Коля вошел в дежурную часть МУРа в тот момент, когда помощник начальника Никифоров – красивый, рослый парень лет двадцати двух, в офицерском френче с огромными накладными карманами, произносил траурную речь. Коля остановился на пороге и увидел три грубо сколоченных гроба, которые стояли на табуретках. Гробы были закрыты, и Коля сразу же подумал, что, наверное, лица погибших сильно изуродованы. На крышке каждого гроба лежала синяя форменная фуражка, в изголовье стоял почетный караул.
– Злодейская рука преступного мира оборвала светлую жизнь наших боевых товарищей, – говорил между тем Никифоров. – Нет больше среди нас Аникина, Гриценко и Денисова. Возможно, что завтра мы вновь не досчитаемся кого-нибудь. Сломит ли это наш боевой дух, нашу веру в правоту общего дела? Нет, не сломит! Бандиты стреляли в Ленина, стреляли подло, из-за угла… Но разве сдался товарищ Ленин? Разве может сдаться революция? Никакой пощады преступному миру, все отдадим борьбе, а если понадобится, – и саму жизнь… – Никифоров надел фуражку и хрипло запел "Интернационал". Присутствующие подхватили. Коля пел вместе со всеми…
– Ну что ж… – Никифоров опустил голову. – Выносите.
Заметив Колю, он подошел к нему:
– Тебе чего?
Прочитав командировочное предписание, сказал:
– Афиноген, разберись… – И выскочил из дежурки, давясь от рыданий.
Дежурный Афиноген, длиннолицый, медлительный, проговорил:
– Не обижайся на него… Гриценко лучший его друг был… А ты из Питера? Ну как у вас?
– Как у вас, так и у нас, – сказал Коля хмуро, взглядом провожая гробы. – Мне куда?
– А вон Трепанов пришел. Давай прямо к нему.
Трепанов подошел к барьеру дежурки, сел и молча закурил.
– Какие будут приказания, товарищ начальник? – спросил Афиноген.
– Денисову – паек на месяц вперед, – сказал Трепанов. – Жене Денисова… – поправился он. – Шесть душ… Это понимать надо… – Увидев Колю, вздохнул и замотал головой, словно хотел стряхнуть что-то. – Вот так-то, Кондратьев… Такие, браток, тяжелые дела…
– Здравствуйте, товарищ Трепанов… – Коля скрыл удивление. – Вы меня знаете?
– Волосы густые, русые… Глаза светлые, нос – прямой… Мне тебя Сергеев в письме описал. Про "словесный портрет" слыхал?
– Слыхал, – кивнул Коля. – Пользоваться пока не привык…
Трепанов вынул из кармана три стреляных гильзы, положил на ладонь.
– Это что? – спросил Коля.
– Это? – Трепанов протянул ему гильзы. – Пули, которые вылетели из этих гильз, убили Гриценко и его товарищей. Обидно, черт возьми! Ведь придет же такое время, когда будет в нашем распоряжении техника! Сунешь такую гильзу в аппарат – и получай ответ: кто, что, почему и зачем…
– Ну, это когда еще будет… – Коля внимательно осмотрел гильзы, две отложил, а последнюю показал Трепанову: – А пока, я думаю, мы и сами кое-что сможем… Глядите: гильза от малого маузера, так?
– Так, – кивнул Трепанов.
– След от бойка на капсюле видите?
– Ну? – Трепанов не понимал.
– Обычный след – круглая точка в середине капсюля, так?
– Не обращал внимания, – Трепанов с уважением посмотрел на Колю. – Ну и что?
– А то, что на этом капсюле след от бойка в виде загогулины и не по центру, а сбоку, – сказал Коля торжествующе. – А что это значит?
– Ну и что же? – с недоверием спросил Трепанов.
– А то, что боек у этого маузера погнут! Самый кончик жала.
– Ну-у-у, – махнул рукой Трепанов. – Сказки рассказываешь!
– Когда мы арестуем бандитов и изымем этот маузер, вы убедитесь сами, – Коля спрятал гильзы в карман.
…Через пятнадцать минут в кабинете Трепанова началось совещание оперсостава. Докладывал сам Трепанов.
– Машину Госбанка ограбил Кутьков, вот его визитная карточка. Убийство товарищей – тоже дело его рук. Как видите, подонок ведет себя самоуверенно и нагло. Он явно делает ставку на свой преступный опыт и нашу неумелость. Незрелость, если хотите…
– Это правильно, – кивнул Афиноген. – Ребята потому и погибли, что опыта у них было маловато… Жалко ребят.
– Значит, надо учиться! – жестко сказал Трепанов. – Мы не имеем права пасовать перед кутьковыми. Советская власть доверила нам охрану революционного порядка, и мы научимся его охранять, чего бы нам это ни стоило!
– Война кругом, – тихо сказал Никифоров. – Дорог каждый рубль, а тут такие деньги потеряли.
– Это точно, – поддержал Афиноген. – Сколько можно было купить оружия, патронов!
– А я, ребята, честно сказать, о другом вдруг подумал, – задумчиво сказал Трепанов. – Кутьков напал на автомобиль. Убил людей. Забрал деньги, и все это видели собственными глазами некоторые граждане, между прочим, из окон своих квартир! Я с ними беседовал. Спрашиваю: "Почему не вмешались? Почему не помогли? Вы же не буржуи какие, вы – рабочие люди"! Один так даже литейщик с завода! Говорят: а что нам, больше всех надо? Обыватели, обидно за них! Мы поднимаем народ к новой жизни, а им – ничего не надо! Какая в связи с этим наша задача? Скажи ты, Кондратьев.
– Объяснять людям надо, – сказал Коля. – Текущий момент и международную обстановку. Но на этом далеко не уедешь. Души человеческие переделывать надо!
– Верно говоришь! – удовлетворенно кивнул Трепанов. – Верю я, что придет такое время, когда всем до всего будет дело и не станет равнодушных, выведутся, как моль! Ладно, отвлеклись… – Трепанов обвел сотрудников тяжелым взглядом: – Бандитов было четверо, главарь – Кутьков. Это нам известно по его прошлым делам, которые пока также остаются нераскрытыми. Так я вас спрашиваю: он что, неуловим, этот Кутьков?
– Нет к нему подходов, – угрюмо сказал Никифоров. – Никак не можем выйти на его связи.
– Не можем? – переспросил Трепанов. – Скажи лучше: "Не умеем"! У меня вот что. Машина Госбанка найдена в Черкизове. Шофера Бахарева нет. Труп его не обнаружен, на работу он не явился. Конечно, доказательств у нас пока ноль, но по всему выходит, что Бахарев с самого начала был соучастником Кутькова.
– Факты какие? – спросил Коля.
– А вот, – Трепанов взял со стола бумагу. – Начальник охраны Госбанка сообщил, что все шоферы у них специально проинструктированы о том, что останавливаться в пути во время перевозки ценностей категорически запрещено!
– А патрули? – спросил Афиноген.
– А патрули не должны задерживать эти машины. Их всего три. Номера известны и чекистам, и нашим постовым милиционерам. По обстановке на месте происшествия, по следам на снегу видно, что несколько человек остановили автомобиль Бахарева! Причем Бахарев затормозил сам, а не потому, что улицу, скажем, перегородили… Я же говорил, свидетели видели из окон!
– Имею предложение, – встал Никифоров. – Бахарева проверить по службе и дома. Беру на себя.
– Добро, – кивнул Трепанов.
– У меня на участке дом четырнадцать, по Неглинному, – сказал Афиноген. – В прошлом году наши преследовали Кутькова, загнали во двор этого дома, а там Кутьков исчез, как сквозь землю провалился! Я проверю еще раз, что там было, а?
– Бери себе в помощь Кондратьева, – распорядился Трепанов. – Разрешаю десять минут покурить – и к делу…
Вышли в дежурку. Афиноген сунул Коле ладонь лодочкой, сказал:
– Держи пять. Афиноген Полюгаев… Из рабоче-крестьян.
– Как это? – удивился Коля.
– Отец – рабочий. Мать – крестьянка. В моем лице имеем результат соединения рабочих и крестьян, понял? – Афиноген рассмеялся. – А ты, я смотрю, к юмору не склонен…
– К чему? – настороженно переспросил Коля.
– К смеху, – объяснил Афиноген.
– Кончай базар, – Никифоров затоптал окурок. – Пошли…
– А как себя вести? – наивно спросил Афиноген.
– Матом не ругаться, рук не распускать, – серьезно сказал Никифоров.
– Иоанн-Златоуст! – с восторгом воскликнул Афиноген. – Суворов! – добавил он.
– А при чем тут Суворов? – подозрительно спросил Никифоров.
– Из уважения к вам!
Афиноген говорил почтительно, серьезно, но Коля понял, что он посмеивается над суровым Никифоровым. Коле стало жалко Никифорова, и, чтобы его выручить и поддержать, Коля сказал:
– Никифоров! А ты можешь научить меня правильным действиям при личном обыске?
– Само собой! – обрадовался Никифоров. – Где у меня пистолет, найди!
Коля начал его обыскивать, но ничего не нашел. Никифоров рассмеялся и резко выбросил вперед правую руку. Маленький черный браунинг послушно лег ему в ладонь.
– Резинка в рукаве, – объяснил Никифоров. – А на резинке пистолет, запоминай, когда-нибудь пригодится. А кольт ты носи не в кобуре, а за поясом брюк. Афиноген, покажи!
Афиноген лихо выдернул свой наган из-под пиджака.
– Видал? – снова обрадовался Никифоров. – У нас, брат, оружие не для формы, а для отражения внезапного нападения или для задержания преступника. В кобурах пусть начальство носит.
– Ну, я думаю, ваш Трепанов тоже не лыком шит, – с уважением сказал Коля. – Так что ты начальство не презирай.
– Между прочим, Трепанов, – строго вставил Никифоров, – не начальство, а старший товарищ, запомни. Он опытнее и умнее нас. Я так считаю, что это единственный… как его?
– Критерий, – подсказал Афиноген.
– Вот! – кивнул Никифоров. – Единственный… При назначении любого человека на должность начальника. А теперь – разошлись. Вы – в дом четырнадцать, а я – к Бахареву.
Бахарев жил на Тверской-Ямской в старом двухэтажном доме с маленькими окнами и облупившейся штукатуркой.
Никифоров пригласил двух понятых и сломал замок на дверях бахаревской комнаты.
Это было унылое холостяцкое жилище. Пахло пылью, застарелым потом – в углу, на газете, лежало сваленное в кучу белье – и чем-то еще – неуловимым и мерзким… Никифоров нашел на подоконнике початую банку с фиксатуаром, понюхал и сморщился от отвращения.
– Любили-с, – заметил один из понятых, сосед Бахарева по квартире. – Бывало-с из ванной по часу не выходили-с… Угрей все из носа давили. Или волосы и усики расчесывали и этой вот дрянью мазюкали-с.
– К нему кто-нибудь приходил? – спросил Никифоров. – Женщины? Были пьянки? Эти… оргии?
– Никак-с нет-с, – поклонился понятой. – Тихо-с жили-с.
В гараже Госбанка все, к кому ни обращался Никифоров, недоуменно пожимали плечами. Нет, ничего предосудительного за Бахаревым не замечали. И более того: он был отзывчив, охотно давал деньги в долг, на женщин не заглядывался, спиртного в рот не брал… "Наша профессия не позволяет…", – объяснил Никифорову красноносый завгар, прикрывая рот ладошкой. Никифоров совсем уже было отчаялся и собрался уходить, но на всякий случай решил заглянуть в канцелярию управления делами – посмотреть личное дело Бахарева. Это дело все равно бы прислали в МУР – Трепанов его затребовал, но Никифорову хотелось хоть что-нибудь сделать самому, и он попросил у румяной сероглазой секретарши в старорежимных золотых сережках папку с личным делом шофера. Секретарша бросила на красавчика Никифорова многозначительный взгляд и небрежно швырнула папку на стол.
– Все вы, мужчины, одинаковы, – сказала она томно.
Никифоров перелистал папку. Дело как дело, обыкновеннейшая биография. Из рабочих, сочувствующий, был на фронте… Ну, что еще? Родители умерли, близких родственников нет.
– А чем же мы одинаковы? – спросил Никифоров и закрыл папку. – Вас как звать-то?
– Таня, – секретарша покраснела. – А тем, что он тоже липнул-липнул, да и сгинул, – она зло сверкнула глазами. – Вы извините, но я всегда говорила, что интеллигентной девушке такое быдло не пара, а он к тому же еще и лгун первостатейный!
– И чего же товарищ Бахарев лично вам наврал? – лениво спросил Никифоров.
– То-ва-а-рищ, – протянула она презрительно. – Знали бы вы, какой он товарищ. А наврал он то, что жениться обещал! – выкрикнула она.
– Тише… – Никифоров оглянулся. – Можете отлучиться со мной на полчаса?
– Смотря зачем… – Она игриво посмотрела на него и покраснела.
– Не за этим, – Никифоров тоже покраснел и разозлился. – Просто здесь неудобно разговаривать!
…На улице он подвел ее к извозчичьей пролетке, усадил и сам сел рядом.
– К разговору нашему не прислушиваться! – приказал Никифоров извозчику.
Поехали. Мягко цокали по заснеженной мостовой подковы. Таня зябко прижалась к Никифорову:
– Хорошо-то как… Будто до революции…
– Я вот тебе дам, – нахмурился Никифоров. – Настроение у тебя явно не то…
– У Бахарева вашего то… – сказала она обидчиво. – Он ко мне полгода приставал, а я – от ворот поворот. Не пара он мне.
– Ишь ты, – презрительно хмыкнул Никифоров. – Разборчивая.
– Подумаешь, шоферюга… – Она пожала плечами. – Мне надо не играться, а жизнь устраивать. Ну, пригласил он меня в "Яр", для сближения. Выпили. Он шампанского достал. Разговорился. Ты, говорит, думаешь, я – рабочий? Я говорю: а кто же ты? Тогда он говорит: а если бы я был, скажем, дворянин? Ты бы вышла за меня окончательно? Я говорю: если деньги есть и ты меня можешь обеспечить по гроб жизни, – выйду! Тогда он подзывает из-за соседнего столика толстого и лысого дяденьку в пенсне и говорит: знакомься, Таня, это есть мой родной дядя, профессор императорского университета… Ну тот само собой ручку мне поцеловал, сказал, что я шарман и душка, и ушел.
– А Бахарев? – от удивления Никифоров забыл закрыть рот.
– А что Бахарев? – она наслаждалась растерянностью Никифорова. – Бахарев говорит: дядя все свое состояние мне завещал…
– Так, – Никифоров тронул извозчика за плечо. – Давай, милый, в Гнездниковский, в МУР, а ты, Таня, иди на службу и жди нашего вызова и никуда, поняла? Ты нам можешь срочно понадобиться.
Таня выпрыгнула из пролетки и долго смотрела вслед Никифорову. Очень ей понравился этот ладный, решительный парень…
Она подумала, что идти на службу лучше всего проходными дворами – через Тверскую и Малую Дмитровку. Свернула в Георгиевский переулок, потом во двор, и тут ее окликнули. Таня обернулась и увидела двоих. Один был в бекеше, с маузером через плечо. На голове у него залихватски сидела кожаная фуражка с пятиконечной звездочкой. Это был Плавский, собственной персоной. Второй – усатый, в фуражке без звездочки – Кутьков.
– Здравствуйте, Таня. Вы нам нужны.
– Здравствуйте. А меня только что допрашивал ваш товарищ. Вы из ЧК?
– И о чем же он вас допрашивал? – улыбнулся Плавский.
– О Бахареве, – сказала Таня простодушно.
– А вы? – заинтересованно спросил Плавский.
– А я сказала, что Бахарев все врет и выдает себя за другого человека.
– Мы все знаем, – Плавский взял Таню за руку. – Идемте… Мы вас проводим.
Когда Никифоров вернулся в МУР, Трепанов принимал доклад Афиногена и Коли. Никифоров решил приберечь свою новость "на третье" и сел на стул, в углу кабинета.
– Так вот, эта самая Овчинникова Пелагея, – продолжал Коля, – из квартиры номер четыре, хорошая тетка, своя в доску, революцию приняла всей душой. Она нам говорит: прихожу дней за двадцать до октябрьских событий в Столешников – невестке колечко купить, день ангела у невестки, ну и прямиком в магазин Комкова: там как раз на витрине такие колечки были… Захожу, магазин пустой, а у прилавка мой сосед с Комковым ругается… Жичигин, значит… Мой, кричит, магазин! Еще раз, орет, замечу, – в порошок сотру! Ну я было назад, да поздно, он меня увидел. Смутился, растерялся и шмыг на улицу! Я и про кольцо забыла! Вот, думаю, оказия… Небогатый вроде бы человек, профессор всего-навсего, а на тебе! Тайно, на подставное лицо, владеет ювелирным магазином!
– Как это профессор? – подал голос Никифоров. – Какой профессор?
– Императорского университета! – торжественно объявил Коля. – Кутьков, паразит, в этом же доме и скрылся. А у кого? Да ясное дело – у этого Жичигина, больше не у кого!
– Ну, это еще проверить надо… – заметил Афиноген.
Никифоров хлопнул ладонью по столу:
– Шофер Бахарев связан с каким-то "профессором императорского университета"… Я прямо сейчас позвоню Тане!
– Что же получается? – вскочил Коля.
– А получается вот что, – подытожил Трепанов. – Если твой, Никифоров, профессор и этот Жичигин – одно и то же лицо, – похоже, связан этот Жичигин с Кутьковым.
– Еще бы! – крикнул Никифоров. – Ведь Бахарев – прямая связь Кутькова! Это факт! Я сейчас позвоню Тане, можно?
– Сейчас закончим – и звони, – сказал Трепанов. – Только пока все это не более чем предположение! Вот что, братки. Я займусь биографией Жичигина. Суть человека часто кроется в его прошлом, так меня учили.
– Кто вас так учил? – спросил Коля.
– Жизнь, – усмехнулся Трепанов. – В пятом году меня отдали под суд… Я тогда был матросом на миноносце "Стремительный", и старший унтер нашел у меня большевистскую прокламацию. Дали мне пять лет каторги. В десятом я вернулся в Москву, пошел регистрироваться в охранное отделение. Кстати, здесь, в нашем здании, и помещалось. Мне жандармский полковник говорит: не разрешим в Москве жить. Почему, спрашиваю? А потому, что суть ваша в вашем революционном прошлом. Вы, говорит, что вор прощенный. Но это я к слову… Вам же, братки, надо вот что сделать: пойдите на улицу, "пощупайте" блатных, но осторожно! Может, они чего и слышали, на какую-нибудь мысль нас наведут. И второе: под видом проверки квартир – к этому сейчас все привыкли, так что подозрения это не вызовет, – зайдите в дом четырнадцать, в квартиру четыре, к профессору Жичигину. Глаза держать разутыми, слушать в шесть ушей: о Бахареве – ни слова, никаких намеков, и все время помните: в любую секунду Жичигин, если он то, что мы подозреваем, может обронить слово и дать нам ключ к этой истории… А теперь ты, Никифоров, звони.
Никифоров набрал номер, но к телефону никто не подошел…
– Ладно, – сказал Никифоров. – И так ясно. Вернемся – я дозвонюсь к ней и все уточню.
Вечерело. Шли по пустым улицам. Фонари еще не зажигались. Афиноген поднял воротник пальто и поежился:
– Вот, говорят мне часто: ты начальник, то-сё… А у меня пальтецо – на рыбьем меху… А вообще-то несправедливо это… Мы служим революции, и могли бы нас одеть получше.
– Ерунду мелешь, – хмуро сказал Коля. – Служба революции – не билет в рай. Не будет так, чтобы одни ржавую селедку ели, а другие – осетрину копченую…
– Чего это ты? – удивился Афиноген.
– То… – Коля вздохнул. – Вспомнил свой разговор с приемным отцом… А это еще что такое?
В подворотне звенела гитара, хором пели похабные частушки.
– Отрыжка царизма проклятая! – выругался Афиноген. – В мешок их, а, Никифорыч?
Никифоров замедлил шаг. Блатные заметили оперативников:
– Почтение блюстителям, – гитарист выплюнул окурок и приподнял кепочку-малокозырку. – Желаете взять смехача на характер?
На тротуар вылетел раздетый догола парень. Он стыдливо прикрывался ладонями.
– Предлагает побеседовать с этим типом, – перевел Афиноген Коле воровской жаргон. – Они его якобы раздели…
– Как это якобы? – Коля рванул из-за пояса брюк кольт.
– Тихо… – Афиноген отвел руку Коли, спросил: – Слышь, Дуся, я тебя считал шутником. А ты так, фрайер с конфетной фабрики…
– Одевайся, Кныш, нечего дурака валять, – сказал Никифоров.
Голый юркнул в подворотню, раздался хохот.