В Англии ввиду недостатка в мелкой серебряной монете уже в XVI в. появляются полупенсы и фартинги (/4 пенса) из свинца, меди, олова, бронзы и даже из кожи, которые выпускаются частными лицами – некоторыми торговцами, кабатчиками, пекарями. По словам современника, в 1609 г. в одном только Лондоне имелось 3 тыс. человек, выпускавших в общей сложности на 15 тыс. фунтов стерлингов таких "tokens", т.е. знаков, как их презрительно называли. Они обращались среди публики, в особенности среди покупателей этих торговцев, которые нередко вынуждены были, в силу зависимости от торговца, брать их; многие из них терялись, отчего торговец имел прямую выгоду; если же он умирал или банкротился, то эти знаки теряли всякую ценность, никто их не менял на серебро. В 1613 г. был запрещен выпуск tokens и исключительное вправо чеканки их предоставлено лорду Гарингтону, позже передано другим лордам и кузине Карла I. Они чеканились теперь исключительно из меди и должны были иметь определенный штемпель; было создано специальное учреждение для размена их на серебро или золото, но прием их был по-прежнему факультативный. С 1670-х гг. положение tokens снова изменилось; хотя и теперь отдельные лица получали патент на выпуск их, но чеканиться они должны были (по-прежнему из меди) на казенном монетном дворе и только в определенном количестве. Прием их был теперь обязателен, но лишь при платежах не свыше 6 пенсов. Но подделка их была весьма распространена, и поэтому их неохотно брали (подделанная медная монета именовалась обыкновенно бирмингемской монетой, ибо в этом городе подделка особенно процветала). Вскоре частные лица, как и городские корпорации, стали снова выпускать медную монету для местного обращения. Путаница была весьма велика вплоть до конца XVIII в., когда (1797 г.) государство окончательно взяло в свои руки выпуск медной монеты (в 2 пенса, 1 пенс, /2 пенса и /4 пенса).
Медная монета должна была выполнять ту функцию, которую впоследствии выполняли бумажные деньги; но и последние уже находим в XVIII в. В особенности Джон Ло во Франции имел в виду заменить монету бумажными деньгами, утверждая, что только государю необходима звонкая монета, для подданных же достаточно иметь кредитные билеты. Выпуск последних в связи с другими спекуляциями Ло повлек за собой кризис.
Если не считать новых видов монет, появляющихся в рассматриваемую эпоху, то, вообще говоря, условия денежного обращения по сравнению с предыдущим периодом изменились весьма мало. Господствовал тот же валютный хаос, что и в Средние века, который, однако, ввиду значительного расширения товарообмена и развития денежного хозяйства, должен был приводить к еще худшим последствиям. Кризисы и волнения, вызываемые монетной неурядицей, не могли не отражаться на торговле и на накоплении капитала.
Особенно печально было положение денежного обращения в Германии; в то время как и Англия и Франция в эту эпоху уже составляли одно целое в монетном отношении (с 1707 г. английская монета распространяется и на Шотландию), в Германии каждый из многочисленных территориальных государей чеканил свою монету. Некоторые из них, в особенности мелкие владетельные князья, систематически выпускали одну лишь плохую монету (они именовались Heckenmünzer). Другие, как, например, курфюрсты Бранденбургские, которые вели против этого сильную борьбу, отличались от них лишь тем, что чеканили рядом с такой неполновесной монетой и другие сорта, полновесные. Последние, однако, извлекались из обмена посредством вывоза за границу или же переплавлялись. При этом в Германии и Австрии обращалось и большое количество иностранных монет. Неоднократно издавались запрещения пользования такой "дурной иностранной фальшивой монетой", исключение делалось лишь для некоторых видов монет; но список исключений был весьма длинен. Так, эдикт 1559 г., запрещая все остальные иностранные монеты, допускает обращение дукатов всякого рода (испанских, кастильских, арагонских, неаполитанских, миланских, генуэзских, португальских, аугсбургских, зальцбургских, польских, гамбургских и многих других), двойных дукатов (сицилийских, арагонских, французских и др.) и крон (бургундских, нидерландских, французских, кастильских, миланских и др.). Можно себе представить, сколько в действительности обращалось сортов иностранной монеты.
В Германии в особенности известна в этом отношении эпоха Тридцатилетней войны, так называемая Kipper– und Wipperzeit (kippen – значит обрезывать; wippen – взвешивать). "Врачи, – говорит современник, – покидают больных и думают гораздо больше о наживе, чем о Гиппократе и Галене, юристы покидают дела и стараются нажиться, предоставляя другим читать Бартола и Балда, купцы занимаются товаром, который создается штемпелем".
Однако не только в Германии, но и в других государствах встречаем довольно печальные явления в области монеты. Так, например, во Франции к 1 января 1700 г. экю равнялся 71 су, а луидор – 13 ливрам 15 су; но затем они были понижены – экю до 65 су, луидор до 12 ливров, а в следующем году обращение этих монет было запрещено, и когда они вернулись в правительственные кассы, то были перечеканены и выпущены – экю в 76 су, луидор в 14 ливров, так что государство, уплачивая войску, чиновникам, поставщикам и т.д., располагало теперь номинально большим количеством денег, чем прежде. Вообще во Франции вплоть до середины XVIII в. по-прежнему продолжаются фискальные операции в виде попеременного повышения и понижения ценности монеты; особенно широко они практикуются при Людовике XIV. При нем каждые 3-6 лет население вынуждено было отдавать в казну свою монету, ибо она объявлялась недействительной, и получать взамен ее почти ту же самую, но в меньшем количестве. Если отбросить постоянные колебания в ценности монеты и взять крупные периоды, то получается картина непрерывного падения ценности монеты. Из марки серебра чеканилось в конце XV в. 10 ливров (турн.), в начале XVI в. уже 12,5, к концу XVI в. 17, сто лет спустя свыше 29, в начале XVIII в. целых 43, а в 1720 г. 98 ливров.
Извлечение казной дохода из монетной регалии признавалось и в эту эпоху писателями-меркантилистами вполне правильным. Но значительная разница между номинальной ценой монеты и содержанием в ней благородного металла вызывалась не только фискальными соображениями, но и неудовлетворительностью чеканки. Правда, с XVI в. в Англии, с XVII в. во Франции, в XVIII в. в Дании, Швеции, Пруссии, Австрии уже делается выпуклый ободок на монете; однако еще и в XVIII в. различали два вида дукатов – с ободками и без них – и нередко выговаривали себе уплату в первых. Более частое обрезывание кёнигсбергских и голландских дукатов по сравнению с чеканенными в Берлине, по-видимому, объясняется отсутствием ободка у них. Что касается способа чеканки, то разрезанные на части слитки по-прежнему обрабатывались молотом. Кроме того, после чеканки не взвешивалась каждая монета в отдельности; в видах сбережения времени стремились лишь к тому, чтобы известное количество монет весило марку серебра. Вследствие этого отдельные монеты имели различный вес, что облегчало обрезывание более полновесных. Поскольку же взвешивалась каждая монета, ремедиум (т.е. отступление от установленного веса) был запрещен, и слишком легкая или тяжелая монета должна была исправляться путем соответствующего плюса или минуса в следующей. Но вследствие этого отступления от установленного веса значительно увеличились. Лишь в течение XVII-XVIII в. стали распространяться более усовершенствованные механические инструменты чеканки, приводимые в движение силой воды или лошадей, удешевлявшие ее стоимость и доставлявшие монету вполне круглую и одинаковой толщины. Однако распространение их сильно задерживалось вследствие борьбы против них со стороны монетчиков (в Нидерландах, в Австрии) и вследствие сомнения в пригодности этих аппаратов.
Только в Англии с 1663 г. монета производилась исключительно машинным способом, затем проверялся ее вес, и монета чеканилась рычажным прессом. Но и там, рядом с этой прекрасной монетой, как говорили современники, равной которой действительно тогда еще нигде не было, продолжала обращаться по-прежнему в течение почти 70 лет (с 1732 г. она была совершенно извлечена из обращения) и более старая монета, изготовленная прежним способом. Вследствие этого и в Англии происходили монетные кризисы еще в XVII и в начале XVIII в. А между тем там правительство не только в отличие от других стран не извлекало никаких доходов из монетной регалии, но даже самые расходы по чеканке (с 1666 г.) приняло всецело насчет казны (чего в других государствах и до сих пор не существует), так что номинальная ценность монеты и действительное содержание в ней металла совершенно совпадали. Но монетные кризисы происходили вследствие того, что монета, произведенная старым способом, вытесняла новую монету, выделанную машиной, старая же монета, не будучи круглой и одинаковой по толщине, легко обрезывалась и лучшие экземпляры ее извлекались из обращения. В результате в обращении оставалась только испорченная и обрезанная монета, потерявшая в среднем 40-50% своей номинальной ценности, а в отдельных случаях составлявшая всего /4 или /6 ее. В 1696 г. это привело к тому, что "даже коммерсанты теряли голову, а фермеру приходилось иметь дело, с одной стороны, с людьми, которые платили деньги по номинальной ценности, а с другой – с людьми, которые соглашались брать их лишь по весу" (т.е. приблизительно по половине их номинальной ценности).
Маколей следующим образом описывает состояние денежного обращения в Англии в 1690 г. "Лошадь в Тауэре, – говорит Маколей, – по-прежнему ходила кругом, приводя в движение машину; возы, нагруженные монетой, непрерывно выезжали с монетного двора; но груз их столь же быстро исчезал, как появлялся на свет. Много новой монеты переплавлялось в слитки, много вывозилось за границу, много сохранялось в сундуках; но очень мало монет этого рода имелось в кассе лавочника или в кожаном мешке, который вез фермер, возвращаясь со скотного рынка". В поступлениях казначейства изготовленная машиной монета составляла не более 10 шиллингов на 100 фунтов стерлингов. Рассказывают об одном купце, который из 35 фунтов получил всего полкроны (2,5 шиллингов, т.е. менее /2%) такой монеты.
"Между тем ножницы обрезывателей остававшейся в обращении монеты (т.е. монеты, изготовленной старым способом – молотом) действовали по-прежнему. Со страшной быстротой возрастало и количество подделывателей, делавших прекрасные дела, ибо чем хуже была монета, тем легче было подделать ее. Смертная казнь грозила и тем и другим, и на каждом шагу встречаем сообщения о казнях; но все это не помогало, ибо когда при обрезывании монеты получалась прибыль в 20% и ежегодный доход в 6 тыс. фунтов стерлингов, то такой барыш, по словам современника, был достаточен для того, чтобы устранить всякие угрызения совести. Население же вовсе не считало такого рода действия преступлением, а скорее смотрело на них как на грехи школьника, собирающего орехи в соседнем лесу. И даже тогда, когда монета стала страшным бичом для населения, человек, подвергаемый смертной казни за то, что он содействовал превращению ее в такое состояние, был предметом общего сожаления. Полиция неохотно задерживала преступника, судьи неохотно отправляли его в тюрьму, свидетели неохотно рассказывали всю правду, присяжные неохотно произносили "виновен". Напрасно объясняли народу, что обрезыватели монеты приносят больше зла, чем разбойники и опаснейшие враги, – ничто не помогало: получался всеобщий заговор, препятствовавший осуществлению правосудия".
В результате, когда в 1695 г. были произведены опыты со взвешиванием монет, оказалось, что внесенные в казначейство 57 200 фунтов обработанного молотом серебра весили вместо 220 тыс. унций всего 114 тыс. унций, т.е. половину; 100 фунтов стерлингов, которые должны были содержать около 400 унций, имели в действительности в Бристоле 240 унций, в Кембридже 203, в Эксетере 180, а в Оксфорде всего 116 унций. Особенно усилилось падение веса серебряной монеты в 1690-х годах. "Зло, принесенное таким состоянием монеты, не принадлежит к числу тех предметов, которым в истории отводится почетное место. Тем не менее едва ли можно сравнивать все те несчастья, которые в течение четверти века нанесены были народу дурными министрами, дурными парламентами и дурными судьями, с теми, которые производили дурные кроны и дурные шиллинги. Правление Карла и Якова, как ни тяжелы они были для народа, никогда не препятствовали мирному ходу повседневной жизни. В то самое время, когда честь и независимость государства продавались другой державе, когда права попирались ногами, а основные законы страны нарушались, сотни тысяч прилежных семейств работали, садились за стол и ложились спать спокойно и в безопасности, скотовод гнал своих быков на рынок, торговец взвешивал свои товары, суконщик отмерял сукно, покупатели и продавцы вели себя в городах особенно шумно, а праздник жатвы в деревнях справлялся еще веселее, чем прежде. Когда же великое орудие обращения пришло в полный беспорядок, в торговле и промышленности начался застой. Зло чувствовалось ежедневно и ежечасно повсюду и всеми классами населения, на мызе и в риге, у наковальни и у ткацкого станка, на волнах океана и в недрах земли. Ничего нельзя было купить без того, чтобы не происходили недоразумения. У каждого прилавка ссорились с утра до вечера. Между рабочим и работодателем регулярно каждую субботу происходили столкновения. На ярмарке и на рынке непрерывно шумели, кричали, ругались, проклинали друг друга, и было особенным счастьем, если дело кончалось без сломанных ларей и без убийства".
Единственным исходом являлась монетная реформа, которая, к счастью, попала в руки четырех замечательных людей: двое из них, Сомерс и Монтегю, являлись "государственными людьми, которые во время занятий делами никогда не переставали любить и уважать науку", а двое других, Локк и Ньютон, были "философами, у которых углубление в царство мыслей не повредило простого здравого смысла, без которого даже гений в области политики приносит вред". Первоначально предполагалось определить день, с которого монета принималась бы лишь по действительному весу, – это устранило бы всякое дальнейшее обрезывание, вызвало бы на свет хорошую монету, а затем постепенно вся монета перечеканивалась бы на монетном дворе, и за все это время никогда не обнаружилось бы недостатка денег в стране. Но было одно лишь препятствие – все население получило бы выгоды от реформы, но лишь часть его несла бы бремя ее. "Конечно, было необходимо, чтобы слова "фунт" и "шиллинг" снова получили определенный смысл, чтобы каждый знал содержание заключенных им договоров и ценность своего имущества; но было ли бы справедливо достигать этой цели средствами, последствием которых являлось бы то, что каждый фермер, скопивший 100 фунтов для уплаты аренды, каждый торговец, собравший 100 фунтов для платежа по векселям, внезапно из своих 100 фунтов терял бы 40 или 50. Ни фермер, ни торговец не были виноваты в том, что их кроны и полукроны неполновесны; вина падала на правительство, оно и должно было исправить это зло. Было бы столь же разумно требовать от торговцев лесом, чтобы они несли все расходы по снабжению флота в Ла-Манше, или от оружейников, чтобы они снабжали войска, находящиеся во Фландрии, на свой счет оружием, как восстановить ценность монеты на счет тех индивидов, в руках которых обрезанное серебро случайно находилось в определенный день".