- Вот как. Не самое экзотическое место. Только я вам никакой церемонии не устраивал. Мне очень нужно с вами поговорить, но нет никакого желания навеки поселиться в "Морском петухе" или где-нибудь еще.
- Это потому, что полицейскому не следует обедать с подозреваемыми?
- Наоборот, - устало вздохнул Адамберг. - Сотрудникам полиции настоятельно рекомендовано устанавливать дружеские отношения с подозреваемыми. Но у вас дома сидишь, словно на нескончаемом дефиле: слепые атлеты, сумасшедшие старухи, соседи сверху, соседи снизу. Или ты состоишь при дворе королевы Матильды - или ты ничто. Вы не замечали? А мне не нравится быть ни придворным, ни пустым местом. Вообще не пойму, зачем я все это говорю, на самом деле это не важно.
Матильда рассмеялась.
- Ясно!- воскликнула она. - В дальнейшем будем встречаться в кафе или, например, на одном из парижских мостов - там, где мы будем на равных. Как два ярых республиканца. А теперь можно я закурю?
- Можно. Госпожа Форестье, вам знакома эта статья из газеты пятого округа?
- Впервые узнала об этой гадости, когда Шарль сегодня за завтраком пересказал мне ее по памяти. Бесполезно пытаться вспомнить, чем я могла хвастать в ресторане "Доден Буффан". Могу определенно утверждать только одно: стоит мне выпить, как мое воображение умножает мою реальную жизнь на тридцать. Так что я вполне могла расписывать, как мы обедали вдвоем с человеком, рисующим круги, как он бывает в моей ванной и в моей постели, как мы вместе собираемся на наши веселенькие ночные прогулки, - почему бы нет? Если я хочу привлечь к себе внимание, чувство меры мне изменяет. Можете себе представить, иногда я напоминаю настоящее стихийное бедствие, если верить моему другу-философу.
Адамберг состроил недоверчивую гримасу.
- А вот я никак не могу забыть о том, что вы серьезный ученый. Мне не верится, что вы такая уж непредсказуемая, какой хотите казаться.
- Получается, я зарезала Мадлену Шатлен, так, Адамберг? Действительно, на тот вечер у меня нет убедительного алиби. Никто не следит, когда я ухожу и когда прихожу. Ни охранника у двери, ни мужчины в постели. Свободная как ветер, юркая как мышь. Скажите, а что мне могла сделать та несчастная женщина?
- У каждого свои тайны. Данглар сказал бы, что, поскольку вы наблюдаете за тысячами людей, Мадлена Шатлен вполне могла фигурировать в ваших записях.
- Возможно.
- Он бы еще добавил, что во время ваших подводных экспедиций вы убили ножом двух голубых акул. Решительность, отвага, сила.
- Слушайте, не собираетесь же вы нападать, прикрываясь чужими аргументами? Данглар сказал бы то, Данглар сказал бы это. Ну а вы-то сами?
- Данглар мыслитель. Я к нему прислушиваюсь. Что касается меня, то мне самому важно только одно: человек, рисующий круги, и его мерзкие занятия. Остальное не представляется мне заслуживающим внимания. А о Шарле Рейе вы что-нибудь знаете? Невозможно разобраться, кто из вас кого искал и нашел. Кажется, его искали вы, но он вполне мог вас направлять.
В кабинете повисла тишина, а потом Матильда сказала:
- Вы и вправду считаете, что я позволю вот так управлять собой?
В голосе Матильды прозвучали незнакомые ноты и Адамберг, начавший было рисовать, бросил карандаш. Она сидела напротив и внимательно смотрела на него, величественная и снисходительная, уверенная в себе, царственная, словно способная вмиг разрушить и вновь создать всю комнату и всю вселенную одной своей насмешливой фразой.
Адамберг заговорил медленно, стараясь угадать мысли, светившиеся во взгляде Матильды. Подперев щеку рукой, он произнес:
- Когда вы в первый раз пришли в комиссариат, это ведь было не потому, что вы хотели разыскать Шарля Рейе, правда?
Матильда смеялась:
- Да нет же, я действительно хотела его найти, но справилась бы и без вашей помощи, знаете ли.
- Разумеется. Я был идиотом. Но как же великолепно вы врете! Итак, во что мы играем? Кого вы искали, когда пришли сюда? Меня?
- Вас.
- Вам было просто любопытно, потому что газеты сообщили о моем назначении? Вы хотели запечатлеть меня в своих записях? Да нет, конечно, дело в другом.
- Ну, естественно, в другом,- ответила Матильда.
- Вы хотели поговорить со мной о человеке с кругами, как предположил Данглар?
- И снова не то. Если бы под ножкой лампы на вашем столе не лежали газетные вырезки, я бы об этом даже не вспомнила. Теперь, когда вы знаете, что для меня врать так же естественно, как дышать, вы мне, скорее всего, не поверите.
Адамберг покачал головой. Ему показалось, что почва уходит у него из-под ног.
- Я просто получила письмо, - вновь заговорила Матильда. - "Знаю, что Жан-Батист теперь работает в Париже. Пожалуйста, сходи к нему". Вот я к вам и пришла, это вполне естественно. В жизни не бывает совпадений, вы же знаете.
Матильда улыбалась и курила. Разумеется, ее все это забавляло. Ей было весело, черт ее возьми.
- Может, вы все-таки объясните, госпожа Форестье? Письмо от кого? О ком идет речь?
Матильда поднялась, по-прежнему усмехаясь:
- О нашей прелестной страннице. Более нежной, более пугливой, чем я, менее развратной и менее пьющей. О моей дочери. О Камилле, моей дочери. В одном вы оказались правы, Адамберг: Ричард Третий действительно умер.
Впоследствии Адамберг не мог сказать, ушла ли Матильда сразу или немного задержалась. Каким бы внезапным ни было крушение его иллюзий, в его голове пульсировало только одно слово: жива. Камилла жива. Его любимая малышка неизвестно где, любит неизвестно кого, но она жива, она дышит, по-прежнему существуют на свете ее крутой лоб, нос с горбинкой, нежные губы, ее мудрость и легкомыслие, ее стройная фигурка.
Только гораздо позже, когда Адамберг, расставив людей по постам для ведения наблюдения на станциях метро "Сен-Жорж" и "Пигаль" и предчувствуя неудачу, шел по улице по направлению к своему дому, он наконец осознал то, что ему стало известно. Камилла - дочь Матильды Форестье. Хотя новость принесла ему Матильда, великая мистификаторша, сведения явно не требовали проверки. Люди с таким профилем не рождаются на земле тысячами.
Совпадений не бывает. Где-то на другом конце света его любимая малышка прочитала французскую газету, узнала о его назначении в Париж и написала матери. Может быть, она вообще часто ей писала. А может, они даже часто виделись. Да, наверное, Матильда сумела устроить так, чтобы ее научные экспедиции заканчивались в тех местах, где в то время жила ее дочь. Точно, так оно и было. Оставалось только узнать, к каким берегам за эти годы причаливало экспедиционное судно Матильды, чтобы получить представление о маршрутах странствий ее дочери. Итак, он был прав. Неуловимая, она странствовала, блуждала по свету. Неуловимая. Однажды он поймал ее. Больше он ее никогда не поймает.
Тем не менее захотела же она узнать, как он живет теперь. Он не исчез бесследно из памяти Камиллы. В этом-то он почти не сомневался. Дело не в том, что он мнил себя незаменимым. Но он чувствовал, что крохотный осколок его существа застрял где-то в душе Камиллы и она должна хоть немного ощущать его тяжесть. Непременно. Нужно, чтобы так и было. Каким бы пустяком ни казалась людям любовь, каким бы отвратительным ни было настроение Адамберга, он не мог даже представить, что внутри Камиллы не осталось маленькой магнетической частички их любви.
А еще он был уверен, хоть и нечасто вспоминал об этом, что Камилла всегда жила в нем и он не позволял ей исчезнуть, сам не зная почему; он просто никогда об этом не думал. Одно обстоятельство мучило Адамберга и заставляло вернуться из дальних далей, где его целый день носило по милости овладевшего им равнодушия: теперь ему уже не придется расспрашивать Матильду, чтобы знать - да, именно знать,- например, любит ли Камилла другого. Лучше бы, конечно, вовсе ничего не знать и придерживаться версии о служащем в каирском отеле, как Адамберг решил в последний раз. Он был совсем неплох, этот парень, смуглый, с длинными ресницами, то, что нужно на две-три ночи: ведь он все-таки выгнал тараканов из ванной. Кроме того, Матильда все равно ничего не скажет. Ни слова больше об этой девушке, которая их обоих повсюду таскала с собой, от Египта до Пантена, а потом вдруг все закончилось. Может статься, она теперь в Пантене.
Она жива, и это все, что хотела сообщить Матильда. Она сдержала обещание, данное ему той ночью на станции "Сен-Жорж": она изгнала у него из головы мысль о смерти Камиллы.
А может, почувствовав угрозу со стороны полиции, попыталась обеспечить себе неприкосновенность? Дать ему понять, что, досаждая матери, он причиняет боль дочери? Нет. Это не в духе Матильды. Не следует больше касаться этой темы, и все тут. Оставить Камиллу там, где она есть, продолжать расследование, не выпуская из виду госпожу Форестье и не меняя графика.
Сегодня днем следователь прокуратуры так и сказал: "График расследования остается прежним, Адамберг". Какой еще график? График подразумевает наличие плана, то есть соображений о том, что делать дальше; относительно данного расследования у Адамберга их было меньше, чем обычно. Он ждал человека, рисующего синие круги.
Этот человек, судя по всему, мало кого беспокоил. Но в глазах Адамберга это была тварь, злобно хохочущая ночью и строящая мерзкие гримасы днем. Существо неуловимое, скрытное, безнравственное, мохнатое, как ночная бабочка. При одной только мысли о нем Адамберга передергивало от отвращения. И как могла Матильда назвать его безобидным, как могла забавы ради безрассудно отправляться за ним к его смертоносным кругам? Что бы там ни говорили, такое поведение свидетельствовало о фантастическом легкомыслии Матильды. И как мог Данглар, мудрец и мыслитель Данглар счесть невиновным человека, рисующего круги, как мог перестать думать о нем, в то время как эта мерзкая тварь всегда составляла единое целое со своими идеями, как паук с паутиной?
Получается, что заблуждается именно он, Адамберг? Ну и пусть. Он всегда только плыл по течению той реки, в которую его бросала жизнь. И что бы ни произошло, он будет медленно, но верно приближаться к человеку, рисующему круги, - этому обычному смертному. А значит, он встретится с ним, так суждено. Возможно, увидев его, Адамберг станет воспринимать его по-другому. Все возможно. Адамберг подождет. Он был совершенно уверен, что человек, рисующий синие круги, сам придет к нему. Послезавтра. Наверное, послезавтра, когда появится новый круг.
Ему предстояло ждать на два дня больше обычного, поскольку предполагалось, что человек, рисующий синие круги, всегда неукоснительно следовал определенному правилу, а в выходные дни он имел привычку делать перерыв.
Как бы то ни было, в понедельник ночью он снова взялся за мел.
Патрульный полицейский нашел синий крут в шесть часов утра на улице Ла-Круа-Нивер.
Теперь уже Адамберг сам поехал вместе с Дангларом и Конти.
На асфальте лежала маленькая пластмассовая куколка-голыш. Крошечная копия младенца, едва различимая в центре обширного мелового круга, производила тяжелое впечатление. Так и было задумано, решил Адамберг. Данглар, наверное, считал так же.
- Этот придурок бросает нам вызов, - процедил инспектор. - Это же надо было додуматься: обвести изображение человеческой фигурки вскоре после убийства! Наверное, он долго искал эту вещицу, или ему пришлось принести ее из дому. Впрочем, с его стороны это было бы жульничеством.
- Придурок он или нет - не имеет значения, - откликнулся Адамберг. - Его подстегивает гордыня. Потому-то он и затеял с нами разговор.
- Какой еще разговор?
- Он жаждет с нами общаться, если угодно. Он выжидал целых пять дней после убийства, больше, чем я предполагал. Он изменил обычные маршруты и потому стал неуловим. Теперь он заговорил и хотел сказать примерно следующее: "Я знаю, что было совершено убийство, но я не боюсь, и вот тому доказательство". Итак далее. У него теперь нет причин молчать, он будет продолжать говорить. Он встал на скользкую дорожку. Дорожку, вымощенную словами. На этой дорожке он не сможет оставаться самим собой: этого ему будет мало.
- Есть что-то необычное в этом круге,- задумчиво произнес Данглар. - Он начерчен не так, как все предыдущие. Хотя почерк тот же самый, тут сомнений быть не может. Но что-то он сделал не так, как раньше, а, Конти?
Конти кивнул.
- Прежде он проводил линию одним махом, - продолжал Данглар, - как если бы он шел по кругу и одновременно чертил, не останавливаясь. А сегодня ночью он изобразил два полукруга, концы которых сходятся, словно сначала вычертил одну сторону окружности, а потом другую. Может, у него за пять дней рука отвыкла?
- Думаю, вы правы,- согласился Адамберг, улыбаясь. - Какая небрежность с его стороны! Веркора-Лори она очень заинтересует, и не без причины.
На следующее утро Адамберг позвонил в комиссариат, как только проснулся. Круг появился в 5-м округе, на улице Сен-Жак, то есть буквально в двух шагах от улицы Пьера и Марии Кюри, где зарезали Мадлену Шатлен.
Вот и продолжение разговора, подумал Адамберг. Что-нибудь вроде: "Ничто не помешает мне начертить круг совсем рядом с местом убийства". Если он и не нарисовал круг на самой улице Пьера и Марии Кюри, так это просто из деликатности, чтобы показать, что у него есть вкус и такт. Да, он человек утонченный.
- А что в круге? - осведомился Адамберг.
- Спутанные обрывки магнитофонной ленты, - ответили на другом конце провода.
Пока Маржелон докладывал, Адамберг, слушая его, разбирал корреспонденцию. У него перед глазами оказалось письмо Кристианы, исполненное гнева и страсти, а содержание его было старо как мир. Ухожу. Ты эгоист. Не хочу больше видеть. У меня есть гордость. И так далее и тому подобное на шести страницах.
Отлично, с этим разберемся вечером, подумал он, согласившись с тем, что он на самом деле эгоист, но по опыту зная, что люди, и вправду решившие от вас уйти, не берут на себя труд уведомлять
об этом на шести страницах. Такие обычно исчезают, не говоря ни слова, как поступила его любимая малышка. А те, кто разгуливает, выставив напоказ рукоять пистолета, не способны убить себя,- примерно так сказал один поэт, чье имя Адамберг забыл. Из этого можно сделать вывод, что Кристиана вернется, основательно запасшись упреками. Значит, возникнут определенные сложности, но их легко предвидеть. Стоя под душем, Адамберг решил подумать об этом вечером, чтобы не чувствовать себя законченным подлецом, раз уж он все равно решил, что об этом следует подумать.
Он договорился встретиться с Дангларом и Конти на улице Сен-Жак.
Спутанная магнитофонная лента в лучах утреннего солнца напоминала комок человеческих внутренностей, уложенных в центре круга; на сей раз линия была нарисована без отрыва. Данглар, огромный, усталый, откинул назад свои русые волосы и неподвижно наблюдал, как Адамберг приближается к месту происшествия. Непонятно почему, но этим утром Данглар показался Адамбергу особенно трогательным: может, оттого, что у инспектора был усталый вид, может, оттого, что он напоминал развенчанного мыслителя, упорствующего в своем желании постигнуть судьбы мира, может, оттого, что он так забавно сгибал и разгибал свое большое тело, сытое и вялое. Адамбергу снова захотелось сказать Данглару о том, как он его любит. Порой Адамберг с непривычной для окружающих легкостью произносил несколько немудреных ласковых слов, и все приходили в замешательство от его простодушия, не принятого у взрослых людей. Частенько Адамберг говорил кому-нибудь: "Вы очень красивы",- независимо от того, была ли это правда, независимо от того, как долго продолжался его собственный период равнодушия.
Сейчас Данглар, в безупречно сидящем пиджаке, стоял, прислонившись к машине. Его явно что-то тревожило, но он это скрывал. Опустив руку в карман, он сжимал пальцами монетки и тер их друг о друга, отчего раздавался тихий скрежет. "Вот оно что, проблемы с деньгами",- подумал Адамберг. Данглар рассказал ему, что у него четверо детей, но из разговоров в конторе комиссар понял, что на самом деле их пятеро, живут они все в трехкомнатной квартире и им не на что рассчитывать, кроме зарплаты своего необъятного папаши. Но никто не жалел Данглара, а Адамберг - еще меньше, чем другие. Было просто немыслимо жалеть подобного типа. Он был столь явно умен, что казалось, вокруг него существовало поле радиусом около двух метров, входя в которое любой человек невольно начинал обдумывать каждое слово, прежде чем его произнести. Потому-то Данглар представлял собой скорее объект пристального наблюдения, нежели жалости и благодеяний.
Адамберг гадал, генерирует ли подобное поле "друг-философ", так часто упоминаемый Матильдой, и если да, то какого радиуса. Судя по всему, друг-философ кое-что знал о Матильде. Возможно, он был на вечеринке в ресторане "Доден Буффан". Узнать его имя, адрес, встретиться с ним, расспросить - уловка полицейского, не желающего раскрывать свои намерения. Адамберга прельщало не то, что ему удалось бы узнать, как это бывало обычно, а то, что у него появилось желание заняться этим самому.
- Имеется свидетель,- сообщил Данглар. - Он уже сидел в комиссариате, когда я оттуда выезжал. Он ждет меня, чтобы оформить показания.
- Что он видел?
- В двадцать три пятьдесят он видел низенького худого человечка, который бегом обогнал его. Только сегодня утром, слушая радио, он сопоставил факты. Он описал этого мужика: в годах, хилый, шустрый, лысоватый; под мышкой нес портфель среднего размера.
- И больше ничего?
- Еще кое-что: поскольку свидетель оказался позади него, он почувствовал некий запах. Ему показалось, что это был слабый запах уксуса.
- Уксуса? Не гнилых яблок?
- Нет, уксуса.
Данглар заметно повеселел.
- Сколько свидетелей, столько носов, - добавил он, улыбаясь и разводя огромными ручищами. - И сколько носов, столько суждений. Сколько суждений, столько воспоминаний детства. У одного это гнилые яблоки, у другого - уксус, у третьего - мускатный орех или гуталин, а может, клубничное варенье, тальк, пыль на шторах, настойка для полоскания горла, маринованные корнишоны… Человек, рисующий синие круги, крепко пропах детством.
- Или шкафом, - добавил Адамберг.
- Почему шкафом?
- Не знаю. Ведь запахи детства живут в шкафах, разве нет? Шкафы - это нечто незыблемое. В них все запахи смешиваются и образуют единое целое, некий универсальный запах.
- По-моему, мы уходим в сторону от сути дела.
- Не так уж далеко.
Данглар понял, что Адамберг опять куда-то уплывает, отрывается от земли, с ним происходит неведомо что, во всяком случае, его и без того не слишком прочные логические построения разваливаются на глазах; инспектор попытался вернуть его к реальности, но тщетно.
- Я с вами не еду, Данглар. Запишите и оформите показания свидетеля с уксусом без меня, а я тем временем хотел бы послушать, что скажет "друг-философ" Матильды Форестье.