентагоном, всего три тысячи с чем-то.
И вот что интересно. Все ведь смотрят по телевизору и ужасаются, а когда в конце оказывается, что в численном отношении надо ужасаться меньше, то даже как-то досадно. Если уж страшный теракт, так чтоб уж жертв было навалом. То есть никто в жизнь не признается, и между собой говорят, мол, хоть то хорошо, что рано утром, а днем было бы гораздо больше жертв, а подсознательно ждут, чтоб и было как можно больше. И вовсе не от жестокости, нет, а чтоб уж если ужасаться, так на всю катушку. Тем более это все-таки далеко, и люди в телевизоре не люди, а вроде актеров. Но конечно, если вытащат из-под развалин кого живого, то все искренне радуются, и некоторые даже плачут.
И так поплакать - одно удовольствие, но только не много пришлось. Мало кого живого вытащили, а как трупы вытаскивали, этого вообще не показали. Небось в таком виде были, что просто уже неприлично. Но по-моему, зря не показали, ужас, так уж полностью, а что зритель, мол, не выдержит - зритель все выдержит, что не с ним происходит, и на все с жадностью будет смотреть. Эти башни-близнецы сколько раз показывали, одна уже взорванная стоит, эту никто не ждал и мало снимали, зато вторую - все уже свои камеры нацелили и со всех сторон сняли, как самолет летит, и как подлетает, и как в стену вмазывается, и как с другой стороны вылетает огненный шар. И справа снимали, и слева, и под таким углом, и под другим, и показывали, наверное, раз сто - а люди всё сидели у своих телевизоров и оторваться не могли.
И все-таки удовольствие от этого ужаса не совсем настоящее, а с примесью, по той простой причине, что ужас настоящий.
28
Ну, я-то вообще никакого удовольствия от этой ситуации не получил, учитывая, в каком состоянии я ее увидел.
Но увидел уже потом, позже.
А тогда, только я начал с Татьяной неполадки наши утрясать, пришли и покатили меня в палату. А мне тем временем стало совсем больно, Шагал-Миро настенный мимо вращается, и опять начало мутить. Я закрыл глаза и слегка отключился.
А когда перевалили на кровать, тут от боли глаза сами открылись, и прямо мне в физиономию таращится телевизор. Это пока меня резали, сынишка мне в палату к кровати телевизор заказал. Мелькает что-то без звука, что именно, конечно, не разглядел, но заметил, что все, кто рядом стоит - и сын, и Галка с Азамом, и медсестра, и даже Татьяна, - больше внимания уделяют отдаленным международным событиям, чем больному, который у них под носом. Постонал немного, медсестра спохватилась и включила мне капельницу с анальгетиком.
И скоро мне захорошело опять.
Молодежь увидела, что я в норме и что Татьяна при мне, и все быстро разбежались, причем на ходу вовсе не обо мне говорили, а что в телевизоре произошло.
А мне всё не до телевизора, я все еще не знаю, что там конкретно творится, и настроен дальше с Татьяной выяснять. Но она никак не присядет, суетится возле моей кровати, поправляет что-то, капельницу проверила, спрашивает, не надо ли утку.
- Не утку мне надо, а сядь.
- А попить не хочешь? Я соку смородинного принесла.
Я немного попил и опять говорю - сядь.
Не садится. Говорит, с врачом надо поговорить.
- Да успеешь, - говорю. - Со мной сперва поговори.
- Ну, мы же говорим.
- Нет, ты сядь, нам по-настоящему поговорить надо.
- О чем?
- Как о чем? А об нас с тобой!
- Ну, - говорит, - Миша, это ты себя сейчас не беспокой.
И выражение лица точно как было тогда в кухне, как будто она меня локтем от себя тихонечко отодвинула и локтем этим загородилась.
- Ты, - говорит, - лучше отдохни, поспи немного, пока анальгетик капает. Скоро ведь кончится, опять болеть начнет.
И кладет мне под лодыжку больной ноги свернутый валиком халат, действительно лучше, пятку не так мозжит. Я ее за рукав ухватил:
- Теперь садись, - говорю.
И тут является Моти-санитар.
Улыбка во всю физиономию, в руках полиэтиленовый пакет. Подошел к кровати, спросил, как себя чувствую, кивнул на телевизор, говорит:
- Во кошмар, а?
И что они все с этим кошмаром? Надо будет, думаю, глянуть, и спрашиваю:
- Принес?
Он пакет держит, смотрит на Татьяну, говорит:
- Вас годы ничуть не испортили! Совсем как на фото.
Она, конечно, ничего не понимает, стоит молча, только брови приподняла.
Он дальше:
- Знаете, сколько мне этот ваш портрет искать пришлось? В чем копаться?
- Кончай разговоры, - говорю, - давай сюда. Таня, у тебя сотня есть? Дай ему.
- Сотни нет, - говорит растерянно. - Шекелей восемьдесят…
- Ладно, - говорю, - сколько есть. Потом добавлю. Моти, давай.
Моти открывает пакет и произносит:
- Пам-пам! Вот вам ваш портрет ненаглядный! - и подает мне портрет.
То есть именно портрет.
Все на месте - фотография, какие мы молодые и красивые, сзади картонка, спереди чистое стекло, все аккуратно зажимами скреплено.
Портрет есть. Портрет как таковой.
А рамки нету.
Мохнатенькой моей рамки с кистями - нету.
29
Я и не ожидал, что на Татьяну так подействует. Портрет я с собой в больницу взял из конкретных целей надежности, и никаких побочных мыслей у меня не было. А тут вижу, стоит, смотрит, и слезка по щеке потекла. Она отвернулась, слезку поскорей вытерла, чтобы Моти не заметил. Но я-то заметил. Сперва думаю, чего это она, а потом понял, прошибло ее, что я наш свадебный портрет в минуту жизни трудную взял с собой. Это хорошо, но в данный момент развивать тему некогда.
- А рамка где? - говорю.
Моти говорит:
- Да ты скажи спасибо, что портрет вытащил. Он знаешь где уже был? Я его едва дезинфекцией оттер. А рамку твою мохнатую даже в руки брать опасно. Это все уже в прачечную пошло, разом с грязным бельем. Мне там едва удалось их уговорить, чтоб пустили порыться, хорошо, на контейнере была надпись нашего отделения. А больные у нас всякие бывают, и рамка твоя теперь сплошной рассадник бактерий.
Я даже про боль забыл, пытаюсь подняться.
- Мне рамка нужна! - кричу. - Иди найди рамку!
Татьяна наклонилась ко мне, за плечи держит, что ты, Мишенька, что с тобой, какая еще рамка.
- Такой типа футляр! Я его специально сделал! Для нашего портрета!
- Специально… - отпустила меня, и смотрю, опять в глазу блестит.
Моти говорит:
- Да плюнь ты на эту тряпку, тоже сокровище, новую сделаешь. Главное, выздоравливай поскорей. Ну, я пошел… - и смотрит выжидательно на Татьяну, денег ждет.
Татьяна этого не замечает и спрашивает:
- А как оно выглядит? Я схожу поищу.
- Сходи, - кричу, - сходи, Таня! Выглядит просто, такое черно-голубое макраме косичками и с окошком для фото. А снизу типа бахромы, и на концах висят бомбошки разной величины.
Моти даже сплюнул:
- Бомбошки твои теперь просто комья грязи. Черт-те что туда впиталось.
И повернулся к двери.
- Иди, Таня, скорей. Может, еще не запустили. Беги! И деньги ему отдай.
Таня бросилась за ним, деньги из сумочки на бегу вынимает.
Только бы успела.
Интересно, сообразила она, что это за бомбошки, или из-за одних только чувств пошла?
30
Смешно все-таки человек устроен.
Сколько раз я за последние дни решал про себя, что не нужны мне эти стекляшки и вся эта возня, а между тем голова все время чем занята? И даже в такие решающие моменты, как операционный период, и особенно когда жена бросила.
Что мне, эти стекляшки важней, чем Татьяна? Да никоим образом. Мне ее вернуть необходимо, и особенно в создавшейся ситуации. Однако вот видел, как она размягчилась от портрета, понимал, что нужно воспользоваться моментом и дальше давить на эту точку, и что же? Вместо этого послал ее спасать все те же стекляшки. Если найдет и принесет, то сразу опять охладится, а если нет…
Если нет, то окончательно решаю плюнуть и больше не искать.
Их там в прачечной при разборке белья выкинут с прочим мусором, и туда им и дорога.
А сам сконцентрирую все усилия на выздоровлении и на Татьяне. Что это я, в самом деле. Какую кутерьму в жизни у себя навел. Положим, не по своей инициативе, а по случайности судьбы. Но я своей судьбе всегда был хозяин, что ж теперь-то так? Нет, надо напрячься и восстановить все, как было.
Ногу буду упорно разрабатывать, упражнения я все нужные знаю. А Татьяна сейчас беспомощного уж наверно не бросит, а там посмотрим. Ей ведь потом и дома придется за мной ухаживать, и привыкнет опять, а я учту опыт и почаще буду ей слова говорить, и Кармелу-соседку полностью исключу, разве что блюдо какое иногда. И пойдет у нас прежняя хорошая жизнь…
А если отыщет и принесет?
И даже если принесет, все равно выкину.
Те все выкину и оставлю себе только один. Самый большой и красивый, Красный мой Адамант. Вот он у меня под рукой, в перчатке завязан. Теперь уж не потеряю. Покатал его в пальцах, даже сквозь резину грани ощущаются. Делать с ним ничего не буду, оставлю себе, пусть и правда будет мой талисман. А может быть, со временем, когда все забудется, Татьяне подарю. Ювелиру отдавать опасно, я сам проволочки золотые или серебряные раздобуду и сплету ей нашейное колье, и пусть носит открыто, все равно никто не подумает, что настоящий камень. Вот потеха будет! Моя жена будет носить на шее знаменитый миллионный бриллиант, и никому даже и в голову не придет!
Так меня эти мысли развеселили и успокоили, что начал задремывать, тем более из капельницы все время лекарство поступает. Но вспомнил про телевизор. Надел наушники и повернул его к себе.