Подходя к домишку бабы Фроси, Климов неосознанно замедлил шаг… Он помнил свою старенькую няню доброй, ласковой, живой… а войдет в дом… и что? и как? Хотелось зарыдать, как в детстве, безоглядно.
Он зачем-то поднял ветку, что лежала на дорожке, швырнул прочь. Взглянул в небо. Шмыгнул носом. Взрослый дядя. Вдохнул сиротский запах хризантем и взялся за калитку.
- Чур, я бандит!
- И я!
- И я!
Вооруженная до зубов шайка мальцов приплясывала у дома бабы Фроси. Выбирала главаря.
- А я? - затосковал малыш с зеленой сыростью под носом и пластмассовым ружьем.
- А ты…
- А он…
- А ты, малявка, мил-ца-нер! - надвинул шапку на глаза тоскующему шкету четкомыслящий главарь лет девяти. Нас много, ты один.
- Срывайся, ребя!
Климов обогнул обиженного "милцанера", подошелкдвери.
Сзади послышался плач: "Так нечестно…"
Но ответить было некому: шайка-лейка разбежалась по кустам, и взыскующая справедливость в образе печального стража порядка понуро потащилась восвояси.
Видимо, в соседний двор, откуда и пришла.
Глава пятая
Пройдя узкий коридорчик и низко пригнув голову, чтобы не удариться о дверную притолоку, Климов вошел в крохотную комнатушку, где стоял гроб, и покорно-отчужденно поклонился.
Ему указали на свободный стул.
Взяли из рук цветы.
Шляпу.
Тихо, молча, деловито.
Сначала он видел только бледное, с синюшными губами лицо бабы Фроси, покойно-кроткое, в белом платочке, потом отметил, что свеча, горевшая в ее безвольных пальцах, покоилась, и воск капает на кисть левой руки.
Хотел поправить, но лишь дотронулся до помертвелой кисти: в последнее мгновенье осознал, что ничего эта рука уже не чувствует. Ни холода, ни жара.
Ничего.
Пахло тленом, сыростью и комнатной геранью.
Людей, сидевших возле гроба, он не помнил. Или знал, да позабыл, или видел в первый раз. Женщина, с оцепенело- робкими глазами, изредка встававшая и выходившая на кухню, старушка с грустной миной ничего не понимающего человека, шепчущая про себя молитвы, девочка лет десяти, смиренно-чинно восседавшая на табурете, сумрачный мужик в коротковатом пиджаке. Грубые черты лица, мешки в подглазьях говорили о том, что голова его забита тяжелыми, как вагонетки с рудой, мыслями, а багровые татуированные кисти рук, перетаскавших, видимо, за свою жизнь не одну сотню кулей с цементом или крепежных балок, покоились на коленях, выражал вековую усталость много поработавшего человека.
Перехватив взгляд Климова, он молча кивнул, дескать, такие, брат, дела, живем-живем и нету, и мазнул своей большой, отечно-толстой ладонью по щеке.
- Хороший человек, - довольно сиплым шепотом нарушил он гнетущее молчание, и женщина, сидевшая напротив Климова в накинутом на голову черном платке, печально подтвердила:
- Тихо жила… для других.
Старушка, сидевшая около девочки и горестно шептавшая молитвы, тихо заплакала. Дрожащие слезы, нависая на светлых ресницах, скапливались в углах желтушно-тусклых глаз, и скупая их влага усиливала ощущение старческой немощи перед инобытием.
Морщины, веки, губы - все подрагивало.
- Добрая была.
- Простая.
- Никогда, чтобы чего…
- Не так, как многие.
- Мудро жила.
- Без хитростей.
- Добрые редко хитрят.
Перекидываясь шепотными фразами, собравшиеся возле гроба люди, словно оправдывались перед Климовым, а может, и перед собой, за то, что вот они сидят, а баба Фрося никогда больше не встанет.
- Мы, ведь, как? Хватай-бери, а то другие сцапают… А она нет. Все для других…
- Святая женщина.
Климов сидел, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и с досадой на самого себя думал, что на проклятой своей работе в уголовном розыске повидал трупов не меньше, чем могильщик на Ключеводском кладбище, а вот в процедуре похорон совсем не разбирался. Что ему делать, как себя вести? Скорее бы приехал Петр, он, наверное, в курсе…
А других мыслей, вроде, как и не было. По-видимому, он уже простился сердцем с Ефросиньей Александровной, и надо было что-то делать, предпринимать. Смерть утомляла и отталкивала. Скорее бы все кончилось. Леность и косность. Что леность и косность? Все леность и косность… Глупость. У надежды очень много масок. И одна из них - печаль и сожаление о чьей-то смерти. Климов поймал себя на мысли, что, сострадая умершему, человек как бы надеется пожить еще, словно выторговывает у кого-то право на жизнь. Вот она изнанка человеческого эгоизма.
Старушка перестала плакать, промокнула глаза кончиком траурной шали, что-то шепнула девочке, видимо, внучке, а скорее всего, правнучке, та соскользнула с табурета, осторожненько, на цыпочках, обошла гроб, на мгновенье задержалась возле Климова, взглянула на него и вышла в коридор. Климову показалось, что она хотела что-то спросить у него, но в последний момент передумала или не решилась.
Сидеть на табурете было неудобно, Климов ссутулился, облокотившись о колени, и с какой-то подневольной тяжестью в затылке ждал момента погребения.
Скорей бы Петр приехал…
Исподволь оглядывая комнатушку, Климов отрешенно отмечал то зеркало, завешенное полотенцем, то икону Божьей Матери в углу, то старенький продавленный диван… когда-то он любил лежать на нем часами и мечтать… о чем? О чем угодно… Вот и сейчас хотелось лечь и не вставать.
Смерть утомляла.
Климов смотрел на лицо бабы Фроси, на тихоструйное пламя свечи, на воздух, чуть колеблющийся над свечой, и с горьким чувством сопричастности сгоревшей жизни ловил себя на мысли, что созерцание чужой смерти - это ничто иное, как неясное желание убить свои проблемы, уйти от самого себя, от сволочной действительности, изматывающей любого человека, независимо от его нравственных устоев и морали, попытка откреститься - хоть на время! - от ясности ума, которая сродни душевной муке. Ведь это же не зря у гроба происходит странная метаморфоза: даже красивые лица становятся тусклыми и невыразительными. Как будто бы на них запечатлевается зеркальное отображение людской тщеты, заглядывание туда, откуда нет исхода.
И он почувствовал, как зуб снова заныл.
Подперев щеку ладонью, Климов опечаленно подумал, что еще одну бессонную, мучительную ночь он вряд ли перетерпит, а поэтому надо заранее принять таблетку аналгина, может, даже две, так все же будет лучше, основательней, боль надо заглушить, пока она не разыгралась; Климов встал, и тут услышал хрипловатый бас Петра:
- Ну что, Ириша, не приехал дядя Юра?
- Наверно, это он, - услышал Климов голос девочки и вышел в коридор: Приехал, там сидит.
Она не могла видеть Климова, зато его увидел Петр.
- Здорово, брат.
- Здорово.
Последний раз они встречались, если память Климову не изменяла, восемь лет назад - как летит время! да и то случайно, на вокзале в Сочи, оказалось, рядом отдыхали семьями, только Петр "дикарем", а Климов в санатории. Годы совершенно не сказались ни на его внешности, ни на его характере. Все тот же богатырский разворот в плечах, порывистость, открытость, прямота суждений. Он был на голову выше Климова, хотя и его Бог ростом не обидел. Темно-серая куртка "канадка" с капюшоном делала его еще внушительней. Большие залысины укрупняли лоб, а прямые с легким разлетом брови, как бы подчеркивали голубизну глаз.
Поджидающая рука мощно захватила ладонь Климова и чувствительно ее встряхнула.
- С приездом.
- Спасибо.
- Вот видишь, Петр извиняющимся было тоном начал фразу* но Климов взял его под локоть, подтолкнул к дверям, на улицу. Поговорить: на кухне хлопотали женщины.
С виноватой напряженностью Климов спросил, когда "это случилось", как произошло? Петр ответил, что, как минимум, два дня назад: соседка принесла кефир, но…
- Бабы Фроси уже не было. Скончалась.
- И ты сразу дал мне телеграмму?
- Как только узнал.
Когда люди чего-нибудь не понимают, у них резко меняется выражение глаз. И вообще, лицо становится другим. Одни хмурят брови, другие поджимают губы, третьи начинают улыбаться, словно извиняясь за свою недоуменностъ и растерянность.
Петр отстранился.
- Ты это к чему?
Климову стало неловко. В самом деле, что это он так, словно ведет допрос.
- Прости. Привычка доконала. Я ведь просто так и говорить-то разучился…
- Ладно, понял. Петр глянул на часы.
- Ты завтракал?
- Отметился в кафе.
- Значит, не ел.
- Отнюдь.
- Чего "отнюдь"?
В том смысле, что поел. Нормально покормили. В нашем кафе?
- На площади, в "Уюте". Очень даже, я тебе скажу…
- А то пойдем…
- Клянусь, я сыт по горло. Заправился вот так. Теперь хоть двое суток без воды.
- Ну, ладно. Сам большой. Тут вот какое дело…
- Нужны деньги?
Климов сунулся было во внутренний карман, но Петр придержал его.
- Потом.
- Когда?
- Успеется. Ввожу в курс дела…
- Слушаю.
- Вникай. Да, кстати, куда Федор делся?
- Обломался по дороге.
- Где?
- На въезде.
- А ты как?
- Пешком дотопал.
- Что-то я его не видел.
- Видно, починился.
- Он мне обещал, что будет здесь. Петр снова глянул на часы.
- Надо спешить. Может, успеем…
- Я профан по части похорон.
- Я тоже не ахтец… ну, в общем, слушай: извести я раздобыл, гроб, как ты видел, уже сделали, со сторожем на кладбище договорился, могильщика нашел, да Федор подойдет, осталось дело за бумагами, тут я не спец, - он как-то виновато посмотрел на Климова, - чиновники меня в упор не видят.
- А что надо?
Климов потер лоб ладонью. Голова без шляпы замерзала.
- Справку.
- Кому и от кого?
- Сторожу кладбища.
- Директору?
- Ну, в нашем городе это одно и то же.
- Справку из ЗАГСа, - догадался Климов.
- Да.
- Ты на машине?
- Вон стоит, - Петр кивнул на старенький "Москвич" с помятой дверцей, - еще фурычит.
- Тогда, едем.
Глава шестая
Всех людей объединяет и делает во многом понятными уже то, что все они вылеплены из одного теста. А это уже немало для уяснения их сущности. Познай себя, говорил философ. Самое главное в общении между людьми - понимание. Взаимность. Человеку в этой жизни так необходимо, чтобы его понимали. Хорошо, если многие, но и один разъединственный человек тоже неплохо. И совсем чудесно, если это нужный в тот или иной момент человеческой жизни клерк или чиновник. Та особа, от которой зависела некая бумаженция, именуемая в канцеляриях регистрационной справкой, заверенная подписью и соответствующей печатью.
Возле четырехэтажной коробки, воздвигнутой из бетона и стекла, в которой располагались администрация Ключеводска, бюро по трудоустройству и городской отдел записи актов гражданского состояния, иными словами, ЗАГСа, видавший виды "Москвич" клюнул носом, и Петр указал рукой:
- Второй этаж, седьмая дверь. Жанна Георгиевна.
Речь шла о заведующей городским отделом ЗАГСа.
Ею оказалась дама неопределенного возраста с мгновенно-цепким взглядом склочницы и скандалистки, один вид которой сразу же предупреждал любого посетителя, что Жанна Георгиевна не была бы сама собой, если бы не знала всех тонкостей порученного ей дела, а именно: регистрации и записи. Ничто так люди не любят, как регистрироваться. Родился, женился, развелся. Наконец, умер. И никто не вселяет в них такой священный трепет, как человек регистрирующий. Регистратор.
Что может быть возвышеннее знания, что твое присутствие на земле или отсутствие на таковой засвидетельствовано и место твое на ней или же в ней указано?
И этим перстом указующим, и этими устами свидетельствующими в городе Ключеводске была заведующая горотделом ЗАГСа Жанна Георгиевна, чья логика была столь же непостижимой, как и судьба исчезнувшей Атлантиды.
- Бесконечная свадьба! - ворчливо произнесла она себе под мышку, разыскивал что-то в глубине стола, за которым освящала регистрационные акты. Она внимательно выслушала Климова, узнала, кто он и что он, и кем доводится умершей Ефросинье Александровне Волынской, сказала, что не помнит ни его, ни той, которой посвятил свою заботу и приезд "уважаемый Юрий Васильевич". Хотя, возможно, память ей и изменяет. Как изменяют своим принципам на море женатые холостяки и целомудренные одиночки. Кстати, и в горах они ведут себя не лучше. О-хо-хо! Она, кажется, витиевато выразилась, можно сказать, мыслит афоризмами, но это от усталости. Много работы.
- Бесконечная свадьба! - теперь уже ковыряясь в правом ящике стола, проинформировала она Климова и после долгих безуспешных поисков какой-то важной для нее инструкции откинулась на спинку стула.
- Так что, уважаемый… э…
- Юрий Васильевич…
- Юрий Васильевич, ничем, ничем я вам не помогу.
- Но как же быть?
Стараясь выглядеть загадочной и деловитой, ведь многим нравится считать себя провидцами и знатоками чужих тайн, она, чтобы потрафить этим многим, а если не многим, то хотя бы Климову, еще сосредоточеннее углубилась в свое тайное, достав платочек и протирал очки.
- Еще раз объясняю. Для того, чтобы я зарегистрировала акт смерти вашей… скажем так, бабушки, Волынской Е.А., вы мне должны принести справку из поликлиники о ее болезни и причине смерти…
- Но…
- Никаких "но". Справка из поликлиники, заверенная милицией. Диагноз желательно полностью. По-русски. Никакой латыни.
- Да она…
- Латынь я уважаю, - перебила фразу, приготовленную Климовым, Жанна Георгиевна, - но по-русски. Чтобы не было неясности. Договорились?
- Нет, - ответил Климов.
- Почему? - недоуменно посмотрела на него Жанна Георгиевна и принялась снимать со своего серого костюма невидимые пылинки. Должно быть, она искренне считала, что ничто так не обостряет мужской ум, как женская одежда, обираемая, обдуваемая, встряхиваемая.
- Дело в том, что в поликлинику она не обращалась,
- Никогда?
- По крайней мере, в Ключеводске.
- Вы это точно знаете?
- Я только что оттуда.
- Не болела?
- Прибаливала, но к врачам не обращалась.
- А сколько ей, - Жанна Георгиевна пролистнула паспорт, - девяносто два… почтенный возраст. М-да… Не знаю, что и посоветовать.
Она передернула плечами, закатила глаза вверх.
Задумалась.
В задумчивости снова подышала на очки, протерла линзы.
- Вот что, - она встала и раздернула на окнах шторы, - обратитесь в горотдел милиции.
- Они дадут?
- Обязаны.
- А вы работаете…
- До шести, - опередила его Жанна Георгиевна и милостиво разрешила позвонить домой.
Климов забрал паспорт Ефросиньи Александровны и тихонько прикрыл дверь. Вот, закавыка!
Увидев Климова, Петр открыл дверцу "Москвича":
- Ну, что?
- Сказала, что без карточки из поликлиники справки не даст.
- А если ее нет?
Климов залез в машину.
- Отправила подальше: в горотдел милиции.
Петр ехидно усмехнулся.
- С ним толковать, что в гнилой требухе ковыряться.
Климов не понял.
- С кем это "с ним"?
- Со Слакогузом. Он у нас един в трех лицах. Сват царю и кум министру.
- В каком смысле?
- Да в простом. Ты видел, что у нас от поликлиники осталось? - Петр спросил и сам же дал ответ. Заведующий, он же терапевт, хирург и все такое прочее, два фельдшера, три медсестры, считая акушерку, и зубник… От "скорой помощи" вообще одно название осталось, как и от больнички… Пока рудник не сдох, все у нас было, а теперь, - он обездоленно махнул рукой, - хоть сам иди и зарывайся… в землю.
- Нехорошо. В Земле покойники живут.
- И черти, - огрызнулся Петр. Глаза его угрюмо потемнели.
Климов улыбнулся.
- А вот тут ты ошибаешься. Черти живут наверху.
Петр ответно растянул в улыбке губы.
- Все ты знаешь.
- Нет, не все.
- А что?
- Где этот самый горотдел располагается? Милиция.
- Да вон, за почтой. Во дворе.
Перейдя площадь, Климов глянул на группу парней, куривших около кафе, отметил, что швейцара в дверях не было, зато у входа парковался темно-синий "Мерседес" последней марки.
"Кто-то со свитой", - уклоняясь от ветра, подумал Климов и, завернув за почту, оказался во дворе, тесно застроенном верандами, мансардами и сараюшками. Давно предназначенные под снос, эти хибарки чудом уцелели в центре города, должно быть оттого, что каждый год подлатывались, подновлялись, красились во всевозможные цвета, белились густо насиненной известью, кряхтели от дождя и сырости, как их жильцы, но все еще цеплялись тамбур к тамбуру, верандочка к сараю. Медленно врастая в землю, они кособоко тащили за собой прогнившие в подпольях доски, бочки с квашеной капустой, старые фанерные комоды, ящики из-под гвоздей, помятые картонные коробки, сырость, хлам и запах плесневелых огурцов. Во многих окнах стекла были скреплены замазкой.
Строения ветшали, подгнивали, осыпались.
Что на окраине, где доживала свои годы баба Фрося, что здесь, в центре, в унизительном соседстве с площадью и монументом, Климов чувствовал, что Ключеводск серьезно болен. Обречен. На вымирание. Болезнь шифровала свои письмена, но ее тайнопись уже читалась им. Да и не только им. Вон, как образно подметил Петр: "Хоть иди и зарывайся в землю".
Безработица.
Горотдел милиции располагался в двухэтажном крепеньком особнячке, подъезд к которому был посыпан песком и замусорен листьями. Ветер шевелил их, встряхивал, перебирал и, не найдя красивых, сбрасывал к бордюру, отметал под водосточную трубу.
Капитана Слакогуза в кабинете не было.
Паспортистка, выглянувшая из своей каморки, подсказала, что "они" будут здесь с минуты на минуту.
- Подождите.
Зная, что это такое "с минуты на минуту", тем более в заштатном городке, где время забывает про свой бег и переходит на размеренно-неспешный шаг, Климов сел в указанное паспортисткой "кресло", нечто среднее между качалкой и казенным табуретом.
В таком же "кресле" у стены, расписанной "под дуб" местным умельцем, сидел еще один скромняга-посетитель, ожидавший капитана.
Легонький, странненький, как облетевший одуванчик.
Зрачки его плавали, щеки ввалились, пальцы вздрагивали.
Он сидел в замызганной белой сорочке, грязных брюках и в носках - без туфель.
Было видно, что ему несладко.
Он что-то спросил убито-квелым голосом у паспортистки, задержавшейся возле своей двери, и та ответила ему, что "нет, нельзя" с тем нетерпением, когда любые проявления людского такта кажутся излишней церемонностью.
Мужичонка, а иначе и не скажешь: мал и худ, зажал виски руками, покачнулся и заплакал.
Натурально.
Плакал тихо, обреченно, позабыто.
Так он, может, плакал только в детстве, за кадушкой, получив от матери затрещину за опрокинутую наземь - не нарочно же! - цибарку с молоком.
Так плачут не от боли, а от собственной вины.
"Пусть выплачется, зря не плачут", - подпер щеку ладонью Климов, снова ощущал неприятную нудьгу в области зуба.
Надо удалять.
Он вспомнил, что еще у гроба бабы Фроси хотел облегчить свою участь аналгином, и полез в карман, отыскивая в нем таблетки.