Ждать, когда боль отпустит, как отпускала раньше, ему не хотелось, но и не ждать было нельзя. Тогда надо было что- то предпринимать, а это курам на смех, потому что все давно спали, и колеса, громкие на стыках, словно говорили, что терпеть и ждать, пожалуй, лучший выход.
Климов приподнялся на локте, нашел в кармане пиджака пакетик с анальгином, вытряхнул в ладонь две пуговично-круглые таблетки, но вагон качнуло, и одна таблетка отозвалась снизу легким стуком. Полулежа, опершись на локоть, он поискал ее глазами в темноте, стараясь заглянуть под столик, наверное, хотел отвлечься от горячей боли, не нашел, вынул из пакетика еще один кругляш, отправил в рот, разгрыз и подтянул колени к подбородку. Было холодно и одновременно душно, как в заброшенном подвале, где он как-то просидел всю ночь, доказывая пацанам "соцгородка", что не боится крыс, гадюк и прочей твари.
На нижней полке кто-то завозился, видимо, подсели по пути, раскатно громыхнул пролет моста, и снова болевая тьма вагона и торопливо-скорый бег колес перевернули Климова с боку на бок, на спину и на живот, и снова на бок, и он, сглотнув лекарственную горечь, злясь, что анальгин ему уже не помогает, с тихим стоном прикусил угол подушки. Наволочка была волглой и ее казенный запах разварившегося мыла и крахмала, как и ее сырая ткань, больнично заглушали нестихающую боль. Эта боль не оставляла больше сил. Ни на то, чтобы дождаться утра, ни на то, чтобы облегчить участь.
Нечто подобное он уже испытывал, когда возвращался домой после похорон деда.
На электричку он тогда опоздал, захватил лишь ночной убегающий рельсовый гул. Через разложину прореженного леса, оскальзываясь впопыхах на мокрой глине, выломился на шоссе… И только потом, в дребезжащем, как пустая консервная банка на хвосте заулюлюканного кота, автобусе внезапно понял, что водитель пьян. Банально. В стельку. "Кардан обломался и вытек бензин", - горланил он, объезжая осевую линию, давая тем самым дорогу задним колесам своей "коломбины", стараясь вести ровно не ее, а мотив перелицованной песни. Встречные автофургоны впритирку ошаркивали комья грязи с бортов их дребезжащего "Пазика", и Климову в ужасе приходилось закрывать глаза, предчувствуя аварию. Надо было что-то делать, чтобы не разбиться всмятку: или выхватить ключ зажигания, или просто сказать "я приехал" и выскочить в ночь. На полном ходу, только не сидеть "кулем с глазами", как говаривала баба Фрося, не молчать, ухватившись за дужку сиденья. Молодой был, глупый. Может, он и выхватил бы ключ, не будь ему пустынно-тяжко после смерти деда, не ощущай он липкий, усмиряющий гипноз людской тщеты. И не было ни сил, ни воли, ничего… Как и сейчас, в этом измотанном вагоне, когда он, закусив угол подушки, готов руками раздавить песочные часы дурацкой боли.
Забылся и очнулся лишь под утро. В окно по-прежнему сквозило, ночной холод застудил ему висок, за то песочные часы разбились вдрызг: никакой боли не было. "Ура", - попробовав нажать пальцем на зуб, вымолвил Климов, и обрадовался, что сумел перетерпеть и в этот раз мучительную боль.
Решив, что он рассчитан на сто лет, Климов осторожно спустился на пол, сходил умылся, наскоро растер окостеневшие от ледяной воды скулы, погрел под мышками озябнувшие пальцы, проверил пистолет, бриться не стал, розетка не работала, да он, вообще-то, и не успевал: поезд сбавлял ход, причем, заметно.
Вот он и приехал. Вернее, получил возможность улизнуть, сбежать из невеселого вагона, где его всю ночь терзала боль.
Глянув по привычке влево-вправо, Климов отметил, что далеко впереди по ходу состава с нескольких подножек одновременно наземь спрыгнули дюжие молодцы с тяжелыми сумками, а из соседнего вагона высунулся амбал Сережа. На какое-то мгновение он задержал свой взгляд на Климове, но снова не узнал того, кому едва не перебил кадык в дурдоме.
Глава третья
От полустанка, на котором поезда стояли только две минуты, до "соцгородка", то бишь Ключеводска, названного так лет семь назад в угоду перестройке, добраться можно было на автобусе, часа за полтора, а если подрядить такси, то и быстрее.
Ступив на знакомую платформу, залитую лужами и кое- где уже прихваченную наледью, Климов полной грудью вдохнул воздух, пахнущий сырой листвой и терпко отдающий хвоей. Горы начинались сразу же за полотном, за рядом каменных ступеней, ведущих к зданию железнодорожной кассы и путевой службы. Он попытался взглядом отыскать тот горный кряж, за чьей громадой, в небольшой теснине затерялся Ключеводск, но темные, разорванные ветром тучи цеплялись за вершины скал, знобяще накрывали влажным сумраком деревья. Дубы, чинары, клены вспыхивали в утренних лучах случайно прорывавшегося света и тут же гасли, как будто осень подожгла их только для того, чтобы начать сбивать с них пламя.
Краснопогодье уступало слякоти и холодам.
Парни, выпрыгнувшие из головного вагона, быстро пересекли пути и с явным усилием - плечи оттягивали сумки - взобрались по откосу к черному "рафику", стоявшему неподалеку. Теперь они поглядывали в сторону Климова, а может, поджидали амбала Сережу, которого он пропустил вперед, только бы не видеть его рожи! Унижения, которым Климов подвергался в психбольнице, ожесточенно требовали крови. Он и не думал, что настолько мстителен.
Сделав вид, что нисколько не торопится, да и вообще ему в другую сторону, Климов поднял воротник плаща, поправил шляпу и, проводив взглядом своего обидчика, севшего в "рафик", направился к стоянке такси.
Гаревая, хрустко-влажная дорожка привела его к забитому горелой фанерой ларьку и газетному киоску с наглядно выбитыми стеклами. По небольшому пустырю ветер гонял пивную банку.
Никакого такси не было.
Щит автобусного расписания валялся в луже.
Мусор, грязь…
На черной от дождей дощатой лавочке сидел мужик в облезлой репанной куртюшке, выгаданной из кожаного летного реглана. Один глаз у него насильственно заплыл, и от этого казалось, что природа прилепила мужику уши наобум: одно ухо выше другого. Ветер то и дело сбрасывал ему на лоб гривасто длинные нечесаные космы. Он откидывал их точно дятел, дергая затылком. Завидев Климова, явно рисуясь, мужик достал из-под полы морской бинокль и стал заботливо дышать на окуляры. Взгляд вызывающий.
Если бы Климов отвел глаза, он никогда бы не узнал, что автобус будет лишь в обед: их в Ключеводске - всех автобусов! - осталось восемь штук, из них пять на ходу, а три в металлоломе. А такси… легче поймать попутку.
Климов понимающе кивнул, поддернул воротник плаща и думал уже было отойти, но приглашающий жест мужика заставил присесть рядом.
- Все хоккей, - сказал мужик, - не ссы, манюня! Доберемся…
Климов выразил досаду. Он спешил и прохлаждаться не хотелось.
- Доберемся, это ясно. Вот, когда?
Мужик окинул его взглядом, каким, наверное, задевал прохожих: дескать, если ты не местный, то сиди и не шурши, а коли свой, так че базланить?
- В гости или как?
- Да нет, - уклончиво ответил Климов. - Так, по одному делу.
- Ха! - мужик скривился, поиграл: подкинул и поймал бинокль, глянул на сидевшего с ним рядом Климова сквозь окуляры, усмехнулся. - Херов, как дров! Ты бабу Фросю едешь хоронить.
И Климов вздрогнул. Оценивающе взглянул на мужика. Тот опустил бинокль и протянул свою ухватистую руку: Ибн Федя.
- Юрий, - зная за собой шероховатость в отношениях с людьми, как можно проще сказал Климов. И, чтоб как-то скрасить отчужденность интонации, ответно поприжал ладонь.
- Дерюгин.
- Климов.
Рукопожатие квадратного "ибн Феди" отдалось ему в плечо, как отдает приклад дробовика. Высвобождая свои пальцы из захвата убойно-каменной мозолистой ладони, Климов подумал, что такие, как Дерюгин, обычно любят широченные ремни с тяжелой бляхой, папиросы "Север" и скрипящую обувку. Да чтобы за ремнем - топор или брезентовые рукавицы. А если нахлобучивают шапку, то непременно обеими руками, поправляя и утискивая поплотнее, чтоб голове было надежно и незябко. В аккурат. Его скуласто-плоское, немного угловатое лицо с тяжелым сумрачным надбровьем, мелкими, но широко расставленными впалыми глазами отталкивало от себя случайный взгляд.
Разговорились.
Оказывается, Петр Хорошилов, школьный дружок Климова, поручил Федору встретить "классного кореша" и дал его приметы.
Климов улыбнулся.
А, может, я не я?
Руль за сто. Ты!
Федор икнул и постучал себя тяжелым кулаком по необъятно-выпуклой груди.
- Изжога, бля. Чего ни съем - вскипает радиатор.
Климов понял, что страдающий изжогой Федор по профессии шофер. Тоже, наверное, любитель объезжать ночами осевую линию, давать зеленый свет задним колесам. Неприязнь к водителям, привыкшим поикать, осталась у него с той самой ночи.
- Сам-то Петр где?
- Мотнул к цыганям.
- Для чего?
- Да извести хотит привезть. Ну, этой… негашенки.
- Ремонт устроил?
Федор посмотрел на Климова в бинокль.
- Какой ремонт?
Климов смутился.
- Я подумал, если известь, значит…
- Ни хрена! Под бабу Фросю, чтоб не завоняла.
Климов сделал удивленные глаза, потом сообразил.
- Ну да, конечно. А вы… ты…
- Что, вы? - Дерюгин театрально отшатнулся. Мотать тебя набок! Веник ореховый…
- А ты, - Климов по тону понял, что "ибн Федя" обиделся, - знал Ефросинью Александровну?
Дерюгин поскреб лоб, смахнул к затылку волосы. Полез за сигаретой.
- Всесторонне.
С его слов выходило, что бабу Фросю знала вся шпана "соцгородка", и даже больше: уважала.
- Ни вот столечко не разорялась. Никогда. Жалеть жалела.
"Ибн Федя" выудил из пачки "Астру", предложил Климову.
- Я не курю.
- Годится.
Его медленная слегка скандированная речь, на редкость односложная, окрашивалась хриплым смешком, и тогда лицо его, особенно у глаз, слегка морщинилось. По возрасту он был моложе Климова, хотя казался старше.
- Ну, поехали.
- Так ты с машиной?
- На все сто.
- Так что же мы? - поднялся Климов. Федор тоже встал.
- Успеем.
Попыхивал сигареткой, он еще раз оглядел окрестности в бинокль и деловито зашагал по гравийной дороге, уводящей в лес.
На первой просеке их поджидал видавший виды "Беларусь" с тележкой, до верху наполненной дровами.
Запустив двигатель, Дерюгин сел за руль и указал глазами на сиденье рядом. Когда Климов устроился в тесной кабине, остро пахнущей соляром и бензином, Федор вынул из-за пазухи поллитру, передал Климову. Все это было сделано так молча, деловито, что Климов не посмел отвести руку.
- По махонькой. За упокой.
- А, может?
- Не шурши.
Стакан, горбушка хлеба и два плавленных сырка уже лежали на промасленной газетке.
"Везет мне на друзей", - подумал Климов и вздохнул. Деваться было некуда.
- Давай.
Пришлось пригубить водки, дурно отдававшей керосином.
Помянули.
Вздохнули.
Поехали.
Налетавший ветер сбивал с обгорелого раструба выхлопной дым, и тогда казалось, что трактор, лишавшийся на время своей черно-сизой гривы, трясся от бессильной ярости.
Дорога круто уходила вверх.
- Глиста на веревочке!
Дерюгин сплюнул в приоткрытое окно и пояснил, что это он так о своей супруге отзывается.
- Сам-то женат?
Климов кивнул.
- А короеды?
- Двое.
- Девки?
- Сыновья.
- Годится.
Слово за слово, разговорились. Вскоре Климов знал, что Федор женился прямо перед армией. Сам - в казарму, а жена - на танцы. Выскоблилась - и айда! Хорошая жена - метла, и подлая - метла. Только одна в дом метет, а другая из дому. Федор вернулся, все узнал, "начистил керогаз", уехал на Алтай, потом в Тюмень, лет восемь зашибал деньгу на северах, он уже точно и не помнил, как заявился.
- Нос топором, штаны на веревочке.
Климов посмотрел на Федора с улыбкой:
- О тебе не скажешь.
Тот обиделся.
- Заяц трепаться не любит. Говорю: уши да чубчик.
Сплюнул. Помолчал и неожиданно сказал:
- Убью я ее, падлу.
Ознобный холод обдул лицо Климова. Тон был серьезный. Глянув на угрюмый лоб Дерюгина, подумал, что с такого станет, этот язык себе не откусит.
Выдержав мрачную исподлобность встречного взгляда, недоуменно спросил:
- Кого?
Федор словно ожидал его вопроса.
- Да, ее! Жену!
Костяшки на его руках, цепко державших руль, заметно побелели, зубы скрипнули. Плечи пошли назад.
- Свою? - не зная во что выльется их разговор, как можно мягче спросил Климов, и Дерюгин поддакнул:
- Свою.
"Не череп, а склеп", - свыкаясь с чужим исподлобно-карающим взглядом, подумал Климов и почувствовал, что зуб снова заныл.
Дерюгин сидел, ожидая от него какого-то нужного слова, отданный злобным своим откровением в руки Климова.
Было ясно, что ему нужен психиатр, а не судья.
Молчание затягивалось, и Климов тронул Федора за локоть.
- Она пьет?
Глаза его как будто отживели.
- Не-е… За травлю.
И тут-то он, с оглядкой, как о чем-то очень тайном, не переводя дыхания, поведал, что его супружница - живая ведьма! Засушивает на вине мужскую силу.
- Берут на кладбище, - он передернул ручку скоростей, и трактор побежал быстрее, - волосы от свежего покойника, от старого - ребро, а от собаки - шерсть. - Глаза у Федора горели. - Все это растирают, понял, да, сжигают, курвы, а золу - в вино!
Климов облегченно-понимающе кивнул. Все ясно. Когда-то Федор, видно, крепко пил, потом, наверное, лечился. Теперь, когда последствия алкоголизма проявились, во всем винит жену.
- Ни с кем, блин, не могу!
Дерюгин стукнул кулачищем по рулю, понизил голос, диковато ухмыльнулся.
- А кровь у мертвых, как бутылка - темная, зеленая, мне кореш говорил.
Казалось, трупный ужас опалил его зрачки, и он брезгливо-злобно сплюнул в руку.
- Убью я ее, ведьму!
Это желание было знакомо Климову. Он вспомнил ночь в психушке, полную свою беспомощность, задавленность гипнозом, шприц с отравой, шепот Шевкопляс: "Дурашка малахольный", и боль, сжиравшую его сознанье, и не сразу отозвался на угрозу Федора.
- А как дети? У тебя ведь дочь и сын?
Федор горбатым ногтем поскоблил прокуренные зубы, помрачнел.
- Вот ты мне и скажи, дочь тоже убивать? Смотри сюда…
Он глянул зло, потер колено, сбросил газ.
Чувствуя, как беспощадней самого коварного гипноза, пронзительнее крика умирающего сердца, которые он испытал и осознал в психиатричке, отзывается в нем страх за чью-то маленькую жизнь, Климов кротко и безгласно посмотрел на Федора: пусть думает, что спрашивает, сам. Да и, вообще, сейчас пусть лучше он и говорит. Кто может ответить на слово, ответит и на взгляд.
Трактор продолжал бежать вперед, но с явной неохотой.
Смиренно-поглупевший, ничего не понимающий вид Климова, похоже, зацепил страдающую душу Федора, и он нажал на тормоз. Мрачно сплюнул. Поискал в карманах спички, сигаретку, клекотно ругнулся, сломанно утер ладонью рот. Под его набитой до мозольной твердости рукой шершаво заскрипела жесткая щетина.
- Не-е… пацанку я не трону.
В глазах его мелькнула радость обретения, и голос дрогнул.
- Слушай, брат, а дочка может ведьмой стать? Но только честно!
О, правдоподобная магия лжи!
Думая о том, что страх перед неведомым у человека просто инквизиторский, средневековый, Климов с предупредительной душевностью и верой в то, что всякий, кто способен чувствовать, стремится к покаянию, заведомо утверждая ложное, вызвал Федора на откровенный разговор, даже на спор, и, наконец, услышал от него ту мысль, которую хотел внушить.
- Пугает, бля. Кишка тонка ведьмачить.
Федор убежденно засмеялся, радостно пристукнул по рулю, и трактор покатился дальше.
- Всесторонне.
Глава четвертая
На въезде в город двигатель забарахлил. Пришлось остановиться.
- Гад ползучий, - спрыгнул наземь Федор и виновато развел руки. - Смотрите секс по телику.
Он полез под сиденье, начал выгребать оттуда инструменты.
Надеясь, что поломка легкая, Климов взял бинокль, заботливо уложенный Дерюгиным в картонный ящик с ветошью, поднес его к глазам. Вот "жигуленок" попер в гору, вот знакомый угол школы, двор, в котором жили и учителя, и баба Фрося, пока их всех не расселили…
Оптика была прекрасной, соответствовала цейсовскому знаку, и Климову внезапно захотелось увидать весь Ключеводск, весь целиком.
Он вылез из кабины и увидел горы. Ветер разорвал сплошную облачную пелену, и солнце высветило две вершины Ключевой. Климов тотчас же поднял бинокль.
Тучи задевали своей низкой влажной хмарью пик Орлиных Скал, и красная косынка флюгера тонула в их клубящихся потемках.
Представив, как должно быть там сейчас тоскливо наверху, взглядом стал перебираться ниже. Кряжистые дубы и вековые сосны тоже не стремились к небесам, оставляя каменно-ребристые уступы ясеням, осинам и терновнику. Древесной мелочи в низине не хватало места, света, и она была согласна мерзнуть от ветров на верхотуре, только бы и ей досталось летом солнца и тепла. Кизиловый подрост и мощные кусты шиповника цеплялись за любой клочок земли, как будто каменистые голызины им ставились в укор. Кое-где уже встречались черные, похоже, разом похудевшие деревья. Мелькнула поляна с черным пятном от костра, оттуда они с Петькой запускали планеры, бескорый острощепый комель переломленной чинары, узкая кустистая разложина… Заломленно торчащие ветви чинары, голый сухостойный комель, словно усиливали чувство бросовости, никому ненужности еще одного не выдержавшего напора смерти, хрупкого дитя природы.
Мысль о том, что Ефросинья Александровна, хотя и умерла, но все равно еще лежит в своем дому и ждет его, укором отозвалась в сердце.
Надо было поторапливаться.
Да, Ключеводск хотелось увидать весь целиком: с центральной площадью, базаром и задворками, и он решил, что обойдет весь городок потом, когда освободится.
Вернув бинокль на место, Климов малость потоптался за спиной Дерюгина, который целиком ушел в работу, кхекнул для приличия в кулак, сказал, что ему надо двигать.
- Дуй, - с обидой в тоне разрешил Дерюгин. Руку не подал.
- Еще увидимся.
- Рупь за сто.
- На похороны придешь?
- Всенепременно.
Климов хлопнул по могучему плечу Дерюгина и… все бы ничего, да прямо на него летел "Камаз". Давил на полной скорости. Еще секунда, две… Рывок назад. Откат. Переворот через лопатки, через голову… удар…
Очнулся на асфальте.
Сначала в глазах все плыло и двоилось, потом стало легче. Машинально глянул в сторону умчавшегося трейлера. И след простыл. Бандюга…
Климов увидел над собой лицо Дерюгина, стал подниматься. Федор "подсобил".
- Ну, кукрыниксы…
- Ты их знаешь?
- Нет.
- А номер?
- Я ж спиной стоял.
- Ну, да…
Климов пощупал голову. Вроде, цела. Затылком только хрястнулся черт знает обо что… А, вон, о придорожный камень, над кюветом. Плащ… Он снял его и пожалел себя: таким не место на похоронах. Таким дорога в вытрезвитель или же в ночлежку для бродяг. Хороший плащ, да только весь в грязи, в мазутных пятнах… не отмыть.
Дерюгин сокрушенно возмущался.