Все дела по выкупу заложников переходят в руки "профсоюза". А значит… значит, заложников должны держать не где-нибудь, а в том самом особняке "профсоюза" почти в центре Имжей, о котором Андрею рассказывал полковник.
Вот где они сейчас находятся! И вот почему вокруг так много людей. Сизов сознался, что банда состояла из шести человек. Трое мертвы, один сидит, один - московский сообщник… Всего один остается, откуда же другие? Да из "членов профсоюза", вот откуда!
Андрей облегченно перевел дух. Во-первых, "профсоюз" - не такие психованные выродки, как Сизовы, и вряд ли начнут резать пленников почем зря. Во-вторых, жизнь пленников - гарантия их собственной безопасности. Не только от правоохранительных органов, но и от "самарских". Если полковник приблизительно представляет сейчас, где и кто держит пленников, и какое противостояние намечается - он (с санкции генерала, разумеется) ни за что не позволит "организации" затеять "акцию истребления", чтобы не поставить под угрозу жизнь заложников. То есть, живые заложники превращают полковника и его спецподразделение в невольных союзников "профсоюза". А "профсоюз" - в невольных союзников органов, заставляя сражаться против общего врага.
Но именно поэтому заложников никто не рискнет освобождать - чтобы не нарушить неустойчивое равновесие, сложившееся к данному моменту. Пока "организация" анализирует новый поворот событий и не очень уверена, как действовать дальше - органы выигрывают время. А время сейчас - все. Чем больше "организация" будет медлить, тем окажется слабее, тем легче будет её разгромить. А если убрать "стопор" в виде держащего заложников "профсоюза" - "организация", перестав опасаться ножа в спину, развяжет настоящую войну за свое выживание.
Так что заложники становятся пешками в большой игре - пешками, которые пока что никому не выгодно двигать. Даже если их вдруг убьют, когда их жизнь перестанет представлять ценность - разгром "организации" стоит того.
Полковник понимал это - и поэтому согласился на вмешательство Богомола. Которая не связана правилами игры, и которая остается поэтому их единственной надеждой.
И подумать только, что Андрей сам выпустил из бутылки всех этих джиннов, когда попробовал заново копнуть забытое архивное дело… Но он ведь не мог поступить иначе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
"Прошлись мы с ней, значит, по магазинам, а потом в ресторан. В магазине она и мне костюмчик и пальто справила, а себе всякие тряпки набрала, поношенные, но с пристойным видом. Еще, я понимаю, так подбирала, чтобы оружие было удобно носить. А мне говорит, когда я насчет моих обновок заспорить вздумал:
- Ты кончай это, дед, а то что это за племянница такая получается, которая своего дядюшку для похода в ресторан обрядить не может?
Я и смирился. Продавщица, что вокруг меня хлопочет и помогает пиджак примерять, спрашивает:
- Что, внучка вам решила подарок сделать?
- Не внучка, - говорю, - а племянница, из Москвы приехала.
- А, если из Москвы, тогда понятно, - говорит продавщица.
Ну, пошли мы после всех этих магазинов при полном параде. Старое барахло, которое она завтра наденет, в большой пластиковый пакет сложено. Она мне по пути большую пачку денег сует.
- Держи, чтоб не я в ресторане платила.
А денег-то - наверно, как десять моих пенсий.
- Ты, что, - спрашиваю, - за один вечер собираешься прогулять такие деньжищи, на которые можно почти год прожить?
- Да ну тебя, дед! - говорит. - Тут разные системы отсчета.
Я только головой покачал. По мне, так это тоже безобразие, но, может, она лучше моего знает, как по правилам игры полагается.
Заходим мы в ресторан хороший. Официанты вокруг неё прыг-скок, ровно кузнечики. Оно и понятно, девка видная, да и костюмчик на ней дорогой, ясно, что за чаевыми не постоит. Я, впрочем, тоже теперь не в дерьме каком-нибудь, но куда мне до нее.
- Давай решать, дядюшка, что мы пить и есть будем, - говорит она открывая меню. - Как ты насчет салатика фирменного, борща с мясом и свиной отбивной? И на сладкое что-нибудь…
- Нормально, - говорю. - Пировать, так с музыкой!
А музыка, надо сказать, грохочет из динамиков. Хорошо, мы подальше от неё сели.
- Тогда так и возьмем.
- Только насчет сладкого я не очень, - предупреждаю. - Так что ты себе бери, что хочешь, а мне и того, что есть, хватит.
- Как знаешь, - пожимает плечами. - А я возьму себе кофе и кусок фруктового торта… Нет, кусок фруктового и кусок "Стефании".
- Не разнесет тебя, дорогая племянница? - интересуюсь.
- Нет. Я форму держу, и вообще так устроена, что цельный торт съем, а весу не прибавится… Что пить будешь, дядюшка, водку или коньяк?
- Давай-ка водочку, родимую, - говорю. - Самое надежное дело.
- Тогда заказывай, - усмехается. - А мне закажи вот это итальянское вино. Надеюсь, оно здесь настоящее.
И я, значит, как барин, даю заказ официанту, тот все записывает, и начинают нас обслуживать по высшему уровню. Девка отменно держится, кивком головы благодарит, ложку и вилку держит так, как в высших кругах принято даже мне это заметно, и при этом, при своей-то вроде равнодушной рожице, наворачивает так, что треск за ушами стоит. Все в себя подбирает, до кусочка. Ну, а как до сладкого дошло, так и показное равнодушие почти пропало, в глазах что-то заблестело. А я приглядываюсь к ней. Так, ничего вроде, девка, только имеется в ней какая-то порча. По тому, как человек ест, это всегда заметно. Особенно как она эти торты наворачивает. Жадность в ней проглядывает нехорошая - жадность девчонки, привыкшей ножкой топать и все получать. Ну, оно понятно, у красоток всегда капризы и упрямство, привыкли, что вокруг них ухажеры вьются и в лепешку для них расшибиться готовы.
А я сижу, водочку потягиваю. Свиная отбивная хорошая была, нежная, но все равно для моего желудка тяжелая, особенно с непривычки. Ничего, думаю, водочка все промоет и отрегулирует.
А она на меня глазом косит и спрашивает:
- Что так смотришь? Давно не видел?
- Да так, - говорю. - изучаю.
Она усмехнулась и следующую ложку торта в рот отправила.
- Много наизучал? - говорит.
- Вроде, неплохая ты девка, - отвечаю. - Вот только порченая.
- Чем же это я, - спрашивает, - порченая?
- Норов в тебе есть, - объясняю. - Вышибить бы его из тебя - цены бы тебе не было.
- Я ж красавица! - смеется она. - А красавица без норова - все равно, что мясо без соли. Разве не так?
- Все так, - говорю. - Но как бы тебе на этом норове не погореть. Чем скромней к себе относишься - тем правильней себя в жизни ставишь.
- За лишним не надо рваться, хочешь сказать?
- Приблизительно так.
- Неужели тебе, дед, никогда красивой жизни не хотелось? Никогда твое скудное существование не надоедало?
- А с чего ему надоедать? Все, что надо, у меня есть, - отвечаю. Хотел бы большую деньгу за хвост уцепить - так мы бы с тобой ещё поглядели, кто лучше стреляет и кто умеет хитрее засады ставить. Но одно дело - за друзей расквитаться, другое дело - смертью торговать, чтобы потом свои телеса баловать. Те, кто баловать себя любит, они в самый неподходящий момент слабину пускают, потому что жалко им очень себя становится. А мне себя жалеть ни к чему. Не знаю, может, воспитан я так, но неловко мне бывает лишний кусок в свой рот тащить, когда вокруг сплошная беда и безобразие.
Она потемнела лицом, ложечку отложила, сигаретку свою раскурила, молчит, думает. Вижу, пальцы напряжены - значит, здорово я по её самолюбию саданул. Но оно, опять-таки, полезно. Чай, даже не в разведку идем, а на дело ещё пострашнее. И мозги у неё должны быть в полном порядке, чтобы она нас обоих под монастырь не подвела.
- А вот тут ты ошибаешься, дед, - говорит она после паузы. - Мне себя нисколько не жалко. И баловаться мне особо не приходится. Иногда через такое приходится проходить, что ты бы мне не позавидовал.
Хотел я ей возразить, что по большому-то счету ей все равно такая жизнь нравится, да ладно, думаю, она девка с заездами, не стоит всю правду, которую я про неё понял, разом ей на голову вываливать.
Только и спросил:
- Через слабое место мужиков достаешь?
- Самое верное, - говорит она. - Да ты не переживай за меня, дед. Все такие, только кто-то лучше прикидывается, кто-то хуже, - и кивает на динамики, откуда песня звучит, что-то про то, что "все бабы стервы". - А я к своей цели иду, и на остальное мне наплевать.
Ничего я ей не сказал, расплатился с официантом, и вышли мы из ресторана. Она меня домой проводила, и на пороге квартиры говорит:
- Жди меня, дед. Мне ещё кой-какие дела утрясти надо, так что вернусь попозже.
- Это когда ж попозже? - спрашиваю.
- Может, совсем поздно. Но обязательно появлюсь.
- Хорошо, - киваю. - Только на рожон не лезь.
Она опять улыбнулась - и ушла, только каблуки её сапожек отстучали. И как-то мне разом грустно стало. Вроде, всего несколько часов знаем друг друга, но от того, что она в ресторане моей племянницей прикидывалась, острее я свое одиночество почувствовал, что никого родных.
Я на всякий случай постель ей приготовил, на кровати, а себе на кушетке в кухне постелил. Телевизор посмотрел, да и задремал. Разбудила она меня в третьем часу ночи.
- Где это ты шлялась, шалава? - спрашиваю у нее, пропуская её в дверь.
- Все нормально, дед, - говорит. - Сейчас мне вздремнуть бы хоть немного. Я ведь вторые сутки без сна. А завтра нам ведь рано вставать, так?
- Так, - говорю. - Похороны на двенадцать назначены, значит, нам желательно часов в восемь из дому выйти, чтобы все без нервотрепки успеть.
- Тогда в полседьмого меня разбуди. А сейчас отбой.
Ну, и я улегся, только покурил перед сном, да ещё раз поприкидывал, как нам завтра лучше всего Букина в оборот взять. Проснулся я рано, и, грешным делом, не стал девчонку будить. Пусть, думаю, подрыхнет ещё немного, ведь прямо-таки без задних ног приплелась. Встал, чайничек поставил, ну, и пшенную кашу вариться. Чтоб, значит, посытнее нам поесть перед большим походом. А она, гляжу, тут как тут, и уже в купленное вчера шмотье переоделась. И в этом шмотье вполне нормальный вид имеет - девушки, которая не слишком жирует, но внешность свою блюдет.
- Ты чего, дед? - спрашивает. - Решил поберечь меня?
- Беречь не беречь, а лишние полчасика сна тебе не помешали бы, говорю.
- Все нормально, - заверяет. - Ты что там стряпаешь?
- Пшенную кашу. Или ты к ресторанным деликатесам привыкла, и от каши будешь нос воротить?
- Не буду, - отвечает. - Я не из приверед, чтобы ты знал.
- И то хлеб, - говорю. И радио включаю. Раз уж она проснулась, то пусть приемничек работает, её не разбудит, а мне расскажет, что в мире делается.
Тут чайник закипает, а она свою сумочку приносит, достает эти пакетики кофе, со сливками и сахаром, чашки с полки снимает.
- Тебе сколько, дед, на большую чашку? Один пакетик или два?
- Один, - говорю. - Они ж дорогие, нельзя на одну чашку по два расходовать.
- Ну, если дело только в этом, - усмехается, - то я тебе два высыплю.
Высыпает, и чайник с плиты снимает, а по радио в это время местные новости передают.
И вот я слышу:
"Сегодня ночью, - сообщают, - был убит известный адвокат Задавако. Наибольшую известность ему принесли несколько дел по защите криминальных "авторитетов", в которых он выступил очень удачно, в нескольких случаях добившись минимальных или условных сроков, а в двух даже оправдательного приговора. Задавако был зарезан в своей квартире, при этом он был привязан к стулу, что наводит на мысль, что перед смертью его пытали, добиваясь от него каких-то сведений. Незадолго до смерти его видели с красивой блондинкой, похожей по описанию на его постоянную любовницу Монахову. Как стало известно нашим корреспондентам, в момент смерти Задавако в его квартире определенно находилась какая-то женщина. Монахова, исчезнувшая со вчерашнего вечера и нигде не объявлявшаяся, объявлена в розыск."
Мамочки! - думаю. Тот самый Задавако, про которого я должен был Сизову передать, что он этим Сизовым заниматься будет! Гляжу на мою племянницу, а та спокойненько кипяток в чашки наливает, вода ровной струйкой течет, рука у неё даже не дрогнет, все внимание на чашках с кофе. И по её спокойствию, по тому, что новость её не взбаламутила, хотя я ей про Задавако рассказывал, и она знала, кто он такой, я понимаю, что не Монаховой эта блондинка была…
- Эй! - говорю. - Так вот что за "дельце" тебе утрясти требовалось?
- Порядок, дед, - говорит она. - Если хочешь знать, этот Задавако уже всех сдал, и больше никакой пользы полковнику принести не мог. За одно это от него избавиться стоило. Ну, и вытрясла я из него достаточно. Теперь я знаю, кто за всем этим стоит… А не убрать его никак нельзя было.
- Потому что опознать тебя мог?
- Не только поэтому. Старый должок за ним имелся - из тех, которым прощения нету. А теперь он попробовал ещё раз всех предать…
- Значит, обольстила ты его, и…
- За что боролся, на то и напоролся, паршивый кобель, - и глянула не меня, этак остро. - Не переживай, дед. У нас с ним до серьезного не дошло. Он не из тех, кого надо через постель сперва пообламывать, чтобы лишних проблем потом не было. Я его уложила сразу, как мы в квартиру вошли.
- С чего, - говорю, мне переживать?
- Не прячься, дед. Я ведь вижу, что как ты представил, что у нас с ним быть могло, как тебе на душе тошно стало. Не понимаешь ты, что все это так… мелкая неприятность, порой в работе необходимая.
- Дура ты, девка! - говорю в сердцах.
Она только плечами пожала.
- А что с этой Монаховой? - спрашиваю. - Ее удастся когда-нибудь отыскать?
- Конечно, удастся, - говорит. - И все улики будут, что именно она убила. И опознают в ней ту женщину, которая вчера вечером с Задавако была.
- И не жалко её тебе?
- А чего её жалеть? Она ведь с этим боровом только из-за денег якшалась, вот пусть теперь и отдувается.
Да, думаю, женская жестокость любую мужскую переплюнет, когда ей волю дают.
- Так что ты узнала? - спрашиваю.
- Знаю, из-за чего весь сыр-бор. Знаю, кто моего племянника похитил. Ты был прав, дед, их в "профсоюзе" держат.
- Ты всегда столько дров наломать готова, чтобы проверить, правду ли тебе сказали? - интересуюсь я.
- Иногда лучше дров наломать, но выяснить все наверняка, - отвечает она.
Ну, мы, значит, пшенной каши с кофеем навернули - и в Имжи. Как раз вовремя на автобус успели, и в самый срок добрались. К Васильичу в квартиру входим, когда похоронный автобус подали, чтобы в морг за ним ехать, и оттуда на кладбище. Народу, естественно, чуть не битком. Бабы на кухне хлопочут, поминальный стол готовят, Настасья в черной шали в кресле в комнате сидит, Максимка рядом с ней, Валентина в углу сидит, глазами затравленного зверька на всех зыркает. Как я понял, Настасья с Валентиной только сегодня утром вышли из больницы, прямо к похоронам.
- Здравствуйте всем! - говорю. - Здравствуй, Настасья! Вот, прошу знакомиться, моя племянница ко мне приехала, о которой не помню, рассказывал я когда-нибудь или нет.
- Не упомню, вроде, - говорит Настасья. - А впрочем, припоминаю смутно, что ты говорил что-то о двоюродной сестре и её дочери…
Странная штука - человеческая память. Если подсказать кому-нибудь: мол, ты не помнишь, случаем? - обязательно человеку мерещиться начнет, будто он что-то припоминает. Так что явление племянницы удивления не вызвало, и как должное прошло. Разве что, Максимка стал на неё глаза таращить. Я про себя усмехаюсь: таращься не таращься, а эта птица не про тебя!
И едем мы в морг, а оттуда на кладбище. Ничего, что я так, в двух словах, это проговариваю? Мочи нет рассказывать подробно, как вспомню - на душе тяжело становится. И как Васильич в гробу лежал, лицо его, синевато-белое, и еловые венки, красными лентами переплетенные… Так что проскочим, ведь и к сути это отношения не имеет.
На кладбище - мороз лютый. Не спадают морозы, и все тут, давно природа так не гуляла. Траурный марш звучит, все потянулись друг за другом по комку земли на гроб бросить. Тут мы с Букиным и пересеклись.
- Еле вырвался, - говорит, - но не мог последний долг почтения не отдать… А это что за чудо такое?
- А это, - представляю, - Людмила, моя племянница. А вот, Людочка, прошу любить и жаловать, мой благодетель, Букин Владимир Егорович, который мне ни за что ни про что зарплату огромную платит…
- Ну, не говорите так, Михаил Григорьевич! - возражает он, но видно, что ему мои слова очень даже приятны. - Мы все-таки с вами партнеры, не кто-нибудь, и вы свою законную долю имеете от нашего предприятия.
- Да какой я партнер! - возражаю. - Только славным прошлым и могу вам помочь, а вы там за нас двоих крутитесь.
- Славное прошлое - это тоже очень много! - говорит Букин. А сам все на мою "племянницу" глазами зырит. - Вы, наверно, на поминки отправитесь? А то могли бы посидеть, как партнер с партнером… Чтобы ваша милая племянница поняла, какой вы большой человек, и ещё больше вас уважать стала бы…
- Что до меня, - говорю, - то я бы только для приличия на поминках отметился. Вот эти застолья после кладбища… всю жизнь они меня угнетали. Понимаю, что надо с родными покойного товарища посидеть, но лучше уж, как мы в армии делали - по стакану водки у товарища над могилой и боевой салют из всего стрелкового оружия. А то, как на гражданке обставляется, это не по мне… Но, может, Люда хочет на поминках побыть. Ты как?
Она берет меня под руку, и похлопывает по руке.
- Поступай как тебе лучше, дядя Миша. Если тебе слишком тяжело будет на поминках сидеть, то прими приглашение… А куда ты, туда и я.
- Вот и отлично! - говорит Букин. - Так я через часок за вами заеду, буду у подъезда ждать. Заранее велю стол приготовить, у меня дома…
- А может, - говорю я с сомнением, - не у вас дома, а в более официальной обстановке. День такой, что меня поймут, если я по делам к вам поеду, но если к вам домой, на личную гулянку, то это может обиду вызвать.
Он поколебался немного, потом решился, когда ещё раз на мою "племянницу" взглянул.
- Ладно, - говорит, - в профсоюзном доме посидим. Это вас устроит?
- Вполне, - говорю, - если только вам это удобно…
- Удобно, удобно! - заверяет он. - Нам там никто не помешает, а все приличия будут соблюдены.
На том мы и порешили. Букин укатил стол для нас готовить, заранее облизываясь, а мы к похоронному автобусу пошли, который должен был нас вместе с другими назад на квартиру отвезти.
- Вполне тебя понимаю, дед, - шепчет мне она, помогая идти к автобусу. - Честное слово, этому типу я сама с удовольствием шею сверну, за один его масляный взгляд. Ну и мерзость ты себе в партнеры выбрал!
- Ты этого типа не трожь! - отвечаю ей, тоже шепотом. - Он - мой, и я с ним сам разберусь.
Она поглядела на меня, вот так, снисходительно, что ли, и отвечает:
- А говоришь, я дура.
Я хоть и понял, что она имеет в виду, но спорить с ней не стал.
Так вот, посидели мы на поминках, сколько надо, и стали собираться.
- Чего так рано уходишь, Григорьич? - Настасья спрашивает.