– Все с тем же,– вздохнула старуха.– Подержат с полгода и, как всегда, выпустят. А он опять за свое…
– Неужто не могут вылечить? – покачал головой Денис, гадая, как хворь у Мартыненко.
– Сам знаешь, от его дури лекарства нет,– вдруг сердито произнесла старуха.– Могила только исправит…
И пошла прочь, шаркая по асфальту резиновыми сапогами.
Лейтенант прошелся туда-сюда, решая, что делать. Может, стоило зайти в отделение милиции и добыть кое-какие сведения о Мартыненках? Но тут он увидел приближающуюся пожилую женщину. Она шла торопливо, опустив голову, словно боясь смотреть вокруг. Почему-то Акатов решил, что это она, мать Лаймы.
– Вы ко мне? – действительно спросила женщина, подойдя к калитке.
– Елена Владимировна?– в свою очередь, поинтересовался Денис.
– Я… Идемте в дом.– Она зачем-то огляделась и быстро зашла во двор.
Лейтенант последовал за ней. Мартыненко поспешно открыла дверь и только в сенях, кажется, успокоилась. Плащ на ней был старенький, чиненый, туфли стоптанные. Когда они разделись, хозяйка пригласила его в комнату.
Первое впечатление: сюда только что переехали, не успев еще привезти все вещи. Старенький стол без скатерти, два стула. На окнах скромные занавески.
– Кто вы? – спросила Мартыненко усталым голосом.
Выглядела она глубокой старухой, хотя, как знал Акатов, матери Лаймы шел всего пятьдесят седьмой год.
– Я из милиции,– не стал лукавить лейтенант и назвал себя: имя, звание.
– Ради Бога, отцепитесь вы от Михаила Даниловича,– отрешенно произнесла хозяйка.– Он, можно сказать, одной ногой уже в могиле…
– Так ему плохо? – участливо спросил Денис.
– Живет на капельнице. Есть совсем не может.– Хозяйка тяжело вздохнула.– Наверное, и к лучшему: сам отмучается и меня перестанет мучить…
– Простите, Елена Владимировна, а что у него?
– Вы разве не знаете? – удивилась она.
– Знал бы, не спрашивал…
– Наркоман он, понимаете! – с болью проговорила Мартыненко.– Как теперь говорят, сидит на игле уже тридцать лет.– Она повела рукой вокруг.– Видите, как живу? Все унесла его страсть: деньги, вещи… Мое здоровье, жизнь, можно сказать… Даже единственный сын отрекся от нас…
Елена Владимировна замолчала, пустыми глазами уставившись в окно.
"Вот почему она так ходит по улице,– подумал лейтенант.– Стыд перед людьми…"
– Я понимаю,– сочувственно произнес он.– Но, честно говоря, меня интересует ваша дочь, Лайма.
– Лайма? А я при чем?
– Вы мать…
Мартыненко покачала головой.
– Какая я мать… Наверное, за то, как я обошлась с Аней, Бог и покарал меня…
– Почему вы говорите – Аня? А не Лайма?
– Понимаете, какая история… Михаил Данилович ей не отец. Настоящий был латышом. Он говорил, что, если у нас родится дочка, назовем Лаймой. По-латышски значит "счастье". Однако получилось так, что мы расстались, когда я была еще беременна… Родилась девочка, моя мать крестила ее и дала имя Анна… Но когда оформляли в загсе, я, помня пожелание отца, записала в метрике Лайма.– Мартыненко тяжело вздохнула.– Потом мы расстались с дочерью…
– Но виделись ведь с ней?
– В позапрошлом году. Была в Москве, зашла к ней домой. Еще порадовалась: если у меня все пошло прахом, то хоть Аня… То есть Лайма, родилась в рубашке. Квартира – загляденье! Наряды хоть куда! Даже машина заграничная…
"Знала бы мамаша, чем заплатила за это Кирсанова,– промелькнуло в голове Дениса.– И во что все это вылилось…"
– Правда,– продолжала хозяйка,– семейная жизнь не удалась. Ну и пусть. Зато цветет в свое удовольствие, ни в чем нужды не ведает.
– Часто вы бывали у нее?
– Часто…– усмехнулась Мартыненко.– За последние двадцать пять лет один раз и виделись.
– Как она вас встретила?
– Да никак. По-моему, не могла дождаться, когда уеду… Конечно, у нее свои интересы, свой круг… Недавно я узнала, что дочь переехала в Южноморск. Ну и не выдержала, так что-то стало невмоготу от одиночества и тоски, что написала ей, просила навестить… До сих пор ни ответа, ни привета… А может, письмо не получила?
– Получила,– невольно вырвалось у лейтенанта.
– Ну, значит, знать меня не хочет. И я ее, конечно, не имею права судить. Но все же… Ведь верует. В церковь ходит, молится… А как учит Бог – чти отца и мать, прощай ближнему грехи… Так я говорю? – Мартыненко посмотрела на Акатова, ища, видимо, у него сочувствия.
Он пожал плечами: мол, не может быть никому судьей.
– А почему, собственно, вы интересуетесь моей дочерью?– вдруг спохватилась Елена Владимировна.
– Видите ли, мы ищем одного человека,– уклончиво ответил оперуполномоченный.– Кстати, вы знакомы с Мерцаловым?
– А кто это такой?
– Ну, разве не читали – что-то вроде Кашпировского…
– Да-да, что-то, кажется, слышала. Но лично не знаю.
– Тогда извините за беспокойство,– поднялся Акатов.
Открывать истинную причину своего визита он не решился. Мать есть мать…
Провожать она его не пошла. Денис покинул разоренный дом с тяжелым чувством. Он вспомнил рассказ Гранской о жизни Кирсановой, изложенной в ее дневнике. И подумал: все несчастья Лаймы Кирсановой пошли от предательства матери. Как началось с рождения наперекосяк, так и продолжалось все время.
"…7 августа 1984 г.
Мне никогда не было так сладко и горько, как в прошлые сутки. Буду писать все по порядку. В пятницу у меня было два концерта. Дала интервью корреспонденту областной газеты. Впервые в жизни. Пригласили на студию областного телевидения. Тоже впервые не в качестве артиста, говорящего чужими словами чужие мысли, а в качестве человека, имеющего свое собственное суждение. Состоится "круглый стол" с участием большого начальства. Казалось, я выбиваюсь в люди. Хотелось похвастаться перед Аркашкой, но он в ночь на субботу не приехал – видимо, остался на колхозной конеферме или просто с деревенскими мужиками загулял…
Я долго его ждала, а потом уснула. Я часто вижу цветные сны, но такой впервые! Впервые за все годы жизни во сне я почувствовала себя женщиной, настоящей женщиной. Наконец-то узнала, что такое Счастье, что такое Любовь. Постараюсь вспомнить и воспроизвести на бумаге увиденное и пережитое.
Берег моря. Вода синяя-синяя. Воздух прозрачный. Небо голубое. Ярко светит солнце. Я одна лежу на песочке в чем мать родила… Загораю. И вдруг вижу, как откуда-то сверху, с небес спускается ко мне мужчина. Высокий, загоревший, мускулистый. Глаза карие, нос с горбинкой, волосы черные, но с седой прядью… И тоже голый. Увидев его в таком виде совсем рядом, я испугалась, хотела его пристыдить, но он улыбнулся и тихо-тихо сказал:
– Милая Аня, как я рад нашей встрече.
Понимая, что незнакомец говорит со мной и улыбается мне, а называет "Аня", я подумала, что он с кем-то меня путает и потому, решив представиться, сказала:
– Простите, но меня зовут Лайма.
– Нет, нет,– возразил мужчина,– ты по духу Анна, а по плоти Лайма… то они,– и незнакомец показал рукой куда-то на север,– они сделали так, пытаясь таким образом все смешать и все перепутать и разлучить нас, хотя Господом Богом мы созданы друг для друга. И должны быть вместе. Лишь вместе, вдвоем мы будем счастливы… Только не здесь, на грешной земле, а там, на небесах, где нет зла и зависти, лжи и предательства, нет там оружия и смерти… Там правит Добро, там царствует вечная Благодать… Туда мы сейчас и полетим.
– Но у меня нет крыльев,– сказала я.
– Ты видишь, их нет и у меня, как нет их и у Господа Бога. Но ведь мы летаем. Полетишь и ты. Только взмахни руками, и я…
Он взмахнул и тут же воспарил над землей. Какое-то мгновение я оставалась на берегу, не веря тому, что смогу так же легко лететь. Но тут сверху послышался теперь уже знакомый голос:
– Анна, лети, лети, Анна, к своему счастью. Взлетай скорее, пока не проснулась…
Я взмахнула руками и тут же почувствовала, как плавно отрываюсь от земли, поднимаюсь все выше и выше. Взглянув на берег, я увидела там свою оставленную одежду и потому решила вернуться за ней. Но, словно прочитав мои мысли, незнакомец, увлекший меня в небо, спокойно сказал:
– Одежда тебе больше не нужна. Там,– и он показал ввысь,– там все нагие потому, что не надо ничего ни прикрывать, ни украшать.
Устремившись в небо, мы летели, прорезая откуда-то налетевшие облака, и оттого, видимо, во рту почувствовалась горечь и резь в глазах. Посмотрела я еще раз вниз: Земля – в дыму. А ведь на берегу воздух казался таким чистым…
Увидев меня летящей, незнакомец радостно улыбнулся и, приблизившись, сказал:
– Меня зовут Саз. Я – из твоего будущего, и ты из моего прошлого.
– Не понимаю,– искренне призналась я.
– Да, конечно, для познания природы времени явно недостаточно тех знаний, что ты получила в школе и институте. Но ты не огорчайся. Я постараюсь сделать все, чтобы ты познала философию, мудрейших из эллинов Сократа и Платона, постигла законы физики и ориентировалась в механизме космической машины времени,– сказал улыбающийся Саз и протянул мне руку. Взяв ее, я почувствовала не только прилив физических сил, но и неведомое досель душевное блаженство. Нега, ласка, доброта растекались по всем клеточкам моего тела. Щеки покрылись румянцем. Соски на груди стали упругими. Мною все больше и больше овладело желание отдаться Сазу прямо на лету, здесь, на небе, на виду у всей Земли, которая все дальше и дальше удалялась от нас… Впереди показались пушистые, нежные облака. А может быть, это была ароматная пена бадузана. Не знаю почему, мне безумно захотелось понежиться в этих благоухающих барашках. Я перестала махать руками, Саз последовал моему примеру, и мы остановились. Я легла и тут же рядом почувствовала пылающего от страсти Саза. Сдерживая греховодную плоть, Саз попросил надолго не прерывать полета.
– Почему,– спросила я.
Он ответил:
– Только потому, что в подлунном мире власть принадлежит землянам – коварным и злым. Они постараются вернуть тебя на Землю.
И снова взмах руками, и снова полет, но теперь не только руки, но и наши души были вместе…
Увидев рог желтого Месяца на черном бархатном фоне неба, я вопреки рассудку и совету Саза, поддавшись власти чувств, остановилась у этого самого Месяца, притворно сославшись на усталость. Но не успела я договорить, как раздался чей-то голос:
– Саз, поцелуй сосок левой груди Анны.
Саз поцеловал. И тут же на наших глазах по желтому месяцу расстелилась скатерть-самобранка, на которой стояли мыслимые и немыслимые яства. И снова голос:
– Прошу каждого из вас взять месяц за его острые рога.
Мы взяли, и в наших руках оказались хрустальные рога-бокалы огромного размера.
– А теперь, Саз, поцелуй сосок правой груди Анны.
Он поцеловал. И на наших глазах бокалы-рога наполнились шампанским.
И вновь послышался знакомый голос покровителя:
– А теперь вы можете удовлетворить свои сокровенные желания. Что ты хочешь, Анна?
– Любви,– неожиданно для себя ответила я.
– А ты, Саз?
– Счастья! – выпалил Саз.
– Любовь и счастье для вас одно и то же. Для их достижения существует один рецепт. Знаете, какой?
– Скажи,– попросила я.
– Секрет прост: предайтесь чувствам, доверьтесь им, следуйте за ними, не рассуждая и не анализируя поступки, и вы познаете блаженство сладострастия, счастье любви.
Первым протянул руки ко мне Саз. Увидев их, я подумала: "Неужели очередной обман?" Ведь меня так часто обнимали и ни разу…, но голос тут же решительно прервал мои мысли. "Я же говорил: не думать, не размышлять, а действовать!" Больше я ничего не слышала, никого не видела, ни о чем не думала. Я предавалась чувствам, которые до того дремали в моей душе и плоти… Начав с легких объятий и нежных поцелуев, наши тела все больше и больше переплетались, образуя причудливые узоры. Мои руки то сильно прижимали его мускулистую грудь к моей, то ласкали его щеки, шею, смоль шевелюры, то уходили куда-то вниз, скользя по позвонкам… Мои уста сливались с его устами, потом касались его набухших, словно почки, сосков или, подобно бисеру, рассыпались по всему телу Саза. Даже его пятки и те казались мне сладкими. Я почувствовала, как заалели мочки моих ушей, как напряглись мышцы, словно струны, участился пульс, большие половые губы увлажнились и раскрылись, заявляя о своей готовности принять дорогого гостя… Но Саз не торопился.
Не знаю, как получилось, но хорошо помню, что в тот самый момент, когда моя правая рука коснулась горящей от нетерпения головки его упругого члена, а пылающий язык Саза скользнул по напряженному до предела клитору, по всему моему телу пробежал мощный электрический разряд и мучительно сладкие спазмы разлились по всему телу, не оставляя в покое ни одной клеточки. Вот она, долгожданная вершина блаженства… Ради такого счастья можно и умереть. Но почему медлит Саз? О Ужас! Там, внизу, я увидела летящих на красных лошадях, размахивающих на солнце саблями и что-то громко горланящих, одетых в красные бурки с детства знакомых по кинофильмам и портретам людей, но кто они конкретно, почему-то никак не могла понять.
А за ними, чеканя шаг, с автоматами наперевес спешат, стараясь не отставать от своих "товарищей – командиров" кремлевские курсанты, что охраняют мертвого В. И. Ленина от его живых почитателей. Но только шинели у большинства курсантов почему-то не красные, а серые…
– Зачем они…
Но не успела я закончить фразу, как появился на разгоряченном коне комиссар в красной кожанке и, размахивая огромным наганом, заорал:
– По врагу народа, изменившей делу коммунизма,– огонь!
Раздались выстрелы. Услышав их, я закричала… Но команды и залпы следовали один за другим. Истекая кровью, я попробовала взмахнуть руками-крыльями… Но, увы… Саз, до того круживший надо мной, смотрел на меня с любовью (значит, он тоже испытал сладострастие или только надеялся получить его?), с жалостью (понимал, что на этот раз мне не удастся улететь в царство небесное) и с упреком (потому что вместо того, что продолжать кайф, я вновь стала рассуждать, в результате чего чуткие приборы землян тут же запеленговали меня и бросили испытанные силы, чтобы вернуть и покарать за попытку стать счастливой).
Из моих глаз катились кровавые слезы, глядя на которые рыдающий Саз поднимался все выше и выше. А на прощанье он сказал:
– Дорогая Анна! Я вернусь, обязательно вернусь на Землю за тобой. Мы будем вместе. Впереди у нас – большая любовь!
И тут послышался женский (откуда?) голос:
– Лайма… Лайма… Вставай!
Скорее подсознательно я повернулась к стенке, где обычно лежал Аркадий. Но его не было. Не успев испугаться, я вспомнила, что Аркадий не ночевал дома, что он на конеферме снимает роды кобылы. В это время раз или два кто-то рванул дверь в нашу комнату, и чуть спустя снова послышался голос тети Вали – хозяйки Дома колхозника.
Я встала, распахнула окно и увидела человек пять-шесть людей, которые что-то непонятное делали, кому-то что-то кричали. И вдруг я услышал: "Аркадий Алексеевич, хватайте! Держитесь!" "Неужели и в самом деле случилось что с Аркадием?" – подумала я и, накинув халат, в тапочках на босу ногу выбежала во двор… И увидела, о боже,– там, где вчера стоял деревянный туалет, сейчас лежала груда старых досок, а в яме по горло в дерьме, с перепачканным лицом находился Аркадий.
Мне стало дурно. Я потеряла сознание…
Очнулась у себя в комнате, в постели… Рядом сидела тетя Валя, сменившая недавно уехавшего врача. Хозяйка неказистой деревенской гостиницы поведала, как все произошло и добавила, что отказавшись от завтрака, Аркадий вновь оседлал своего жеребца и поехал на конеферму – завтра там будут обожаемые им скачки. Он безумно любит лошадей.
Тетя Валя передала мне записку: "Не волнуйся, ночевать буду на конеферме, завтра – скачки. Если хочешь – приезжай. Целую, твой Аркадий".
"Молодец, что уехал. А вот с поцелуем мог бы на этот раз и воздержаться",– про себя подумала я,– а вслух сказала:
– Но я же сегодня выступаю по областному телевидению.
– А он знает? – поинтересовалась тетя Валя.
И только тут я вспомнила, что про телестудию ничего ему не говорила. Да и когда? Посмотрела на часы: было уже пятнадцать ноль-ноль. Скоро приедет за мной машина. Надо собираться.
Тетя Валя предложила обед. Я отказалась – никакого аппетита: перед глазами стоял Аркадий, с которого стекало говно. Опять затошнило. Чего доброго, будет тошнить и во время передачи. Хорошо, что не прямой эфир.
Не успела я навести макияж, как раздался стук в дверь. Да, это был шофер. Внизу у подъезда ожидала черная обкомовская "Волга". Через час мы были на студии. Все участники "круглого стола" собрались. Меня представили режиссеру, а он, в свою очередь, познакомил с другими участниками передачи: это были секретарь обкома партии по идеологии Вилен (что означает сокращенно Владимир Ильич Ленин) Данилович Лобов, директор местного драмтеатра Николай Ефимович Шадрин и совсем молодой модный поэт Юрий Фокин, стихи которого я читала в журнале "Юность". Тема нашего разговора: "Герои нашего времени в зеркале искусств".
После небольшой разминки начали запись. Длилась она часа три, останется же для эфира минут двадцать – не больше. Покажут в среду. Посмотрю и тогда оценю себя и других.
После записи нас пригласили в кабинет директора телестудии. Угостили кофе и пирожными. Вилен Данилович делал мне комплименты один за другим. Предложил даже пост главного режиссера местного театра. И что удивительно: директор театра стал на полном серьезе меня упрашивать занять эту должность. Бред да и только – они видят меня первый раз, не знают, на что способна, и с таким предложением? Какой из меня главреж? Когда вышли на улицу, мне показали на машину Лобова. Я села, будучи убеждена, что на ней меня повезут в Дом колхозника. Но когда машина остановилась у высоких железных ворот загадочной усадьбы, среди густого леса, я только тут поняла: что-то не то. Ворота открылись, и мы въехали во двор. Когда я вышла из машины, то увидела красивый двухэтажный особняк – в прошлом дворянская усадьба, переоборудованная, как я потом узнала, в загородную дачу обкома партии, предназначенную для особо высоких гостей. Ее охраняли молодые, здоровые ребята, одетые почему-то в штатские костюмы, хотя по выправке и общению нетрудно было определить ведомство, в котором они служили.