– Так вот, "короче", как принято выражаться в среде современной продвинутой молодежи. Я бросил жену, бросил институт, математику и нырнул в пузырящийся и клокочущий, как таган с супом, бандитско-коммерческий мир. Чтобы найти себе достойное, а главное, жирное место. Но не тут-то было. Кругом все схвачено, растаскано, поделено, и продолжается дележ до сего дня. Буря в недрах делового народа. Временами мордобой, провокации, наезды. Постреливают. Потом, кому не повезло, великосветские похороны, горы цветов, плачущая молодая красавица-жена, опирающаяся на руку скорбного друга, симфонический оркестр, отпевание, сладкий церковный хор в престижном храме и мраморное надгробие чуть поменьше Мавзолея Владимира Ильича с выбитой золотом надписью "Семен Егоров" или "Гиви Садулия"… Без перечисления титулов, воинских званий и научных степеней. Ну нет, думаю, это не по мне. Чувствую, в бизнесмены я не попадаю. И в какие-нибудь советники тоже. Знаешь, как в "Свадьбе Фигаро" говорится про карьеру военных? "Чести много, а денег мало!" А мне наоборот, я не гордый. Тогда поразнюхал и вижу: осталось риэлторство – и долго еще будет хорошей дойной коровой. Я туда, в качестве младшего делового партнера.
– Это когда спаивают одинокого пенсионера, занимающего однокомнатную хибарку, он подписывает дарственную…
– Как тебе не стыдно, Сева, за кого ты меня принимаешь! Хотя в самом начале такие варианты предлагались.
– Ну да, пенсионера потом находят либо в канализационном люке, либо – лучший случай – на краю безлюдной деревеньки в Тверской или Ярославской области… В бревенчатой развалюхе… А московская квартирка реализуется.
– Сева, умница, ты в курсе. Всем сердцем и острым нюхом почуял я восторг невероятных возможностей, вплоть до самых преступных сюжетов. Но я подобных мерзостей избежал. Как-никак доктор наук, профессор, свободное знание английского и немецкого. Нет, друг мой, я заключаю сделки по продаже-покупке московских офисов. Представляешь? Израильской или американской фирме требуется помещение в центре столицы. Желательно особняк в стиле классического модерна или сентиментальный ампир с колоннами, вензелями, каминами. Или жесткий конструктивизм начала двадцатых годов, внутри – евроремонт. Вообще, если надо, фрески Врубеля, Кандинского, Малевича к… Все найдем, оформим, обо всем договоримся. Например, герр Эрих Гогеншпиц требует именно такой-то особняк восемнадцатого века. Каприз? Не думаю. Значит, что-то имеет отношение к финансовой мировой политике, к глобальной идеологии – оно же не мешает и сверхприбыльному бизнесу. Мы чуть не на колени: "Глубокоуважаемый, светилоподобный герр Эрих, этот понравившийся вам дворец, мать его растак, охраняется государством. По закону! Что-нибудь другое, еще лучше, только не…" – "В вашем варварском государстве, – отвечает побежденный Красной армией немец Гогеншпиц, – никогда не было, нет и не будет никаких законов. Поэтому самый младший сотрудник-оформитель документации получит сорок тысяч баксов в его хамскую продажную рожу. А бесчестным чиновникам и собственно вашей фирме – по высшему разряду…" Мы с напарником – в департамент. Просим, молим: вот такая ситуация. "Не хочет, мол, ничего слушать проклятая немчура, а особняк официально "охраняется государством". Неприкосновенная штуковина! Наследие предков! Как быть, ваше превосходительство?" А он нам: "Да чё вы, ребята, одеревенели, что ль? Где там "охраняется"? Сейчас это неудобное слово золотым перышком – чирк! И уже ничего не препятствует. Оформляйте, продавайте этому вашему хрену…" – "Герру… ваше превосходительство…" – "Да по мне, хоть динозавру. Но, естественно, порядок знаете…" Мы мордами в лимузин, летим к немцу: "Разрешили наверху, герр Гогеншпиц!" – "Молодцы. Шпрейхен зи дойч?" – "О, йя! И дальше на берлинском диалекте". – "Вы образованный человек. Окончили институт международных отношений?" – "Нет, герр Эрих, как-то не случилось". – "Ничего, не огорчайтесь. Если будете с умом работать, сделаете себе неплохую жизнь даже в вашей косолапой – или как это? – сиволапой России… хо-хо!"
– Эх, – думаю, – старый козел, я б сейчас тебе засандалил промеж рогов… Впрочем, и официальные комиссионные и, так сказать, поощрительные хапнул. В этом отношении у них зерр гут. Честно, как договаривались.
– Сорок тысяч долларов премии? Одному? – уточнил Слепаков, делая вид, что потрясен размерами взятки, и украдкой поглядывая на часы.
– Видишь ли, Севочка, это нам, нищете, эдакая сумма представляется голливудским вымыслом. А для них, для мирового престижного уровня, нормально. Но вообще-то мне такие доходы валятся в карман не так часто. Обычно поменьше. За среднюю сделку тысяч пять-десять зеленых. А случается и… с маслом…
Пиршество за столиком было в разгаре. Закуски, частично приконченные Антоном Германовичем и попробованные Слепаковым, уже заменялись мясным роскошеством: сочащимися стейками, бараниной, жаренной на решетке, дивными экзотическими приправами. Водку Квитницкий разрешил заменить сухим французским вином. Причем Антон Германович долго читал карточку красных вин, фыркал и пререкался с прилизанным официантом.
– Ну, друг мой, – вполпьяна вопросил объевшийся Квитницкий, когда время приблизилось к одиннадцати, – кофе, ликер и к девочкам? Впрочем, вместо ликера можно коньячку. Самого, самого… Французского, коллекционного… "Наполеона", например. Или к девочкам еще рано? Да ты не сомневайся: у меня такие красотки и специалистки – абсолютного мертвеца подымут! А ты еще парень хоть куда.
– Спасибо, Тоша, за прекрасное угощение, за то, что не забыл обшарпанного приятеля. Я думал, такое в нашем свинарнике уже невозможно. Крайне, душевно тебе благодарен. Но у меня очень серьезное и срочное дело. Около двенадцати надо мне обязательно быть поближе к дому.
– Вот еще, Севка, брось! Давай оттянемся по полной программе. Какие у тебя дела? С бабой разборка? Та пусть орет себе, як скаженна! А мы с тобой заспиваемо: "Распрягайте, хлопци, коней, тай лягайте спо-о-чи-вать…"
– Нет, ничего не выйдет, Антон. Если хочешь мне помочь, подвези меня к дому. Объясню все потом, сейчас нет времени.
– Что ж, понимаю, сам деловой и обязательный. Ты думаешь, мой хозяин-миллионер – какой-нибудь бывший гебист или начальник лаборатории? Или чей-нибудь сынок? Или зятек? Ни в коем случае! Зятьки, брат, и сынки в Штатах, в Швейцарии ведут жизнь рантье на уворованную из партийных касс валюту. Попердывают, пованивают и на батьковщину злобствуют. А мой хозяин детдомовец, осетин, гений. Тридцать два года. Начинал, сам понимаешь, с нуля. Даже не с нуля, а с минуса от нуля. Абстрактное число. Никого не грабил, никого не убивал и не обманывал. Гений есть гений – это необъяснимо. Начинал с пирожков с изюмом. Лоточником. Потом цветы, отбивался монтировкой от рэкета, "бомбил" ночами на "копейке". Потом мелкий служащий в дырявой, почти несуществующей фирме. Потом помощник юриста в частной конторе. Образование десять классов. Память – Гай Юлий Цезарь, Маркс и Энгельс, вместе взятые. Нашел подходящего друга, одногодка. Русопятый, шпарит по-английски, по-французски, по-итальянски… только что не по-китайски. Жлоб – каких свет не видывал! Каждую мелочевку считает липкими пальцами. Ходит в мятом костюмишке, пиджак протерт на локтях. Ездит в городском транспорте. Женился на сучке, у которой мания величия. Хочет быть не ниже чем пятой леди России. А сам ее муженек не жрет, не пьет спиртного, не смотрит телевизор, не бывает на природе. Сидит с бумажками и компьютером. Зато наш шеф, осетин, все ночи с девками в ночных клубах, в кабаках или у себя. Иной раз врываемся к нему в десять утра. Дрыхнет, гад, голый на тахте, по обе стороны храпят две проститутки безо всего. Кругом бутылки, жратва, презервативы. Кричим: "Жора! Через полчаса договор у сэра Бенджамена! Ты спятил? Сделка летит к чертям и к… Вставай!" Он – как мертвец, всё… Через секунду открываются черные, бешеные глаза. Вскакивает, как резиновый мяч. Орет: "Девчонкам штуку баксов и – долой! Оденутся на лестнице. Мне контрастный душ! Сашка, готовь кофе, Антон – рубашку. Не ту, придурок! Президентский костюм, галстук – который будто в блевотине, французский. Сашка, документы! Антон, хватай обувь, напялю в машине. Бежим!" Летим кувырком до лифта, из подъезда до стоянки. Валимся в его огромный роскошный "Рейнджровер". Рвем когти, нарушаем все возможные и невозможные правила езды. Уже гонятся менты, уже шлют проклятия крутые, уже фиксирует ФСБ! Мы летим проходными дворами, скверами, тротуарами, газонами… Ровно через полчаса Георгий Калоев с ясной улыбкой входит в представительство крупнейшей анг лийской фирмы. Мы позади – язык на плече. Жора свеж и очарователен: "Хау ду ю ду, мистер Бенджамен!" Ладно, закругляюсь. Бой, получи с нас положенное. Это тебе на сэндвичи с пивом… ха-ха-ха!
Благодарю вас, господин Квитницкий. Беру на себя смелость спросить: могли бы вы уделить мне четверть часа беседы? Для меня это весьма важно.
– Завтра я буду здесь ужинать. Сева, пошли, раз ты настаиваешь. Где моя куртёшка? Едем в Строгино, бис бы его драл.
Квитницкий оглядел не очень твердым взглядом ряды блестящих цветных лимузинов. Тут же подплыла очаровательная молодая дама в шубке из голубой норки. Шубка расстегнута, под ней платье с декольте, из которого почти выпрыгивают белоснежные груди, плечи осыпают черные локоны. Длинными ногами в безумно опасных туфельках на высоких и тонких каблуках она делает плавные "па"; под отливающим бирюзой платьем колышутся воспламеняющие формы. С другой стороны, слегка кривя внутрь узенькую ступню, приблизилась белокурая девочка-подросток, худенькая, нескладная, почти плоскогрудая, с косичками и смешной челкой. Пухлые губки, платьице из седьмого класса средней школы. Но такое порочное, нагло ухмыляющееся личико, что даже у Слепакова вдоль спины остренькими лапками скатилась дрожь.
– Отказ, детки мои, сматываюсь. Завтра, только завтра. Сева, где тут мое чудовище, мой танк? – фыркал Квитницкий.
Они сели в джип и покатили через мигающую бриллиантовыми, золотыми, фиолетовыми, кровавыми электрическими панно ночную блудную Москву, в которой сейчас словно растворились и исчезли в клубах черно-багрового тумана все ее древние церкви и монастыри, музеи, театры и старые дома, где жили когда-то люди со священными, историческими судьбами.
– Я тебя не брошу в канаве, подсунутой тебе жизнью. Я тебя вытащу на свет Божий. Завтра, к одиннадцати утра я подъезжаю к твоему дому, забираю тебя. И ты начинаешь новую жизнь, – говорил уверенно Антон Германович Квитницкий, яростно крутя руль на поворотах и не сбавляя скорости. – Так, сэр, ваш расфуфыренный мост, "Северная Европа"… Дальше направо? К вашим услугам, сэр, приехали.
Искренне растроганный, Слепаков обнял необъятное пузо старого друга. Вылез неловко, даже кепку снял и помахал на прощанье.
"До завтра", – и гигант "мицубиси", развернувшись, пересекая трамвайные пути, плюя на встречные лимузины и красный глаз светофора, умчался с урчанием.
* * *
Стало тихо, темновато и страшно около дома, где десять лет Всеволод Васильевич прожил со своей добропорядочной женой Зинаидой Гавриловной. Теперь все должно рухнуть, рассыпаться, распылиться под давлением этой непонятно гримасничающей жизни. Он будет мстить. Другого выхода он не видел.
Слепаков вошел в подъезд. Кабинка дежурной закрыта, окошко задернуто серой шторкой. "Телевизор даже не смотрит, чертов мигрант. Дрыхнет благополучно за две с половиной тысячи рубликов в месяц, тунеядец. Ну, и тем лучше", – подумал наш трагический герой. Поднялся на лифте к своему этажу, вышел. На лестничной площадке устойчиво простиралась тьма. Неоновая трубка на потолке, видимо, перегорела. Достав ключ, Слепаков на ощупь тыкал его бороздкой в замочную прорезь, но никак не попадал, не мог открыть свою дверь. За спиной мягко щелкнула и приотворилась соседняя. Предвкушающий шепоток профессорши Званцовой сладко спросил:
– Это ты, Мамедик?
"Развратная тварь, с жиру бесится…" – подумал Слепаков, продолжая молча ощупывать свою дверь. Профессорша ойкнула и закрылась. "Что же, сексуальные услуги прямо на дому – и у жены Званцова, и у моей тоже, – злобствовал он, оскорбленный теперь за соседа, ученого с международным именем.
Наконец Всеволод Васильевич изловчился проникнуть в квартиру. Зажег свет в прихожей. Чистота, порядок, уют, мягкое тепло семейного очага. Но это химера, бутафория, подлог. На самом деле здесь живут двое чужих людей, жена обманывает мужа, существует вне дома в какой-то тайной постыдной роли. Муж, узнав об ее измене, ненавидит и презирает эту женщину, с которой так давно и удобно совместно преодолевал пространство жизни. Думал, так будет и дальше, до неизбежного дня разлуки. Однако судьба решила иначе, и он вышел на тропу войны.
"Кири-куку! – весело крикнуло в голове. – Чего расселся? Давай действуй!"
Слепаков испугался, он вообще очень боялся этого странного, звонкого и довольно нахального, внутреннего голоса. Иногда это явление объясняла интересная и совсем не невероятная мысль: а не сходит ли он с ума? Снова прислушался к себе. Вроде ничего, тишина. Никто его больше не понукал. Он сосредоточился и начал действовать. Сначала включил маленький красно-оранжевый ночник, антикварную вещицу: бронзовая подставочка с основанием из бледного с серыми прожилками полированного оникса и абажур из китайского шелка с бахрамой.
Посмотрев на эту старинную поделку (досталась Зинаиде Гавриловне от мамы), Всеволод Васильевич вздохнул. Ночник словно напоминал ту теплую и спокойную атмосферу в доме, которую умела создавать жена. Почему-то чуть не подумал "покойная"… Что с ним? Почему "покойная"? Кто собирается лишить жизни Зинаиду Гавриловну? Уж не он ли сам из банальной ревности? Ведь он, безупречный служака Всеволод Слепаков, уже стал, пусть невольным, виновником одной смерти. И сейчас собирается стать причиной убийства, преднамеренного и подготовленного.
Значит так: включил ночник, тщательно запахнув портьеры. Из дальнего черного угла, из-под платяного шкафа вытащил коробку, которую получил у седоусого специалиста, самодеятельного талантливого изобретателя, на рынке у Киевского вокзала. Раскрыл коробку, достал странный ящик с какими-то кривыми проводками, оголенными на концах, и ручкой, похожей на выключатель радиоприемника. Там, внутри, еще что-то поблескивало. Разглядывая и ощупывая этот небольшой агрегат, Слепаков бормотал:
– Усатый сказал вот так… Ну и… тогда… Автоматическое переключение. Иначе… иначе вся сила тока уйдет вниз, в подвал. А если… Усатый придумал это и… Только при правильном настрое ток накапливается, переводится от прямого удара – в сторону…
Слепаков поставил ящик поближе к отопительной батарее, подсоединил оголенные провода к вентилю, зачищенному от масляной краски. Минут десять копался внутри ящика. Наконец вытер пот со лба, достал из кармана обычный удлинитель, соединил его в нужном месте с ящиком и включил штепсель в розетку над плинтусом. Возник еле слышный, но настойчивый гуд, как будто внутри ящика ожил черный бархатный шмель. Темный в полусвете красно-оранжевого ночника, похожий на представителя инфернального мира, Слепаков выждал положенные минуты и повернул круглую ручку включателя. Раздался негромкий, но резкий треск. Одновременно послышались металлическое звяканье внизу, под полом, и короткий крик. Трясясь от ужаса, Слепаков бросился к розетке и вырвал штепсель. "Кири-куку! – услышал он знакомый опознавательный знак. – Укокошил! Теперь мотай удочки, дядя!"
Дрожащими руками он отсоединил таинственный ящик от батареи. Положил его в коробку, туда сунул и удлинитель. Погасил ночник. Вышел в прихожую, достал из стенного шкафа инструментарий домашнего пользования. Выбрал крепкую стамеску с хорошо заточенным концом, подумал и зачем-то сунул ее во внутренний карман плаща.
Устранил, как ему представлялось, следы ночного пребывания в собственной квартире, вытер тряпочкой отпечатки пальцев. Забрав коробку с ящиком-убийцей, тихо открыл дверь. Неслышно закрыл ее, будто опытный квартирный вор, и на цыпочках спустился пешком по лестнице.
На первом этаже выглянул из-за угла, прислушался. Общая тишина. Правда, в какой-то квартире привычно горланил и постреливал телевизор. Где-то долбала ритмическая страсть подростковой Африки, всемирно властвующей в этой жизни. В комнатке консьержки царило беззвучие, шторки за стеклом задернуты. Но почему-то атмосфера в подъезде, как ему казалось, была неприятная: довольно холодно, верхний свет приглушен.
"Нанятый в сторожа либо спит в конурке, либо работает у бессовестной Фелии Сергеевны", – сказал себе преступный пенсионер.
Он крадучись выбрался во двор, зашел со стороны квартиры бывшего (теперь уж окончательно бывшего) прапорщика Хлупина и глянул вверх, на окно погубленного врага. За окном Хлупина чернел непроглядный мрак. Держа под мышкой коробку с изобретением вислоусого мужика, Слепаков дворами, сквериками, детскими площадками пробирался в сторону Москвы-реки.
Ночь установилась сырая, промозглая, полная какого-то странного беспредельного отчаянья и совсем лишенная звезд. Почти облетевшие купы старых лип, словно таившие внезапную опасность, встречали Слепакова на каждом шагу. А светлые и во тьме березы источали белесоватость и вызывали нервное напряжение. Наконец, он был у реки. Вода, черная, слегка двигавшая маленькие волночки под крутоватым берегом, пятнами неопределенного цвета отражала очень дальние, совсем обесцвеченные огни. Слепаков медленно отступал от шоссе, там мелькали фары немногочисленных авто. Один раз с треском промчался, будто астронавт в скафандре и шлеме, фанатичный мотоциклист-рокер.
И вот он совсем один – он, Слепаков Всеволод Васильевич, двойной убийца. Никого. Теперь оставалось уничтожить улики. Слепаков взял в обе руки коробку, присел и с выдохом бросил ее как можно дальше от берега. Послышался сильный всплеск. Потом булькнуло, волны заплескались в соседних усохших камышах, и кто-то хрипло произнес совсем рядом, сокрытый чернотой большого куста:
– Ясно, следы преступления скрывает. А может, и ребенка живого выбросили, младенца… Это запросто. Серый, а Серый, нужно бы в ментуру сообщить…
Пыхнул и замаячил огонек сигареты во рту говорившего.
– Да нет, вряд ли ребенка, – возразил другой, менее отзывчивый на чужие несчастья. – А в ментуру ходить – самому в нее попасть. Там начнут вытягивать: кто, чего? Зачем сами там находились? Ну, мы же ничего не знаем. Утопил ночью кто-то что-то. А что утопил? Мы ведь – ни гугу, ни хрена. И точно посодют за сокрытие улик. Давай бутылку, а то мне не останется.
Не надо говорить о том, что Слепаков через минуту был уже далеко от неожиданного диспута впотьмах. Приседая, прячась за деревьями, он петлял, как испуганный зверь. Но путь его был устремлен в определенном направлении. Стараясь обходить световые пятна фонарей, он приблизился туда, где у моста скромно стояли темненькие "Жигули". Слепаков перевел дух, направился к машине, дернул дверную ручку и, сунув голову внутрь, сказал:
– Спасибо. Я другого от тебя и не ждал.
– Пожалуйста. Куда поедем? – негромко спросил сидевший за рулем.
– По Каширскому шоссе до Барыбино, а там увидим.
– Не близко. Уже час ночи. Ну, садись.
Оглянувшись еще раз, Слепаков повалился на сиденье рядом с водителем.
– От тебя пахнет спиртным. Ты что, пил?
– И пил в ресторане, и еще разные вещи делал, совершенно жуткие. Я тебе все расскажу позднее.
– Ты очень изменился. Прямо не похож на себя. – И машина медленно тронулась.