– Да-с! – очнулся Вершинин после некоторого молчания. – Довели вы Аркашу своими кунштюками до психиатрической лечебницы! Вы, вы, Александр Иванович, не отпирайтесь! А может, и не вы. Ну что ж, теперь дочка его, Вероника, блестящая партия! Вот оформим намедни попечительство, и, как говорится, любовь да совет! Каждый свое получит! Да и Рогожин ей, конечно, не пара!
"Уж не мне ли совет?!" – покосился я на банкира.
– Не винитесь. – Иннокентий Парфенович положил мне на плечо руку. – А знаете, я думаю, что с Аркадием все как у Ницше произошло с "бледным преступником": "Некий образ сделал бледным этого человека. На равных он был с делом своим, совершая его; но совершив, не вынес образа его… Безумием после дела называю я это!" И – полно. Аркадий сполна расплатился за свою злобу, за тщеславие свое и за пренебрежение к ценности человеческой жизни.
– Настала и ваша очередь, – сказал я, вставая. – За выигрыш тоже платить надобно. За этот, по крайней мере.
– О чем речь?! – охотно согласился Вершинин. – Де-факто вы вернули мне долг! Пятьдесят процентов, разумеется, много, но – десять… Это – шесть миллионов четыреста тысяч, Александр! С вашим-то здоровьем и в ваши-то годы! Завидую! Вы – обеспеченный человек!
– А вы – человек самонадеянный! – Я достал кольт и посмотрел по сторонам.
Людей вокруг не было. В отдалении только мелькнула чья-то ушанка за обелиском.
– Полноте! – Вершинин проявил завидное хладнокровие. – Вы же не убийца, Александр! Вас так огорчила потеря близких?! Но что ж поделать! Судьба! Как и вам судьба оказаться на самой вершине жизни. "Вы смотрите вверх, когда взыскуете высоты. А я смотрю вниз, ибо я возвысился! – так говорил Заратустра. – Кто поднялся на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией – и на сцене, и в жизни"!
– Еще один "смотрящий вниз"?! – усмехнулся я горько. – "Что-то нас здесь слишком до хера!" – так говорил Шрамковский.
Так он действительно говорил, мой задушенный приятель, обитающий ныне в солнечной Калифорнии на берегах одноименного залива.
– Я не убийца. – Убрав пистолет, вместо него я достал из кармана пятирублевую монету. Я игрок. И вы, Иннокентий Парфенович, игрок. Сыграем?
– Ну-ну! – Вершинин за мной наблюдал и, наблюдая, все понял.
Он про меня, наверное, давно все понял.
– Игра простая. – Переворачивая в пальцах монету, я объяснил правила. – Вы "орел"…
– О нет! Это вы у нас – "орел", – язвительно отозвался банкир.
– Пусть я. Тогда вы – "решка". – Мне было все едино. – Кому выпадет, тот нынче завещание напишет, а завтра и в путь!
– Пятьдесят процентов! – предложил Вершинин. – И без мальчишества! Это тридцать два миллиона долларов, Александр! Подумайте! Мало чья жизнь столько стоит.
"Руслана – стоит, и Марины – стоит, – подумал я. – Да и Штейнберга". И покачал головой.
– А если я сдамся властям?! – сделал еще одну попытку Иннокентий Парфенович. – Заклунный там, кажется, дело ведет?!
Все-то он знал. Абсолютно все.
– Дело закрыто, асессор, – пожал я плечами. – Теперь я его веду.
– Ну, как желаете! – устало махнул рукой Вершинин.
– Кто бросит? – спросил я, глядя ему в глаза. – Я бросил вызов, так что по дуэльному артикулу – вам право.
– Своя рука – владыка! – развеселился вдруг Вершинин.
Он взял монету, взвесил ее и подкинул вверх. Монета, вращаясь, описала дугу и глухо звякнула о надгробие, близ которого мы стояли.
"Статский советник Михаил Антонович Прокопович-Антонский, – было выбито на эпитафии. – Веруй пославшему мя имать живот вечный: и на суд не приидет, но прейдет от смерти в живот". "5 рублей" – было выбито на монете, лежавшей чуть ниже.
– Вам удача! – спокойно признал Вершинин. – Везучий вы, Александр! Я сразу подметил. Вот и Ванечка, упокой Господь его душу, так считал!
"Вот тебе и раз! А говорил, будто в Бога не верит!" – Я подобрал монету и, не оглядываясь, пошел по аллее.
В тот день, как и многие прихожане Донского монастыря, стал я очевидцем сногсшибательного чуда. Воистину конец тысячелетия, сотрясенного катаклизмами и жестокими войнами, должен был завершиться чем-то подобным. А все началось с заурядной драки, завязавшейся между нищим, судя по клетчатому пледу, наброшенному на плечи его, представителем здешнего шотландского клана и кем-то из глухонемых интервентов. Постепенно в бой втягивались свежие силы с обеих сторон. И тут, на глазах у ошарашенных паломников, оборванец-пушкинист с болтавшейся на шее табличкой "Никогда не подавляй искренний порыв!" испустил гортанный вопль. Причиной тому явилось вырастание ампутированной ноги, сопровождавшееся, несомненно, побочными болезненными процессами. Размахивая уже явно лишним протезом, исцеленный врезался в самую гущу потасовки. Но чудеса на этом не прекратились. Даже чудо, сотворенное героем Кторова на празднике святого Иоргена, осталось посрамленным и отступило далеко на задний план перед тем, что содеял Гудвин в следующее мгновение, ибо великий чародей немого кинематографа так и не смог вернуть своему пациенту дар речи. Гудвин же добился поразительных результатов одним взмахом своей деревяшки. Отлетевший в сугроб глухонемой, видимо, вследствие полученной черепно-мозговой травмы разразился таким отборным магом, что сурдопереводчик, окажись он поблизости, только руки бы опустил.
Впрочем, задерживаться и ожидании новых cверхъecтественных событий я счел для себя испытанием чрезмерным. Большая Ордынка была недалече, и, пользуясь случаем, я предпочел навестить, проницательного своего товарища Митьку Вайса.
Непримиримый и суровый, как и я сам, Максвелл привычно меня облаял. Согласно утверждепню доцента Кефирова: "Болтун болтуна видит и с бодуна". Фарадей же – великодушно простил и ткнулся длинным сухим носом в мою штанину.
– Греби сюда! – крикнул Митька, выглядывая из столовой. – Хорошо, что заскочил! Я на Филиппины собираюсь!
Как связаны эти два обстоятельства, я так и не понял. Митька укладывал в кожаный, видавший все, должно быть, виды саквояж теплые шерстяные носки.
– Оттуда – в Мурманск! – пояснил Вайс, заметив мое изумление.
– Ну тебя бросает! – Я сел в кресло и поставил на журнальный столик бутылку армянского коньяка. – Пятерка тебе, старик, за домашнее задание!
– Пять звездочек?! – Вайс достал из буфета рюмки. – Коньяк, оно известно, как и наш человек, выдержки требует! В Анкаре, скажем, номер пятизвездочного отеля теми же клопами отдает. Лично у меня выдержки на трое суток хватило. Так что – все от разлива зависит!
– Это мы уже от Ленина слышали. – Я поднял рюмку с темной густой жидкостью.
– Значит, все-таки шахматы, – отметил Митька, нарезая лимон. – И кто же победил?
Фарадей запрыгнул ко мне на колени. "Ты не зазнавайся! – предупреждали его глаза. – У нас этого не жалуют! У нас так!"
– Победила дружба, – потрепал я его по кофейной спине.
– А ты-то что делал все это время?!
– Глупости, – не стал я греха таить.
– Да ну! – Вайс посмотрел на меня с интересом. – И как же ты выжил?!
– По глупости.
– Я верю. – Он выпил коньяк и закусил прозрачной долькой. – "Я верю, – как признал Тертуллиан, – ибо это абсурдно".
Память у Вайса на цитаты не хуже моей. Но, против меня, у него и с числами все в порядке.
Вершинин умер той же ночью. Умер, как подобает "белому королю" или опальному римскому сенатору: лег и ванну с горячей водой и вскрыл себе вены бритвой. И он был не первый московский банкир, избравший местом смерти емкость для омовения. Детали я узнал от Заклунного. Иннокентий Парфенович оставил после себя довольно странную записку: "В моей смерти прошу винить пятицелковый!" Будет над чем голову следователям поломать. И в последние свои минуты Вершинин посмеялся над трагедией жизни, ибо принадлежал он к той заносчивой касте избранных, что считают себя "смотрящими вниз".
ЭПИЛОГ
До нового, 2000 года оставалось всего ничего: 3 часа 15 минут.
– Думаешь долго, Саня! – Кутилин, подскакивая от нетерпения на табурете, чистил рыбу.
Серебряные чешуйки, словно блестки, разлетались вокруг стола. Несколько угодило на игровое поле. Их маленькие шашечки, блестящие на черно-желтых квадратах, делали нашу дуэль похожей на двоеборье.
В голове моего соседа, разумеется, уже созрела хитроумная комбинация, долженствующая привести его после стремительной фланговой атаки к долгожданной виктории. Мой ход в этом свете представлялся ему чистой формальностью и глупой затяжкой времени. К тому же – умышленной.
Великолепный Шилобресв, прищемив худыми коленями бутыль испанского портвейна, пробовал тем часом одолеть при содействии штопора упорное сопротивление пробки. Никудышная пробка бессовестно крошилась, и штопор уже раза три выле тал вхолостую.
– Вот сволочной поплавок! – пыхтел Шилобреев. – Совсем делать разучились! Сальвадор Дали помер – и все прахом пошло!
– Внутрь надо протолкнуть, – посоветовал Егоров, опутывая проводами нелегальную елку, с утра конфискованную им у браконьеров, опустошавших в канун очередного тысячелетия подмосковные леса.
– Протолкни, – согласился Шилобреев.
Палец участкового оказался диаметром шире импортного горлышка. Шилобреев протянул ему карандаш.
– Сам заточить не можешь?! – возмутился Егоров, меняя указательный на мизинец. – Художник! Откуда у вас только руки растут?!
– Сдаешься?! – обнажив сушеную воблу, спросил меня Кутилин и потянулся за распечатанной "Балтикой". – Эй! Виночерпии! Предлагаю старый год пивком проводить!
Бутыль портвейна тотчас была отправлена в отставку, и Егоров с авангардистом вооружились бокалами.
– Где поставить?! – Маленький Ли с большой сковородой тушеных овощей вбежал н студию и завертелся в поисках подходящего мест.
– Не перебивай, когда старшие пьянствуют! – пожурил его Кутилин. – Ставь, куда хочешь! О чем бишь я?! Ах да! Итак, други мои, старый год приказал нам долго жить! Обещанного Мишкой Нострадамусом конца Света мы так и не дождались! Да будет свет! Кстати, Егоров, свет-то будет?
– Электрификацию всей елки закончим в срок!– отрапортовал участковый.
– Тогда предлагаю тост! Кутилин поднял "Балтику". – Стихами графика Пушкина! "Поднимем бокалы, содвинем их разом; да здравствует музыка!.."
– Музы, – поправил его Егоров.
– И музы! – согласился Кутилин. – Короче, за все достойное! Ваши бабки, господа!-
– У меня нет, – заскучал Шилобреев.
– Это мой новый тост, – утешил его Кутилин.– Другие говорят: "Ваше здоровье!", а я говорю: "Ваши бабки!" За процветание, значит!
Кутилин, как известно, картавил. Буква "р" в слове "процветание" пролетела у него между приставкой и корнем, будто трассирующая пуля между вражескими окопами. Сделав глубокий выдох, он приложился к "Балтике", поднял глаза и чуть не выронил емкость.
– Мои бабки! – Он ринулся к сковороде с овощами, оставленной хозяйственным Ли на широком подоконнике.
Чтоб не испортить раскаленным железом лакированную поверхность, Ли водрузил ее на кутилинский подрамник с холстом.
Выхватив из-под сковороды уже завершенный, как выяснилось, портрет мецената Бурчалкина, Кутилин обмер.
А Ли уже нес из кухни кастрюльку, источавшую дивный аромат. Он сам вызвался приготовить новогодний ужин по национальному рецепту.
В нашей семье Ли сразу взял на себя обязанности кашевара, тем более что должность была свободна. Ну а я взял на себя обязанности отца, и уже неделю, как исправно их исполнял. Впрочем, это были приятные хлопоты. Начал я с того, что забрал китайчонка из его шумной "восточно-европейской" фактории.
– Я ждал тебя раньше, сдержанно встретил Ли мое появление. – Думал, уже не придешь.
Он стоял у окна и раскачивал на гайтане, обернутом вокруг пальца, образок с чеканным ликом Серафима Саровского.
– Иногда я возвращаюсь! Подхватив Ли, я перекинул его через плечо и пошел из комнаты.
– Мальчишки! – с оттенком презрения сказал нам вслед почтенный Янь Хуэй.
Обращаться в посольство Китая доктор Чен мне отсоветовал. Юридически процедура усыновления была сложна и небезопасна. Пришлось опять прибегнуть к услугам Проявителя. Мастерски изготовленная им за традиционные "полцены" метрика утверждала, что Руслан Александрович Угаров явился на свет божий в роддоме города Кизнера Удмуртской Республики. Соответствующий штамп в моем паспорте Матвей Семенович выправил как бесплатное приложение. Ну, а производство справки о смерти матери, скончавшейся при родах, было для Проявителя и вовсе делом пустячным. Подобных справок он произвел за свою жизнь, наверное, больше, чем канцелярия нашего бригадного штаба.
Следующую неделю мы с Ли посвятили освоению города. Москвы Ли, оказалось, совсем не знал. Даже на Курском вокзале не был. Я уже не говорю про заброшенный поезд "Москва– Симферополь", из которого Ли вернулся с подарком от одного чистого сердца. Подарок теперь гадит периодически под дверью Кутилина, приводя его в законную ярость, и отзывается на кличку Мамай. Причем отзывается только и том случае, если призыв бывает подкреплен запахом свежего мяса.
Пару дней назад мы с Ли побывали на цирковом выступлении труппы лилипутов. Выступление было приурочено к школьным зимним каникулам, и номера, запрещенные детям до 16 лет, вроде метания ножей Спиридоном Бокаловым, в программе отсутствовали. Что, однако, не помешало Спиридону с отважной Лизой продемонстрировать свое мастерство за кулисами отдельно для китайчонка.
– Я тоже хочу! – Ли, не задумываясь, занял освободившееся место у деревянного щита.
– Ты еще маленький, – вежливо отказал ему Бокалов.
– А она что – большая?! – кивнув на Лизу, расстроился Ли. – Девчонкам можно, а мне – нельзя?
Чем привел жену Спиридона в неописуемый восторг.
– Бокалову все возрасты покорны! – сострил на это Паша Искрометный.
Я расхохотался под недоуменным взглядом китайчонка.
– Что с вами?! – деланно изумился Паша. – Никак чувство юмора прорезалось?!
– Извините, Павел! – Я протянул ему руку. – Вы самый остроумный человек в своем роде! Забудем прежнее! Я вас ревновал к Пестику, вы же понимаете. Но теперь сам вижу, что зло ошибался. Он по праву ставит вас выше!
Рука моя, повисев в воздухе, великодушно была пожата. Искрометный меня простил.
В нашей с Ли культурной программе значилось посещение и модного бутика "Аркадия", где нас угостили чаем "липтон" и пирожными к нему.
– Ну так что, Угаров?! – пытала меня Вера Аркадьевна, провожая нас на улицу. – Ты намерен сделать мне предложение?!
– Подумаю, – ответил я первое, что пришло на ум.
– И долго?! – не унималась Вера.
– Я долго думаю, – сознался я. Так, но крайней мере, мой сосед утверждает.
– Ты думай, думай! Не отвлекайся! прикрикнул на меня Кутилин, когда я открыл рот, чтобы как-то остановить предстоящую экзекуцию.
Ли, не понимая еще своей вины, растерянно застыл с кастрюлькой посреди мастерской.
– Ли! – обратился к нему сосед мой живописец, едва сдерживая бешенство. Что ты сделал, маленький, с картиночкой дяденьки?! Видишь, какая теперь у дяденьки мордочка вся прожжененькая?!
Ли испуганно попятился, увиден обезображенный холст.
– Сам сказал: "Ставь, куда хочешь!" – вступился за него участковый.
– Так даже реалистичней. – Шилобреев отобрал у Юры портрет и поднес его, изучая, к огню настольной лампы. – И – символичней. Этот Бурчалкин – прожженный тип! Парень зрит в корень! Подобно Раушенбергу, он вдохнул в твое халтурное произведение истинную душу натуры!
– Все нормально, – успокоил я Ли. – Поди открой дверь. Это– к нам. К художнику стучат трижды, к нам – четырежды. Привыкай.
– Ты думаешь?! – Кутилин присоединился к Шилобрееву. – Да, что-то есть… Вот здесь, посмотри… Складка вот эта, пузырем…
– Сколько с меня? – Отослав китайчонка, я достал кошелек.
– А?! – не сразу отреагировал погруженный в созерцание шедевра Кутилин. – Не продается. Это я для международной апрельской выставки "Новые грани переходного периода" написал.
Егоров между тем вернулся к оформлению елки. Вскоре должна была осчастливить нас присутствием его супруга с двумя карапузами. Карапузы непременно хотели, чтобы елка подмигивала, когда они под нее за подарками полезут.
– А вот и мы! – приветствовала нас Лара, прыгая на одной обутой в туфлю ноге.
Другая бархатная лодочка надевалась на лету с грацией, достойной восхищения. Восхищение не заставило себя ждать в лице Егорова, стоявшего у елки на коленях и, таким образом, занимавшего весьма удобную позицию для обзора.
За спиной чаровницы появился Журенко:
– С наступающим новым тысячелетием, господа! И с отступающим старым!
Ли, словно царь горы, восседал на его шее с бутылкой шампанского.
– Отложим? – предложил я Кутилину.
– Еще чего! – Мой сосед мигом вернулся к доске. – Скажешь потом, что фигуры не так стояли!
– Мат. – Я перенес коня с белой клетки на черную.
– Тупая игра! – Одним движением Кутилин смахнул фигуры. – Чтоб я еще раз!..