– Господин комиссар, мой отец, Жюль Вальер, работает в той же области, что и покойный господин Ардекур. Вы знаете, что в деловом мире каждый из нас моментально узнает о затруднениях другого. Я утверждаю, что положение господина Ардекура было прочно и солидно.
Глядя на Мишель Ардекур, я подумал, что не прочь был бы отказаться от холостяцкой жизни, будь у меня такая невеста.
– В таком случае остается последняя версия: господин Ардекур, а вы все этого могли не знать, был неизлечимо болен, и эгоистично решил умереть вместе со своей женой?
– Господин комиссар, эта гипотеза не лучше предыдущих. Во-первых, отец знал о нашей с Элен взаимной привязанности и понимал, что в случае его смерти мы стали бы жить вместе. Во-вторых, я утверждаю, что у отца было отменное здоровье, даже если судить по последнему нашему совместному ужину: у него был превосходный аппетит. Кстати, чтобы убедиться в этом, господин комиссар, вам достаточно обратиться к доктору Суарану, который был лечащим врачом отца.
Я запомнил это имя.
– Хорошо, мадмуазель, будем считать, что вы правы, и перейдем к версии убийства. Очевидным является то, что ваша мачеха убита. В случае с отцом этот факт становится сомнительным. Медицинский эксперт обнаружил у него на виске следы пороха, подтверждающие, что ствол оружия прикасался к коже.
Она разволновалась, и это придавало ей особое очарование.
– Вы безусловно правы, господин комиссар! И я действительно не могу представить никаких объяснений! Но я знаю, что мой отец не мог убить мою мачеху и затем застрелиться! Поверьте, это невозможно!
– Боюсь, мадмуазель, что кроме эмоций вам придется поискать другие аргументы воздействия на правосудие.
– Но что же мне делать?!
Пьер Вальер обнял невесту за плечи. Я почувствовал, что этот его жест был мне неприятен.
– Успокойся, Мишель. Ты ведь знаешь, что мы сделаем все возможное, чтобы пролить свет на эту трагедию. Даже если полиции нет до нас дела…
Претен повысил голос:
– Господин Вальер, что значит это заявление! Должны же вы, наконец, понять, что правосудие не может основываться на чувствах, пусть даже самых искренних и справедливых!
Он встал, давая понять, что разговор окончен. Посетители, в свою очередь, тоже встали. Воцарилось молчание, которым я тут же воспользовался:
– Кстати, мадмуазель, вы предупредили Изабель?
– Простите?
– Я спрашиваю, известили ли вы Изабель о кончине ваших родителей?
– Изабель? Какую Изабель?
Она смотрела на меня, явно ничего не понимая. Претен представил меня:
– Комиссар Лавердин.
Я уточнил свой вопрос:
– Нет ли у вас или у кого-то из членов вашей семьи подруги или родственницы по имени Изабель?
– Нет, господин комиссар, я первый раз слышу это имя.
– Что ж, простите, очевидно, меня неверно информировали.
После ухода Мишель и ее жениха Претен, как прежде и я, захотел выяснить вопрос о том, кто же такая Изабель. Мое более или менее правдоподобное объяснение на время умерило его любопытство.
* * *
Искренность Мишель Ардекур меня взволновала, хотя я понимал, что все рассказанное ею необходимо было проверить. Мишель Ардекур была, без сомнения, умницей, но была ли она откровенна до конца? Ни она, ни Пьер никак не отреагировали на имя Изабель. Между тем, я был уверен, что Жану Понсе это имя было знакомо. Так почему же Мишель ее не знала, если даже старый служащий был в это посвящен?
Доктор Суаран жил на улице Гран-Гоние. Он уже закончил прием, и для того, чтобы к нему попасть, я воспользовался своим служебным удостоверением.
Меня попросили подождать в богатой и скучной приемной. Доктор, похожий на патриарха, появился передо мной совершенно неожиданно, потому что я не слышал даже его шагов. Казалось, он прибыл из другого времени со своим высоким лбом, глубоко посаженными глазами под широкими бровями и волнистой бородой.
– Простите, месье, я несколько не привык принимать людей вашей профессии. Чем могу служить?
– Я пришел, чтобы поговорить об Ардекурах. Ведь вы в курсе того, что с ними произошло?
– Да… Большое несчастье…
– Я знаю, доктор, что вы были другом их семьи…
– Я знаком с Анри вот уже тридцать или сорок лет. Я принимал роды у Жизель, его первой жены. Я же закрыл ей глаза… Я никогда не думал, что переживу Анри и его молодую жену…
– Доктор, комиссар, занимавшийся предварительным следствием, сделал заключение о том, что мадам Ардекур погибла от руки мужа и о самоубийстве последнего. Все опрошенные, без исключения, отрицают возможность самоубийства, тем более – убийства. Согласны ли с этим вы?
– Пожалуй.
– Доктор, если я не ошибаюсь, в вашем ответе звучит сомнение?
– Это сомнение, месье, основывается на моем жизненном опыте, научившем меня не делать скоропалительных выводов. Согласитесь, что часто наша уверенность в том, что мы хорошо знаем друг друга,– оказывается иллюзией. Кто бы мог подумать, что Анри Ардекур вдруг убьет свою жену? Конечно, никто. Это еще одно доказательство моей правоты, и поэтому я не могу поклясться, что он этого не сделал.
– Доктор, среди различных теорий, объясняющих возможность совершения преступления со стороны господина Ардекура, существует одна, которую вы могли бы подтвердить или опровергнуть.
– Слушаю вас, месье?
– Доктор, не страдал ли господин Ардекур либо его жена какой-то неизлечимой болезнью?
– Месье, в этой области я чувствую себя значительно увереннее: могу вас заверить, что ни тот, ни другая не были подвержены неизлечимой болезни.
– Я вам очень благодарен, доктор, это все, что я хотел от вас услышать.
Уже прикоснувшись к дверной ручке, я решил снова испытать счастье:
– Не приходилось ли вам, доктор, лечить Изабель?
Он удивленно посмотрел на меня:
– Какую Изабель?
– Признаюсь, доктор, я не знаю ее фамилии, но думаю, что речь идет либо о родственнице Ардекуров, либо об очень близкой подруге мадам.
– Я не помню ни одной пациентки с таким именем… как, впрочем, и того, чтобы Ардекуры упоминали это имя.
* * *
Итак, кроме Жана Понсе, никто не знал о женщине по имени Изабель. И тем не менее, я упрямо продолжал верить в ее существование.
Из Коммерческого кафе я позвонил в приют Сен-Кристин в Анноне и попросил к телефону настоятельницу. Через несколько минут мне сообщили, что она у телефона.
– Матушка, простите, что отвлекаю вас. Это комиссар Лавердин из Национальной Безопасности.
– Слушаю вас.
– Мать настоятельница, я вам звоню по поводу мадам Ардекур, вы ведь хорошо ее знаете?
– Действительно, господин комиссар, я очень хорошо знаю Элен Ардекур… Большое несчастье, о котором мне сообщили, потрясло меня и воспитательниц… мы все время проводили в молитвах о ее душе…
– Кажется, мать настоятельница, она часто бывала у вас?
– Каждый вторник, месье. Она очень любила наших стариков, постоянно оставляла средства на их содержание… Но, поверьте,– больше, чем деньги, нас трогали ее нежность по отношению к нашим страждущим. Потеряв ее, мы многое потеряли сами. Надеюсь, Господь Бог принял ее, и она собирает добрые всходы со сделанного ею посева.
– Матушка, я бы хотел, чтобы вы вспомнили о ваших последних встречах с Элен Ардекур.
– Да, месье.
– Не было ли в поведении мадам чего-то необычного? Может быть, она выглядела более озабоченной, чем всегда?
После недолгого молчания настоятельница ответила:
– Может быть, действительно… мне кажется…
– Объясняла ли она вам причину?
– Помнится, речь шла об одной ее подруге, попавшей в весьма затруднительное положение.
– Подругу звали Изабель?
– Как?… Вы знаете, господин комиссар?
– Вам известно, мать настоятельница, кто такая эта Изабель?
– Нет. Она всегда говорила просто,– Изабель… и больше ничего. И еще она просила меня поминать в молитвах эту Изабель, над которой, мне показалось, нависла смертельная опасность…
– Как вам кажется, мать настоятельница, она живет в Анноне?
– Вряд ли, месье. Мадам Ардекур никогда не говорила: "Изабель мне призналась" или "Я видела бедняжку Изабель"; но всегда: "Изабель написала мне", "я беспокоюсь об Изабель".
– Бесконечно вам благодарен, мать настоятельница.
Образ Изабель, о которой что-то слышали, но которую никогда не видели, начинал преследовать меня все больше и больше.
* * *
В этот же вечер я вернулся в Лион. Меня принял Дивизионный комиссар. Выслушав мой рассказ о мадмуазель Ардекур и мнение врача о погибших, он произнес:
– Со своей стороны, Лавердин, я позволил себе запросить отчет о вскрытии. Так вот, все пули, извлеченные из тела мадам Ардекур и головы ее мужа, были выстрелены из пистолета Токарева
Когда я окончил читать отчет, господин Агрийи спросил:
– Ваше мнение?
– Признаю, господин Дивизионный, что все указывает на убийство и последующее самоубийство. Все, кроме того, что я узнал о господах Ардекур во время расследования.
– Я хорошо понимаю ход ваших мыслей, Лавердин, и думаю, будь я на вашем месте, у меня появились бы такие же сомнения. Но все же не нужно забывать о том, что мы служим правосудию, и должны подчиниться логике фактов. Продолжайте расследование. Я, в свою очередь, предупрежу прокурора о своей ответственности за это, во избежание неожиданных осложнений. Сегодня вторник. Давайте договоримся, что если через неделю, в понедельник утром, вы не сможете представить мне веских доказательств или хотя бы обоснованных предположений для официального открытия дела, нам придется признать официально принятую версию! Вы согласны?
– Согласен, господин Дивизионный комиссар.
Когда я уже собирался уходить, господин Агрийи сказал с улыбкой:
– Позвольте вам напомнить, Лавердин, что слезы красивой девушки никогда еще не считались неоспоримым доказательством.
* * *
Вернувшись на следующий день в Сент-Этьен, я пригласил пообедать вместе со мной комиссара Претена. Обед в ресторане Кло-де-Лила был отличным, и с моей стороны это было дружеским вознаграждением человеку, который помогал мне в этом деле. После обеда он предложил мне зайти к нему на работу, чтобы угостить меня какой-то необыкновенной сигарой.
Не успели мы перешагнуть порог комиссариата, как какой-то полицейский бросился к нам:
– Господин комиссар, здесь одна женщина вот уже более часа очень настойчиво просит, чтобы вы ее приняли. Настолько настойчиво, что мы ничего не можем с ней поделать.
Говоря это, он кивнул в сторону полной женщины лет пятидесяти, которая горячо и настойчиво убеждала в чем-то своего собеседника. С первого взгляда мне показалось, что она деревенская жительница, но я ошибся: она сообщила, что живет в Сент-Этьене более тридцати лет.
Претену ничего не оставалось, кроме как уступить ее напору.
Войдя в кабинет, женщина начала с того, что подвела итог ранее сказанному ею:
– И все таки, это не так уж плохо!
Комиссар сухо попросил ее сесть и назвать свое имя:
– Триганс… Вдова Марта Триганс.
– Что вы хотите?
– Чтобы со мной поступили по закону!
– Простите?
– Я хочу, чтобы мне вернули мои деньги!
– Какие деньги, мадам?
– Которые я доверила господину Анри!
– Кто такой господин Анри?
– Господин Анри Ардекур, черт возьми!
Претен сделал мне знак, но в этом не было никакой необходимости, потому что я и так насторожился, услышав эти слова. Комиссар продолжал:
– Успокойтесь, мадам, и расскажите все по-порядку.
Она, казалось, смягчилась.
– Должна поставить вас в известность, господин комиссар, что вот уже почти тридцать лет я содержу кафе-ресторан по улице Роже-Салангро. И у меня была хорошая клиентура: люди небогатые, но все же не считающие каждый сантим. Я никогда не готовила сложных блюд, но то, что я делала, было вкусно. Служащие, коммерсанты приходили иногда очень издалека, чтобы поесть у "матери Марты",– так они меня называли. Когда я пятнадцать лет назад потеряла мужа, мне стало трудно одной вести дела, ну а сейчас-то мне уже за пятьдесят. Поэтому, я решила отойти от дел и вернуться в родные места, в Бесса.
– Я не очень понимаю роль господина Ардекура в этом деле…
– Постойте, постойте! Я уже говорила, что собралась отойти от дел и продать свою собственность. Итак, три месяца тому назад я обратилась к господину Анри.
– Почему именно к нему?
– Да потому, черт возьми, что я его знала, и у него была хорошая репутация.
– Он нашел вам покупателя?
– Да, им оказалась крестьянская семья по фамилии Фажа, которая хотела попробовать начать дело в большом городе. Восемь дней назад они уплатили деньги. Двадцать миллионов старых франков. У этих людей было чем заплатить. Только они не доверяли банковским чекам и все оплатили наличными.
– И что же?
– А то, что деньги остались у господина Анри. Он должен был мне помочь найти домик в Бесса, а оставшиеся деньги вложить в ренту на мое имя. С сегодняшнего утра Фажа вступили во владение рестораном. Господин комиссар, я пришла узнать у вас, каким образом мне получить свои деньги?
– А где они?
– Ну, конечно же, в сейфе господина Анри! Он положил их туда при мне. Это было как раз во вторник. Не вчера, а неделю назад.
– У вас есть расписка от господина Ардекура?
– Конечно, есть! Неужели вы думаете, что я могла бы отдать такую сумму без расписки?
– Мадам Триганс, вы передали эти деньги господину Ардекуру при свидетелях?
– Конечно! Это было в присутствии Фажа и господина Понсе, служащего господина Анри.
– Не обращались ли вы к господину Понсе, чтобы забрать ваши деньги?
– Я сразу же побежала к нему. Но похоже, что сейф опечатан.
– Да, это так… Подождите, пожалуйста, в приемной одну минуту, мадам.
После того, как мадам Триганс, терзаемая предчувствиями, вышла, Претен сказал:
– Что вы об этом думаете?
– Трудно сказать. Мне кажется, нужно осмотреть все на месте.
* * *
Господин Понсе слово в слово подтвердил все, сказанное мадам Триганс. Но открыв сейф, мы обнаружили, что миллионы исчезли.
Прежде, чем с мадам Триганс началась истерика, комиссар Претен обернулся ко мне:
– Похоже, дорогой коллега, с этого момента вам придется играть главную роль в этом деле.
ГЛАВА 3
В Лионе, куда я сразу же поспешил после того, как попрощался с Претеном, я рассказал Дивизионному комиссару, в присутствии Главного, о последних событиях:
– Вы знаете, что я сторонник версии убийства с самого начала этого дела, господин Дивизионный комиссар. Тем не менее, признаю, что пока моя позиция была основана больше на чувствах, чем на юридических фактах. Теперь же выясняется, что одной из причин убийства могли быть деньги мадам Триганс, находящиеся у него в сейфе.
Господин Ретонваль прервал меня:
– Вы считаете, что мадам Ардекур могла присутствовать при убийстве и не кричать до того, как она сама была убита?
– Можно предположить, что она застала убийцу на месте, и он застрелил ее. Признаюсь, господин Главный комиссар,– я еще не нашел подходящего объяснения этому двойному убийству.
Вмешался Дивизионный:
– Быть может, стоило бы рассмотреть версию, по которой господин Ардекур покончил с собой после того, по образному выражению, как перепутал чужой карман со своим?
Я возразил:
– И после того, как он убил свою жену?
Господин Агрийи вздохнул и вдруг повторил слова Главного комиссара:
– Кто знает, что происходит в душе человека, решившего покинуть этот бренный мир?
– Есть еще одно "но" в этом деле, господин Дивизионный комиссар.
– Что вы имеете в виду?
– Сейф. Он был закрыт. Следуя вашей версии, господин Дивизионный комиссар, мадам Ардекур умерла прежде своего мужа, и, естественно, не могла его закрыть. Вот мне и кажется странным, что господин Ардекур, решившись на самоубийство, позаботился о сейфе.
Агрийи улыбнулся:
– А кто утверждает, Лавердин, что сейф был сначала открыт, а затем закрыт?
Я запнулся. Дивизионный продолжал:
– Сейф открывался и закрывался только в том случае, если мы допускаем версию убийства месье и мадам Ардекур третьим лицом. Но ведь вы сами, Лавердин, признаете, что у нас на сегодняшний день нет ни одного стоящего доказательства, дающего право развивать эту версию. Итак, мне кажется, что прежде всего необходимо установить, произошло ли похищение денег. Для этого было бы полезно выяснить, кто знал шифр сейфа
На последнее замечание у меня был готов ответ:
– По показаниям Понсе, которого я допросил после того, как было установлено, что деньги мадам Триганс исчезли, шифр знали только господин Ардекур, его жена и сам Понсе.
– В таком случае, если в ближайшем будущем выяснится, что произошло хищение, по логике вещей нам придется первым подозревать господина Понсе.
– Но, господин комиссар, он же сам признался, что знает шифр! Кто смог бы это доказать? И что ему, например, мешало показать, что господин Ардекур в его присутствии взял из сейфа двадцать миллионов?
Главный проворчал:
– На вашем месте, Лавердин, я бы не очень доверял доказательствам о его невиновности. Во всяком случае, следствие нужно открывать. Я сейчас же позвоню прокурору.
* * *
В эту ночь я не мог уснуть. Возможно, что и Дивизионный комиссар тоже. Ведь если бы выяснилось, что я ошибся, и произошло обычное убийство с последующим самоубийством, шеф вряд ли простил бы мне это. Сказав "а", следует произнести и "б".