* * *
В зале было с десяток посетителей, когда мы вошли, а она была на кухне: мыла посуду, чтобы можно было сервировать столы заново.
- Эй, эй, Кора, посмотри. Взгляни, кого я привел.
- Господи, не может быть. Где ты его нашел?
- Встретил сегодня в Глендейле. Поедет с нами в Санта-Барбару.
- Привет, Кора. Как дела?
- Ну, вот это сюрприз!
Она быстро вытерла и протянула мне руку, но она все равно была мыльной на ощупь.
Она убежала с заказанным блюдом, а мы с греком сели. Обычно он помогал ей обслуживать клиентов, но теперь ему не терпелось что-то мне показать, поэтому он предоставил ей делать все самой.
Речь шла о большом альбоме вырезок. В самом начале он наклеил свидетельство о натурализации, потом брачное свидетельство и лицензию округа Лос-Анджелес, следом свое фото в форме греческой армии и свадебное фото с Корой и, наконец, все вырезки о своем несчастье. Вырезки из местных газет были, по-моему, скорее о той кошке, чем о нем, но там называлось его имя и сообщалось, что его отвезли в больницу в Глендейл и что он, очевидно, поправится. Но одна вырезка из лос-анджелесской газеты была и вправду больше о нем, чем о кошке, к тому же там были его краткая биография и снимок, сделанный еще в те дни, когда он носил фрак официанта.
Потом пошли рентгеновские снимки. Их было около полдюжины, потому что ему каждый день делали новый снимок, чтобы видеть, как идут дела. Он прикрепил их таким образом, чтобы можно было смотреть на свет: оклеил два листа по краям, в середине вырезал квадратную дыру, в которую засунул снимок.
После рентгеновских снимков пошли квитанции об оплате больничных счетов, квитанции об уплате счетов врачам, квитанции об уплате счетов медсестрам. Этот удар по голове обошелся ему ровно в триста двадцать два доллара, хотите верьте, хотите нет.
- Здорово, да?
- Изумительно. У тебя там все, черным по белому.
- Еще не все готово. Я раскрашу это красным, белым, синим и все разрисую. Смотри.
Он показал мне несколько страниц - все изрисовано какими-то завитушками, раскрашенными красным, белым и синим цветами.
Над свидетельством о натурализации он нарисовал два американских флага и орла, над снимком из греческой армии - скрестил греческий флаг и еще одного орла, а над своим брачным свидетельством изобразил парочку голубков на ветке. Как разукрасить все остальное, он еще не придумал, и я предложил ему к вырезкам добавить кошку, от хвоста которой летят красные, синие и белые искры. Идея ему понравилась. Но до него не дошло, когда я сказал, что над лицензией на ресторан можно нарисовать пингвина, который бы держал в клюве поднос с надписью: "Сегодня распродажа", а объяснять ему, в чем дело, у меня не было желания.
Одно я понял, почему он так вырядился и почему уже не разносит еду, как раньше, и держится так напыщенно - у него было сотрясение мозга, а это случается не каждый день с такими бедными греками, как он. Он вел себя вроде итальянца, открывшего аптеку. Тот, как только получит диплом, где наверху написано "фармацевт", а внизу висит красная печать, тут же надевает серый костюм с черным жилетом и надувается так, что у него уже нет времени готовить пилюли, не то чтобы мухлевать с шоколадным мороженым. Этот грек вырядился по той же причине.
В его жизни произошло большое событие.
* * *
Я застал ее одну, когда уже подходило время ужина. Он пошел наверх умыться, и мы остались на кухне одни.
- Ты думала обо мне, Кора?
- Разумеется. Тебя я бы так быстро не забыла.
- Я все время думал о тебе. Как поживаешь?
- Я? Нормально.
- Я звонил тебе несколько раз, но все время брал трубку он, а я боялся с ним говорить. Мне удалось подзаработать.
- Да, я рада, что тебе повезло.
- Я заработал, и тут же все спустил. Я думал, что мы могли бы с этого начать, но тут же остался без гроша.
- Я тоже хотела бы знать, куда деваются деньги.
- Ты вправду думала обо мне, Кора?
- Ты же знаешь, что да.
- По твоему поведению не видно.
- Мне кажется, я веду себя нормально.
- Поцелуешь меня?
- Сейчас будем ужинать. Тебе бы нужно освежиться, прежде чем садиться за стол.
Вот так это было. Весь вечер.
Грек опять принес свое сладкое вино и перепел уйму песен, а мы сидели рядом, и по поведению Коры вы бы сказали, что я как раз тот парень, который работал у них когда-то, но она уже забыла, даже как его зовут. Паршивее возвращения к домашнему очагу вы в жизни не видели.
* * *
Когда подошло время ложиться спать, я подождал, пока они уйдут наверх, а сам вышел на улицу, чтобы поразмыслить, стоит ли оставаться и начинать все сначала или поблагодарить ее за все и попытаться забыть о ней.
Я ушел довольно далеко, причем сам не знаю, куда и как, но тут услышал, что в доме ссорятся. Я повернул обратно и, когда подошел ближе, начал разбирать слова. Она кричала как бешеная, чтобы я немедленно убирался из дому. Он что-то бормотал о том, будто хочет, чтобы я остался и помогал ей и дальше. Он пытался ее утихомирить, но я-то понимал, что она так кричала для того, чтобы я ее слышал. Будь я в своей комнате, как она думала, я слышал бы все совершенно четко, но и так я наслушался предостаточно.
Они наконец умолкли. Я проскользнул в кухню, стоял там и слушал. Но больше не услышал ничего, потому что был совершенно разбит и единственный звук, который я мог различить, - это стук моего собственного сердца. Мне показалось, что сердце стучит как-то странно, и тут я вдруг понял, что это стучат два сердца, потому-то и звук такой странный.
Я включил свет.
Она была в красном кимоно, белая как мел, и не сводила с меня глаз, держа в руке длинный тонкий нож. Я отобрал его. Когда она заговорила, шепот ее звучал как змеиное шипение:
- Почему ты вернулся?
- Потому что должен был вернуться.
- Нет, не должен. Я бы как-нибудь с этим справилась. Я старалась забыть тебя. А ты вернулся.
- С чем бы ты справилась?
- С тем, для чего он ведет свой альбом с вырезками. Чтобы показывать его своим детям! Теперь он их хочет. Хотя бы одного, и поскорее.
- Так почему ты не ушла со мной?
- А зачем? Чтобы спать в товарных вагонах? Зачем мне уходить с тобой? Ну скажи мне.
Мне нечего было ей сказать. Я подумал о тех двухстах пятидесяти долларах, но что толку говорить ей о том, что еще вчера у меня были деньги, а сегодня я спустил их "от борта в лузу"?
- Ты никчемный человек. Я это знаю. Ты просто ничтожество. Почему ты не уберешься? Почему ты вообще сюда вернулся? Почему ты не оставишь меня в покое?
- Послушай. Потяни еще немного с этим ребенком. Потяни время, и, может быть, мы что-нибудь придумаем. Я ничтожество, но я люблю тебя, Кора. Клянусь!
- Ты клянешься, ну и что ты собираешься делать? Он берет меня в Санта-Барбару, чтобы я согласилась завести ребенка, а ты - ты поедешь с нами! Будешь с нами в одном отеле! Поедешь с нами в машине! Ты просто…
Она замолчала. Мы стояли, глядя друг на друга.
Мы втроем в автомобиле. Мы оба знали, что это значит.
Медленно, шаг за шагом мы приближались друг к другу, пока не соприкоснулись.
- Ах Боже, Фрэнк, неужели для нас нет другого выхода?
- Не знаю. Ты только что собиралась пырнуть его ножом.
- Нет. Это было для меня, Фрэнк. Не для него.
- Кора, это судьба. Мы пробовали все, что можно.
- Не хочу жирного греческого ублюдка, Фрэнк. Просто не хочу. Единственный человек, с которым я хотела бы иметь детей - это ты. Если бы ты был приличным человеком. Ты умница, но все равно ты ничтожество.
- Я ничтожество, но я люблю тебя.
- Да, и я люблю тебя.
- Как-нибудь отговори его. Хотя бы на эту ночь.
- Хорошо, Фрэнк. Хотя бы на эту ночь.
Глава 7
Далеко лежит дорога
В царство сладких наших снов,
Где ночами под ветвями
Соловьи зовут любовь.
Отдыхать мы будем долго,
Пусть приснится что-нибудь.
Вместе в раннем полумраке
Мы отправились в тот путь.
- Ну, они у вас и весельчаки, а?
- По-моему, даже слишком.
- Так не пускайте их за руль, миссис. Тогда хоть ничего не случится.
- Надеюсь. Не нужно бы с этими пьяницами никуда ездить, я знаю. Но что я должна была делать? Я сказала, что не поеду с ними, так они заявили, что поедут сами без меня.
- Еще сломают себе где-нибудь шею.
- Вот именно. Так уж лучше я поведу машину. Ничего другого не остается.
- Человек никогда не знает, что лучше. С вас за бензин доллар шестьдесят. Масло в порядке?
- Думаю, да.
- Спасибо, миссис. До свидания.
Она снова села за руль, а мы с греком продолжали петь и буянить. Это был первый акт разыгранной нами с Корой пьесы. Я должен был быть пьян, что избавляло от подозрений в способности совершить обдуманное преступление. На этот раз убийство должно было быть таким простым, чтобы даже не походить на убийство. Обыкновенное дорожное происшествие с пьяницами, с бутылками спиртного в машине - словом, со всем, что требуется. Само собой, что, когда я приналег на бутылку, грек тут же присоединился, так что я скоро довел его до нужной кондиции. Мы остановились заправиться, чтобы был свидетель, как она расстроена и устала, потому что все время была за рулем и не могла выпить.
Перед этим нам чертовски повезло. Перед самым закрытием таверны, около девяти, у нас остановился поужинать какой-то парень и как раз стоял на дороге и смотрел на нас, когда мы выезжали. Он видел всю эту комедию: видел, как я дважды пытался тронуться и у меня дважды глох мотор; слышал, как мы ругаемся с Корой, что я слишком пьян, чтобы сидеть за рулем; видел, как она вышла и заявила, что никуда не поедет; видел, как пытаемся тронуться мы с греком; видел, как она заставила нас поменяться местами, чтобы я сидел сзади, а грек впереди, а потом села за руль и поехала сама. Звали его Джеф Паркер, он разводил кроликов в Энчино. Кора получила от него визитку, когда заметила, что стоит попробовать, как пойдут блюда из кролика. Так что мы знали, где его искать, если вдруг понадобится.
* * *
Мы с греком пели "Матушку Мари", и "Смейся, смейся", и "У старой мельницы" и не заметили, как оказались у поворота на Малибу-Бич и свернули. Хотя правильно было ехать прямо. К побережью ведут две дороги. По одной, в десяти милях от моря, теперь ехали мы. Вторая, шедшая вдоль берега, осталась слева от нас. В Венчуре они сливаются и ведут вдоль моря в Санта-Барбару, Сан-Франциско и еще дальше. Кора никогда не видела Малибу-Бич, где живут кинозвезды, и хотела ехать к океану по этой дороге, чтобы потом проехать еще несколько миль и увидеть это чудо, и уже после развернуться и ехать прямо в Санта-Барбару.
В действительности, дело заключалось в том, что эта дорога была, пожалуй, худшим горным участком во всей округе, и авария на ней никого бы не удивила, даже полицейских. Там темно и почти никто не ездит, нигде нет домов и ничего такого, так что для того, что мы собирались сделать, это место подходило как нельзя лучше.
Грек вообще ничего не заметил. Мы миновали небольшой летний кемпинг среди холмов, который назывался Малибу-Лейк, где на площадке шли танцы, а на озере кружили парочки в каноэ. Я им что-то закричал. Грек присоединился:
- Задай ей жару и за меня!
Все это мелочи, но зато мы получили лишнюю отметину на нашей трассе, если бы кто вздумал копнуть поглубже.
Мы начали подниматься на первую гряду гор. Три мили подъема. Я сказал ей, как надо ехать: в основном - на второй передаче. Отчасти потому, что там каждые двадцать метров - крутой поворот, при прохождении которого машина потеряла бы скорость и все равно пришлось бы переходить на вторую, чтобы не заглох мотор; а отчасти - чтобы мотор был перегрет. Все должно соответствовать. Нам предстояла уйма объяснений.
Когда грек выглянул наружу и увидел, какая там темнота, хоть глаз выколи, а вокруг эти ужасные горы без единого огонька, дома или бензоколонки, он вдруг ожил и начал спорить:
- Подожди, подожди, разворачивайся. Господи, ты едешь не туда!
- Неправда. Я знаю, где мы. Так мы выедем на Малибу-Бич. Ты что, не помнишь? Я тебе говорила, что хочу туда заглянуть.
- Поезжай потихоньку.
- Я еду потихоньку.
- Совсем потихоньку. А то мы все разобьемся.
Мы взобрались на гору и начали спускаться. Она заглушила мотор. Когда вентилятор выключен, мотор за несколько минут быстро нагревается. Внизу, под горой, она снова завела мотор. Я взглянул на приборы. Вода нагрелась почти до ста градусов. Мы начали взбираться на следующую гору, и температура пошла вверх.
- Вот оно, вот оно.
Это был наш сигнал. Одна из тех глупостей, которые человек лепит когда угодно, и никто на них внимания не обращает. Она съехала на обочину. Обрыв под нами был так глубок, что не видно дна. Наверно, метров сто пятьдесят.
- Лучше дадим ему остыть.
- Да уж, нечего сказать. Фрэнк, ты посмотри, что делается. Посмотри, где стрелка.
- Сколько там?
- Больше ста двадцати. Сейчас мотор заклинит.
- Ну да.
Я достал разводной ключ. Он лежал у меня под ногами. Но тут наверху, на горе, я увидел огни какой-то машины. Нужно подождать. Нужно немного подождать, пока машина не пройдет.
- Ну ладно, Ник. Споем.
Он снова выглянул наружу, но, похоже, ему было не до песен. Он открыл дверцу и вышел. Мы слышали, как его рвет. Он все еще стоял там, когда тот автомобиль проехал мимо. Я успел взглянуть на номер, чтобы запомнить его навсегда. Потом расхохотался. Она оглянулась на меня.
- Не обращай внимания. Они нас запомнят. Оба мужчины были живы, когда они проезжали мимо.
- Номер ты рассмотрел?
- 2Р-58-01.
- 2Р-58-01. 2Р-58-01. Отлично. Я это запомню.
- Ладно.
Он вернулся к нам, и казалось, что ему лучше.
- Ты слышал?
- Что я должен был слышать?
- Ну, когда ты хохотал. Эхо. Тут отличное эхо.
Он взял высокую ноту. Никакой мелодии, только высокий тон, как на пластинке Карузо. Резко оборвал его и послушал, как он повторяется. Эхо тут же и резко смолкло, точно как он.
- Похоже на меня?
- Точно как ты, дружище. Точно так же.
- Господи, как чудесно.
Он стоял там минут пять, импровизировал в высоких тонах и слушал, как они возвращаются. Он впервые слушал собственный голос. Радовался этому, как горилла, впервые узнавая себя в зеркале. Она не сводила с меня глаз. Нужно было спешить. Я начал разыгрывать недовольство:
- Ну что ты дурака валяешь? Думаешь, мы будем целый вечер слушать, как ты пытаешься перекричать самого себя? Брось это и лезь внутрь. Едем.
- Уже поздно, Ник.
- Ну ладно, ладно.
Он уселся, но тут же высунул рожу из окна и продолжал орать. Я уперся ногой и, когда подбородок у него был на раме окна, ударил его разводным ключом. Голова у него загудела, и я почувствовал, как она треснула.
Он рухнул и свернулся на сиденье в клубок, как кошка на диване. Прошел, наверное, целый год, пока он затих.
Потом Кора издала страшный звук, который кончился стоном. Это было еще одно эхо его голоса. Она взяла такую же высокую ноту, как он, напряглась, умолкла и ждала.
Глава 8
Мы ничего не сказали друг другу. Мы знали, что надо делать.
Она перебралась назад, я пересел вперед. В свете приборной доски я взглянул на разводной ключ. На нем было несколько капель крови. Я открыл бутылку вина и лил его на ключ, пока не смыл кровь. Лил так, чтобы налить и на грека. Потом я вытер разводной ключ сухим подолом его пиджака и вернул его ей. Она сунула его под сиденье. Я выплеснул еще немного вина на то место, где вытирал разводной ключ, разбил о дверцу бутылку и положил осколки в эту лужу. Потом тронулся. Вино забулькало, вытекая из обломков.
Немного проехав, я перешел на вторую скорость. Нельзя было сбросить машину с того стопятидесятиметрового обрыва, у которого мы стояли. Нам предстояло потом спуститься к нему, а упади она с такой высоты, как бы мы объяснили, что остались в живых? Я неторопливо ехал к тому месту, где ущелье уходило вверх и где откос был метров пятнадцать, не больше. Добравшись туда, я съехал на край, притормозил и вытянул ручной газ. Когда правое переднее колесо повисло в воздухе, я резко нажал на тормоз, машина остановилась. Это мне и было нужно. Мотор должен быть на ходу, зажигание включено, но нейтраль удержит машину на месте, пока мы не сделаем все необходимое.
Мы вышли на дорогу, а не на обочину, чтобы не оставлять следов. Она подала мне камень и брусок, которые были у меня в чемодане. Камень я положил под заднюю ось. Он подошел, потому что я его специально выбирал. Я засунул под задний мост и упер в камень брусок. Потом навалился сверху. Автомобиль наклонился, но остался на месте.
Я снова нажал. Он наклонился чуть больше. Я даже вспотел. Заехать в такую даль с трупом в машине, а что если нам не удастся ее перевернуть? Я навалился снова, но на этот раз она встала рядом. Мы навалились вдвоем. И еще раз. И вот мы наконец рухнули плашмя на дорогу, а машина кувыркалась с откоса с таким грохотом, который был слышен на целые мили.
Наконец она остановилась. Фары все еще светили, но машина не загорелась. Это было к лучшему. Если бы машина сгорела, то как же мы сумели спастись? Я поднял камень и швырнул его с обрыва. Забрав брусок, я отбежал подальше и бросил его прямо на дорогу. О нем у меня голова не болела. Всюду по дороге, куда бы вы ни поехали, валяются куски дерева, упавшие с грузовиков и размолотые колесами проходящих автомобилей, и этот сойдет за один из них. Брусок валялся у нас во дворе с самого утра, и теперь весь был покрыт следами колес и оббит.
Я вернулся назад, взял ее на руки и спустился с ней с откоса. Это из-за следов. О своих я не беспокоился - я полагал, что туда вот-вот нагрянет уйма мужчин, а вот отпечатков женских каблучков в ту сторону быть не должно - вдруг кто-то заинтересуется.
Я поставил ее на землю. Машина висела на двух колесах примерно на средине обрыва. Он остался внутри, но теперь лежал на полу. Винная бутылка была зажата между ним и сиденьем, и, когда мы заглянули, в ней вдруг забулькало. Крыша была вдавлена внутрь, оба бампера смяты. Я попробовал дверцы. Это было важно, потому что мне надо было попасть внутрь и порезаться о стекло прежде, чем Кора выберется наверх на дорогу, чтобы позвать на помощь. Дверцы открылись без проблем.
Я начал возиться с ее блузкой, оторвал пару пуговиц, чтобы Кора выглядела как положено пострадавшей. Она смотрела на меня в упор, и глаза ее казались не синими, а дьявольски черными.
Я чувствовал, как часто она дышит. Потом она вздрогнула и прижалась ко мне:
- Ударь меня! Порви что-нибудь!
Я схватил Кору и, рванув на ней блузку, разорвал от горла до талии.
- Это случилось, когда ты вылезала наружу. Зацепилась за дверную ручку.
Голос мой звучал странно, как из жестяного рупора:
- А ты об этом не знаешь.