Хлебом владели кулаки. Впереди было сражение – не на жизнь, а на смерть, и Коля уже догадывался, что ему придется принять в этом сражении самое непосредственное участие.
* * *
Наутро Коля пришел к Сергееву в Смольный.
– Садись, – сказал Сергеев. – Твое село в центре хлебного района. Ленинград не может прожить на своем хлебе, и мы должны четко знать: как крестьяне? О чем думают? Советскую власть поддержать или у кого-то и иные настроения? Нужно ясно представлять, на кого мы можем опереться, Коля. Пятнадцатый съезд решил вопрос о коллективизации. Вспомни, что говорил Ленин: мелким хозяйствам из нужды не выйти. – Сергеев помолчал немного и добавил: – Ну а то, что отпуск тебе затрудняем, – не обессудь. Там тяжелые места. Кулачье. Уголовщина. Церковная оппозиция. В монастырях прячутся контрреволюционные недобитки. – Сергеев вздохнул: – Машу с собой берешь?
– Ответ вы знаете, – улыбнулся Коля.
– В таком случае ты несешь полную ответственность за ее жизнь, учти, – серьезно сказал Сергеев. – Звонил Бушмакин. Зайди к нему. Желаю, – Сергеев поколебался мгновение, потом притянул Колю к себе, сжал в сильных руках. – Тебе предстоит рискованное дело. Но я верю в твою звезду, Коля. Она ведь наша, пятиконечная.
* * *
– Марию приказываю оставить, – настаивал Бушмакин.
– Вы ей прикажите остаться, – обиделся Коля.
– Сергеев мне все объяснил. Представляю, какой тебя ждет отпуск.
– В лучшем виде, – улыбнулся Коля. – Раков ловить будем.
– Раков, – нахмурился Бушмакин. – Тебя ждут такие клешни, что врагу не пожелаю. Ну и отпуск, черт его возьми, – Бушмакин пожал плечами: – Не чужой ты мне, Коля. И мне жаль, что отдохнуть тебе не удастся. И помочь не могу. Хочешь, отменим отпуск?
Коля пристально посмотрел на Бушмакина.
– Ладно, – смутился тот. – Я пошутил. Слушай, а ведь у меня тоже есть для тебя поручение. Я посылаю в Новгород Витьку. По ориентировкам Новгородского УГРО ясно, что определенная часть ценностей, изъятая за последние несколько месяцев, возможно, имеет отношение и к нашим делам. Приметы сходятся. Витька молод, горяч, нет опыта. Но он может, чем черт не шутит, выйти на серьезную группу. Если что – помоги ему.
– Мы все начинали без опыта, ничего.
– Опирайся на актив. Сейчас не то, что пять лет назад. Сейчас там сельские исполнители, сочувствующих много. А главное – будь начеку.
Барабан кольта проворачивался с сухим металлическим треском. Коля распечатал новую пачку патронов, начал снаряжать каморы. Маша стояла рядом и внимательно наблюдала, как матово поблескивающие патроны послушно занимают свои места.
Проверив револьвер, Коля положил его на стол и стал укладывать чемодан.
Мария взяла кольт, направила на мужа:
– Руки вверх!
– Этим не шутят, – рассердился Коля. – Положи!
– Отними, – она показала ему язык.
– В твоем возрасте, между прочим, Софья Ковалевская уже была академиком, – сказал Коля. – А ты как была девчонкой, так и осталась. – Он попытался осторожно отнять револьвер, но Маша неожиданно и очень ловко увернулась.
– Неплохо, – одобрил Коля.
– А ты думал, я зря время теряю? – гордо сказала Маша. – Давай спорить – я наверняка знаю приемов больше, чем ты!
– Сдаюсь без боя, – улыбнулся Коля. Он сел, задумался. – Маша, мы едем в отпуск.
– Открыл Америку. Ты лучше скажи – брать мне теплую кофту или нет? У вас там ночи холодные?
– Я хотел объяснить тебе, – осторожно сказал Коля, – что моя поездка на родину только формально называется отпуском, а на самом деле…
– А на самом деле? – встревожилась Маша.
– Я получил очень ответственное и… небезопасное задание, – откровенно признался Коля.
Она взглянула на него с упреком:
– Хоть раз в жизни мы могли бы провести несколько дней без "очень ответственных" и "очень важных" дел!
– Ну, положим, ты преувеличиваешь, – смутился Коля. – У нас были дни вполне спокойные.
– Вы что-то путаете, Николай Федорович, – горько сказала Маша. – Когда же все это, наконец, кончится? – Она опустилась на стул.
– Вот изловим последнего жулика…
Маша перебила его:
– Ты шутишь плоско, так шутит, если верить твоим рассказам, Кузьмичев, но он – дурак и сволочь, а ты? Зачем ты так?
– Я сказал Сергееву, что ты все равно поедешь со мной, – ушел от ответа Коля.
– Почему "все равно"? – удивилась Маша.
– Они с Бушмакиным требовали, чтобы ты со мною не ездила.
– Ах вот оно что. Какие заботливые, – Маша тут же переменила тон и закончила без тени иронии: – Они оба – настоящие люди, я их очень люблю, Коля. Но ты правильно им сказал: я все равно поеду!
Она села рядом с ним на старенький диван. Этот диван был, пожалуй, единственным приобретением с 1922 года. В остальном – все было без перемен.
– Маша, – сказал Коля и привлек ее к себе. – Ты знаешь, о чем я все время думаю?
– О чем? – Она заглянула ему в глаза.
– О тебе.
– Тогда не о чем, а о ком, – поправила она.
– Я вообще часто задумываюсь. Вот я. Допустим, я стал грамотнее. Расширился мой кругозор. Все это верно, конечно. Но ведь я отчетливо понимаю, как мне еще далеко до тебя. Что же нас объединяет?
– Любовь, – сказала Маша. – Дружба. Не на жизнь, а на смерть.
– Просто у тебя, – усмехнулся Коля.
– Просто потому, что верно, – заметила Маша. – Знаешь, я никакого представления не имею о твоей прошлой жизни. Все твои рассказы – как сказки Андерсена. Я не ходила по земле, на которой ты вырос. Можешь смеяться, но я никогда не могла отличить рожь от пшеницы.
– А я все время мечтал, во сне видел, – горячо сказал Коля, – как мы с тобой в ночное с конями идем, по мокрой траве бродим. И ты встаешь рано-рано – с петухами и заводишь квашню. Ты хоть знаешь, что это такое?
– А ты знаешь, что такое "эгрет"? – парировала Маша. – Ну и молчи!
– Без эгрета можно прожить, – спокойно сказал Коля. – Подумаешь, заколка в волосы. А вот без квашни – с голоду помрешь, Маша.
Она изумленно посмотрела на него.
– Все просто, – Коля показал ей словарь. – Читаю на досуге помаленьку. Год назад лектор сказал: теория, говорит, трансцендентального идеализма, – инфернальна по своей сущности. С тех пор читаю словарь.
…Пришла Маруська. Расцеловалась с Машей, потом осторожно – с Колей. Сказала, по-бабьи всхлипнув:
– Если моего Витьку будешь в поле зрения держать – осаживай его, Горячий он слишком. А у меня, Коля, кроме него, – нет никого. Он мне вместо сына и брата младшего.
– Все понял, не беспокойся, – кивнул Коля. – Я ему в случае чего на рожон лезть не позволю, ты будь уверена.
– Завидую вам, ребята, Из-за Витьки, конечно. Насколько вы будете к нему ближе, чем я. – Маруська с тоской взглянула на Машу: – Может, не поедешь? Опасно все же. Ты ведь не оперативник, как-никак.
– Я – жена оперативника, – с гордостью сказала Маша. – Ты за меня не волнуйся, Маруся. Я не буду мужу обузой.
Трамвай шел привычным маршрутом: Садовая, потом Измайловский. Коля смотрел, как за окном неторопливо проплывали серые, слившиеся в сплошную стену дома, и вдруг поймал себя на мысли, что ему до боли дороги эти прямые, как удар хлыста, улицы и вообще – весь этот город, который еще совсем недавно казался слишком сухим и холодным. Он поймал себя на мысли, что о Ленинграде думает: "у нас", а о Псковщине: "там, у них", и усмехнулся: что делать? Ленинград стал второй родиной.
– Надо было на кладбище сходить, – вдруг сказала Маша.
– Да, – кивнул Коля. – Когда вернемся – сходим.
– Надо бы теперь, – со значением произнесла Маша, и Коля понял: она допускает, что можно и не вернуться.
– Все будет хорошо, – улыбнулся Коля. – Где наша ни пропадала! Ты не беспокойся – там все в порядке, могилы ухожены, ребята были, рассказывали…
– У Лицкой умер отец, – сказала Маша. – Кто теперь будет ухаживать за ее могилой?
– Мы, – просто ответил Коля. – Вернемся и займемся этим.
Трамвай остановился у скверика, перед вокзалом. Коля не был здесь десять лет – с того памятного дня, как первый раз ступил на перрон. Он с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, как будто и не прошло десяти лет. То же здание вокзала – приземистое, неуклюжее. "Почему оно мне тогда показалось красивым?" – подумал Коля. Такие же, как тогда, люди – с мешками, чемоданами, перевязанными крест-накрест бельевыми веревками, плачущие дети, издерганные матери и обалдевшие от суеты милиционеры и железнодорожники. Единственное новшество, которое автоматически отметил Коля, заключалось в огромном транспаранте: "Товарищ! Твоя обязанность помочь главной стройке страны! Новый автозавод-гигант решено строить в районе Нижнего Новгорода!" Транспарант протянулся через весь фасад вокзала, но, казалось, на него никто не обращал внимания.
Маша перехватила Колин огорченный взгляд:
– Уже обиделся – вижу. Ну как же – никому нет дела до главной стройки страны. Что же, по-твоему, все должны стоять перед этим лозунгом и митинговать?
– Ты как всегда права, дорогая, – грустно пошутил Коля. – Только десять лет назад именно так и было бы. У тебя нет ощущения, что мы утрачиваем какие-то очень важные свойства, а? Ты не думала, почему мы их утрачиваем?
– Не знаю… – Маша задумалась. – Прошла радость победы, прошла острота. Революция стала повседневностью. Я неправа?
– Может быть, – кивнул Коля. – Только я не исключаю и другое. Многие думали, что революция – это "ура-ура" и сплошная романтика. А это работа. Подчас – изнурительная, грязная работа… без "спасибо", без чинов и орденов. Не всем это понятно, не всем по нутру. Ладно, при случае поспорим.
…Вагон брали штурмом. Коля влез через окно, бросил на обе верхние полки чемодан и вещмешок, потом втащил Машу:
– Ничего. – Он вытер пот со лба. – Это до Порошина. Там полегчает.
– Вне всякого сомнения, – саркастически улыбнулась Маша. – Вот тебе простой пример: до семнадцатого года можно было ездить вполне прилично.
– Ты же отлично понимаешь, – обиделся Коля, – последствия разрухи: вагонов мало, пути не в порядке. Вот если лет эдак через двадцать такое будет. Да нет, не будет. Не может быть!
– Дай бог, – сказала Маша. – Попробуем уснуть?
Это прозвучало как нелепая шутка. Словно в ответ на Машино предложение из соседней секции донеслись заливистые переборы гармошки, чей-то звонкий голос запел:
Петербургские трущобы,
А я на Крестовском родился,
По кабакам я долго шлялся
И темным делом занялся!
– Как бы нас не обчистили, – вздохнула Маша.
– Отскочат, – сказал Коля. – Не детский сад.
Усталось, бессонные ночи, измотанные нервы брали свое. Незаметно для себя Коля и Маша заснули мертвым сном. Вагон покачивало на стыках, галдеж, переливы гармошки, пение, дым махорки и дешевых папирос – все это подействовало, как самое сильное снотворное.
…Коля проснулся на станции – поезд стоял. Вдоль прохода, переступая через ноги, руки и головы, шел старичок проводник. В руках он держал грязный фонарь со стеариновой свечкой.
– Какая станция? – спросил Коля, зевая.
– Никольское, – отозвался проводник.
– Следующая – Балабино, – весело подтвердил снизу рыжеватый мужик в поддевке с тощим мешком за спиной. – А тебе какую надо?
Коля хотел было ответить, но вдруг всмотрелся и ахнул: рыжеватый был не кто иной, как деревенский дурачок Феденька – тот самый грельский Феденька, которого он, Коля, так зло ударил в свою последнюю памятную свалку с грельскими мужиками. "Однако он поумнел, – почему-то со смехом подумал Коля. – И совсем не изменился, будто и не прошло десяти лет. Инфантильность – первый признак серьезного психического заболевания… – вспомнил Коля лекцию по судебной психиатрии. – Значит, он болен? И был болен тогда? Ничего не понять…"
– Сейчас все лозунги в моде, – тараторил Феденька. – Я вот тоже лозунг сочинил – теснота сближает! Эй, мироед! – толкнул он могучего мужика на нижней скамейке. – Отзынь на три лаптя! Дай сесть! Садись, Вася, – Феденька освободил место для своего попутчика – бритого, лет пятидесяти, с невыразительным стертым лицом.
"Странный Вася, – продолжал размышлять Коля. Ему становилось все тревожнее и тревожнее. – Не к добру эта встреча. А собственно, почему? А черт его знает – почему. Или нет – ин-ту-и-ци-я! Вон оно, это трудное слово! Именно она! Феденька еще тогда, в Грели, вызывал неясную тревогу своей странностью, необъяснимыми поступками, жестокостью. У соседки собаку убил колом…"
– Вот и сидим рядом, – удовлетворенно сказал Феденька, – я, то есть сельский пролетарий, и Вася, то есть сельский интеллигент, и враг нашему делу – ты! – он зло ткнул мужика в плечо.
– Окстись! – испуганно отодвинулся тот. – Какой я тебе враг!
– Мне – не знаю, а вот РСФСР – это точно! – весело сказал Феденька. – Сколь у тебя земли, лошадей, а?
– Не твоя печаль! – побелел мужик. – Отстань!
– Угадал я, – удовлетворенно кивнул Феденька. – Вася, скажи ты.
– Ликвидировать любую зажиточную сволочь, – сказал Вася. – Вот очередная и главная задача Советской власти! Мы – республика бедных слоев населения. Нам богатых не надо. Не царский режим.
"А ведь они контры… – подумал Коля. – Провокаторы. Этот дуралей приедет к себе в деревню – такой бузы наведет. Ведь как будет? Он станет доказывать: "Говорят, мол! Сам слыхал". Ах, как оно страшно, это "сам слыхал"". – Коля свесил голову вниз. Феденька заметил Колю:
– А я лично, гражданин, хочу мира. С другой стороны взять: режем друг друга, расстреливаем, а зачем? Мы – русские, мы друг с дружкой в мире жить должны! Правда, Вася?
– Россия – одна, – подтвердил бритый. – Она не для инородцев всяких. Она для русских!
– Русские тоже разные бывают, – не выдержал Коля.
– А разных – туда, – тихо сказал Вася. – К стенке заразу всякую.
– Вот! – кивнул Феденька. – Устами этого человека говорит народ! А ты, дядя, из каких будешь?
– Питерский, – сказал Коля. – Ладно, давай спать.
Маша спала как убитая. Она ничего не слышала.
Коля закрыл глаза. Сон навалился мгновенно, будто голову вдруг сунули в темный, душный мешок и наглухо завязали. "Нельзя спать. Нельзя… – вяло сопротивлялся Коля. – Мало ли что…"
Кто-то дернул его за ногу, повторил тихо:
– Спичек не найдется?
"Феденька", – догадался Коля.
– Спит, – услышал он удовлетворенный голос Феденьки. – Все в порядке.
– А может, не спит? – спросил Вася. – Проверь как следует.
Феденька стал на нижнюю полку и привычным отработанным движением указательного и большого пальца зажал Коле ноздри. Стало нечем дышать, но Коля решил вести игру до конца. Словно спросонья, он со всхлипыванием и криком хватнул ртом воздух, повернулся на бок и сладко захрапел.
Феденька спрыгнул на пол, ухмыльнулся:
– Как убитый…
Коля приоткрыл глаза. Феденька и Вася стояли в проходе. Слабо мерцал огарок свечи. Кто-то начинал бормотать – наверное, мучили в духоте кошмары. Потом снова воцарялось спокойствие.
– Кондратьев это, – с ненавистью сказал Феденька. – Я так понимаю: он теперь либо в ГПУ, либо в милиции. Сапоги его погляди. Он нам, не дай бог, всю обедню нарушит.
"Дурак я! – мысленно выругался Коля. – Надо же. А с другой стороны? Я же не в разведку еду! Я к себе домой. В отпуск!" Коля медленно сунул руку под пиджак, сжал рукоять кольта.
– Я его кончу, – тихо сказал Феденька, – а ты – его бабу.
Вася кивнул. Феденька вынул из кармана складной нож, нажал предохранитель. Выскочило длинное, обоюдоострое лезвие.
– А может, он эти сапоги на толкучке купил? – вдруг громко спросил Вася.
– Тише! – зашипел Феденька. – Все может быть. А в нашем деле – береженого и бог бережет. Давай, – он приблизился к Коле и долго всматривался. Коля уже из последних сил разыгрывал спящего – казалось, еще мгновение, и не выдержать. Феденька снова встал на полку, взмахнул рукой, и в ту же секунду Коля ударил его головой в лицо – это был старый, испытанный прием, который употребляли в драках преступники. У Коли не было другого выхода.
Феденька выронил нож, схватился за разбитое лицо и рухнул на пол.
– Бросай финку! – приказал Коля сообщнику Феденьки. – Не на того напоролись. Не по сапогам судить надо, фраера. – Коля на всякий случай решил разыграть маститого блатного. – Бросай, бросай, кусошник.
Вася увидел черное отверстие ствола и с воем рванулся к открытому окну. Вскочила Маша, заголосили пассажиры. Коля догнал Васю и в тот момент, когда тот, свесив ноги наружу, готов был спрыгнуть с поезда, ударил его рукояткой кольта по голове. Вася обмяк, Коля втащил его в вагон. Тут он и получил от Феденьки удар по почкам. Удар был сильный, профессиональный. Коля сразу же потерял сознание. Второго удара, уже ножом, он не почувствовал. На его счастье, вагон сильно качнуло, и клинок только скользнул вдоль ребер.
…Коля очнулся минут через десять. Над ним склонились насмерть перепуганная Маша, проводник и пассажиры. Все молчали. Коля открыл глаза, спросил:
– Где… Этот где?
– Убежал, – сказала Маша. – Спрыгнул на ходу и убежал. А второй здесь.
– Убил ты его, – вступил в разговор проводник.
– Толку что? – Коля попытался приподняться и застонал. – А Феденька научился бить, однако. Откуда кровь?
– Твоя, – заметил проводник. – Благодари бога, счастливый он у тебя, еще на палец бы правее…
– Я, дед, везучий, – пошутил Коля. – Как считаешь, жена?
– Начало многообещающее, – Маша попыталась настроиться в тон Коле, но у нее это не получилось. – Я лучше помолчу. – Она отвернулась, плечи ее вздрогнули.
– Успокойся, – Коля сел. – Через день все заживет, как на собаке. Не плачь. Время такое, Маша. Жестокое время, я так скажу.
– До каких же пор? – она с тоской заглянула ему в глаза. – Должен же быть конец всему этому, Коля?
– Должен, – согласился он. – Только не слишком обнадеживайся. Не скоро будет этот конец. Совсем не скоро, Маша.
Поезд подошел к станции. Маша вышла первая, протянула Коле руку.
– Я сам, – он передал ей вещи, легко спрыгнул с площадки на перрон и застонал от боли – рана в боку давала себя знать.
Проводник и пассажиры вынесли из вагона и положили на траву Васю. Лицо накрыли картузом. Проводник тронул Колю за плечо:
– Спасибо вам, товарищ… Время какое! Не то мы их, не то они нас.
– Мы их, папаша, – сказал Коля. – Мы их, только так и никак иначе!
Поезд тронулся, проводник вскочил на подножку. Коля поднял руку, прощаясь.
– Покарауль этого. – Коля кивнул в сторону трупа. – Я сейчас.
– Он никуда не уйдет, – заявила Маша. – К тому же мне одной страшно. Я с тобой.
– Ты останешься здесь и будешь делать то, что я тебе сказал, – отчеканил Коля и, увидев, как наполнились слезами глаза Маши, добавил мягче: – Так положено, Маша, а ты сейчас все равно что мой помощник. – Коля ушел к станции.
Маша села неподалеку от мертвеца. Его лицо было накрыто картузом. Это не давало покоя Маше – хотелось увидеть: какое оно, это лицо. Маша встала, прошла мимо трупа. Остановилась, не решаясь приподнять картуз, потом отбросила его в сторону. Белые, словно напудренные щеки, остекляневшие глаза. Зрелище было не из приятных. Маша отвернулась.
– Тифозный или как? – Около Маши остановилась пожилая женщина в крестьянской одежде.