- Паша, я знаю, тебе сейчас весь белый свет не мил. У нас в стране все перевернулось, сам черт не разберет, кто прав, кто виноват. Вот ты воровал у государства, а может, так и надо, ты хоть обеспечил жизнь моей матери и Эльвире.- "По-моему, я несу что-то несусветное",- подумал Турецкий, но продолжал: - А вот теперь оказывается, что те, кому ты поклонялся, с кем делил риск тюрьмы - враги еще похлеще, чем государственная машина. Да собственно, они-то и есть эта самая машина, которая тебя перемелет на муку, если пойдешь против них. Твои покровители вышли сухими из воды, перекачали денежки из левой экономики в кооперативы, концерны и прочие фирмы, переправили огромные суммы на Запад, нажив сотни миллионов, учти, в твердой валюте, а не в деревянных рублях, которые ничего не стоят, а теперь прибирают к рукам мелкий бизнес, вроде твоего. Надо от них избавляться, я могу помочь, Паша. Тебе надо заканчивать как со своими делами, так и со своими дружками. Бог с ней, с дачей, проживешь без нее. Тебе на пенсию пора, живи себе спокойно. Прокуратуре сейчас не до тебя, поверь мне, я знаю. Да и вообще, все это херня - деньги, слава... Главное - это твоя семья, твои близкие. Эльвира замуж выйдет, внуки пойдут. Я вот тоже скоро женюсь, у нас с Иркой будет обязательно много детей, ну, двое, по крайней мере. И хоть ты меня не выносишь, но и они будут твоими внуками. Но ты, Паша, ничего этого не увидишь, если не расскажешь мне сейчас, сию же минуту, что с тобой произошло. Завтра, даже через час, уже может быть поздно.
Павер Петрович недоверчиво посмотрел на своего пасынка и неожиданно для того спросил:
- Ты это правда... насчет этих... внуков?
- То есть как это - "правда"? Что ты ерунду спрашиваешь, Паша? У всех полноценных людей должны быть дети, а дети, как тебе известно, еще и чьи-то внуки...
Если Турецкий и блефовал, то совсем немного. Он и сам расстроился из-за Павла Петровича, которому, может быть, не придется увидеть своих внуков. И уже не важным было то, что Сатин сам предопределил себе печальный конец. Легче всего было бы сейчас, вот в этой маленькой спальне, предъявлять отчиму счета за дела неправедные в то время, как ему грозит смерть далеко не в фигуральном смысле этого страшного слова. Турецкому стало даже как-то неловко: вот он сидит на этом дурацком пуфике, молодой, здоровый, вполне независимый - не совсем, правда, ясно, от чего и от кого,- а перед ним - человек, который должен был заменить ему отца, но так никогда им и не ставший, потому что они были - отчим и пасынок - по разную сторону баррикад в этой запутанной жизни, но это не имело сейчас никакого значения, и этот стареющий и выбитый из привычной колеи сытого существования человек имел право на защиту от тех, кому он служил не один десяток лет.
- Они и ребеночков не пожалеют, они ребеночков тоже в плиту...- сказал Сатин тем же полуголосом, и Турецкого скрутило от страха не только от смысла произнесенного, но и от того, что Павел Петрович, которого нельзя было упрекнуть в безграмотности, сказал: "ребеночков". На какое-то мгновение возник образ Бардина, бросающего в горящую печь детей, но абсурдность видения отрезвила и заставила слушать, что говорил пьяный и близкий к помешательству отчим.
- ...Они говорят - я клятву нарушил. Этой клятве лет тридцать, не меньше. Я ее Катьке дал. Я тогда молодой, красивый был, меня как раз из органов госбезопасности перевели на партийную работу. Катька любила крепеньких, такие крендельки в постели выкидывала, интердевкам до нее с рать и срать. Включит кино с порнухой - а ну, Пальчик, давай, работай язычком, а я уж тебе так отсосу... Хорошее было время. Большая Катя меня продвигала...- "А ведь это он о Фурсовой, Екатерине Алексеевне, точно, она же была крестной матерью московской мафии",- сообразил Турецкий,- ...большая Катя меня продвигала, обещала до-двинуть до ЦК. Один раз привезла в Барвиху, на дачу, ну, поигралась вдоволь, конечно, я тогда мужик был что надо, жена моя первая с Элькой сидела, а я... Вот. А потом говорит: "Ты, Поль, джентльмен, я знаю. Но если хочешь и дальше с нами работать, то клянись выполнять все приказы нашей организации! За предательство - смерть и тебе, и всей твоей семье, вплоть до третьего колена!" А мне - что, могу и поклясться, если такая баба просит. А она, сука, на манитофон это дело записала. Но я-то тогда этого не знал... Потом жена моя заболела, тяжело так заболела. И умерла. Катька себе других пацанов завела, да говорят, не только пацанов, но и девчат завлекала. Владик Бардин, из московского спорткомитета, мы с ним вместе начинали в госбезопасности, предложил мне непыльное место - Мосспортторг, качал из меня левый товар, все пенки снимал, х... ему в рот, ну, мне тоже оставалось, не плакал.. Мне тогда не было известно, что он псих, на учете состоит. Оттого его из ГБ и поперли.
Сатин тяжело поднялся с кровати, качаясь, подошел к секретеру, достал альбом с фотографиями. Долго рассматривал одну из них, швырнул на постель. Турецкий старался не мешать Павлу Петровичу, понимал, что тот исповедуется перед самим собой. Однако рассмотреть фотографию ему удалось, но на ней был изображен молодой и кудрявый Паша Сатин, а рядом с ним - совсем не знакомый Турецкому человек с одутловатым лицом и носом-луковицей. И тогда Сатин произнес слова, от которых Турецкий чуть не свалился с пуфика:
- Он тогда не только фамилию сменил, а сделал пластическую операцию. Чтобы стать красивым, значит. Он за последние двадцать лет раз пять омолаживался в институте красоты. Псих, в общем. На Таньке Корзинкиной женился, все ее уверял, что она старше его, а он мой ровесник. Паспорт ей не показывал, так она никогда и не узнала... Да хер с ней, с Корзинкиной...
Мысли одна за другой завертелись у Турецкого в голове, не находя своего логического конца. Бардин - ему, значит, лет шестьдесят с гаком, работал в органах госбезопасности, сменил фамилию, изменил внешность, хранит у себя ожерелье - точь-в-точь долгоруковское... Мишка Дробот? Когда сменил фамилию - вот что надо узнать точно. Но Турецкий сидел не шелохнувшись, боясь вспугнуть Сатина.
- ...Эльку женины родители забрали. Ленуську встретил. С мальчонкой она была, невзлюбил меня, такой волчонок...
Турецкий окончательно убедился в потере Сатиным ориентиров окружающей действительности: отчим не замечал, что "волчонок", теперь уже тридцатилетний, сидел перед ним.
- ...Катька нам пышную свадьбу закатила, добрая душа. Сидит во главе стола со своим новым ё...м Витькой Гришкиным. А сама мне под столом ширинку расстегивает и елду мою охаживает. А потом на арабское танго приглашает и шепчет нежно на ухо: "Клятву, Нальчик, запомнил на всю жизнь?" Я говорю - запомнил, запомнил, а сам думаю - как бы Ленуська чего не заметила... И снова жизнь пошла что надо: в Кремлевский дворец приглашают на каждое заседание, ордена выдают к юбилеям... Но это все укатило, одна пыль осталась. Катя Большая в могиле, а дружки... Настоящие дружки кто в тюрьме, кто в земле, одно зверье осталось.
Павел Петрович стал издавать застревающие в горле хрюкающие звуки - заплакал. Турецкий дал отчиму проплакаться, просморкаться в благоухающее махровое полотенце и сказал:
- Я сейчас принесу нам чего-нибудь выпить. Понемножку...
Теперь Сатин отвечал на осторожно задаваемые Турецким вопросы. Что произошло в воскресенье? Пришли вечером на дачу двое незнакомых: один высокий, лет сорока или около того, чернявый, крупный, ручищи - во, второй - росточком не вышел, волосы цвета шатен, нос острый, вроде заискивал перед чернявым. Как одеты - ничего примечательного, да честно говоря, не особенно присматривался. Сказали - от Бардина, хозяин вызывает на встречу. Показали фирменный бланк с подписью. Ну, перед Бардиным он чист, ехать так ехать. Спросил их - куда едем-то. Сказали - в клуб. Зачем это Бардин назначает встречу в клубе, заподозрил недоброе Сатин, он чистоплюй, такими делами не занимается. Что за "клуб"? А это тайное место, никто не знает, где оно, но наслышаны о нем многие, особенно дельцы, оперирующие семизначными цифрами. Сердце защемило от страха, от предчувствия, ему уже приходили подметные письма от неизвестных лиц, требовали, чтоб размудохался с Бардиным, а он с ним повязан крепко...
Турецкий решил не упустить момент:
- А какая была раньше фамилия у Бардина?
- А хер его знает...
- А вот эта игрушка тебе знакома?
Турецкий вытащил из кармана фотографию.
- Вот какие дела, Сашка. Этому ожерелью цена была тысяч триста, а теперь миллиона три. Дай-ка еще раз... Смотри, Сашка у тебя на фотке листочек обломанный. Значит, фотка была сделана с другой игрушки. На бардинском все в порядке.
- Как ты можешь быть так уверен?
- Потому что передавали ее Владику через меня.
- От кого?
- От одного знакомого ювелира. Но фамилию его я тебе никак назвать не могу. Хотя место изготовления укажу с готовностью. Никаких секретов. Это московская ювелирная фабрика. Там лучшие мастера собраны. По иностранным лекалам шлепают драгоценные штучки для нашего царского двора. Раньше для членов Политбюро, ныне для президентского совета. И нашему брату кое-что перепадает. Вот если эту банду возьмем, то есть, если вы ее возьмете, подробнее поведаю...
- Возьмем, возьмем. Паша. И тем быстрее, чем больше ты мне обо всем этом деле расскажешь. А пока на этом мы разговор об ожерелье закончим. Сейчас важно другое... Значит, Бардин назначил встречу в "клубе"...
- Да, назначил. Так вот. Посадили они меня в машину, запихнули, можно сказать. Один сел за руль, второй - повыше который - рядом со мной на заднем сиденье. Давай, говорит, гони прямо в клуб. Глаза мне завязали. Ехали часа полтора. Остановились. Так с завязанными глазами проводили на второй этаж. Там повязку с глаз сняли, тот, кто поменьше ростом, ушел. Комната такая странная, вроде недостроенное помещение. И тут, Сашка, я чуть со страху не помер: сидит передо мной на стуле - знаешь, кто? - Лёнчик!
- Вот оно что! - сказал Турецкий, хотя до этой минуты ни о каком Ленчике не слышал.
- Я понял - мне каюк. А он так ласково шепчет? "Забыл ты, Паша, клятву?". Какую еще "клятву", говорю, чего тебе от меня надо? "А вот эту",- говорит и включает магнитофон. А там мой голос, узнать трудно, но я знаю, это я говорил Катьке Большой, клялся в верности. Прослушал я это все, а Лёнчик говорит: "Вот видишь, Павел, за предательство - смерть!". Кого это я предал, спрашиваю, а сам понимаю, что бумажку-то от Бардина они сфальшивили, теперь я должен работать на них... На кого "них"? А вот на Ленчика с компанией, он при Катьке ее делами заправлял, а теперь весь левый бизнес прибирает к рукам. Я ему - отстаньте, мол, мне на пенсию пора. А сам думаю - как же это я Владика-то обойду? У того пацаны почище Ленчика - молодые, мастера спорта. И тут, Сашка, кто-то ка-ак заорет в соседней комнате, да жутко так, как волк подстреленный. Лёнчик командует высокому - иди, мол, утихомирь публику, разгулялись больно. Тот дверь открыл, оттуда и вправду женские голоса доносятся, вроде гулянка идет. Ну, Лёнчик со мной беседу продолжает, я, конечно, соглашаюсь с ним, а что делать? И тут слышу где-то телефон звонит. Лёнчик на часы глянул, говорит - посиди, мол, я сейчас. И вот тут, Сашка, дурак я старый, любопытство меня разобрало - что это там в соседней комнате происходит? Я тихонько приоткрыл дверь, а там...
Сатин снова закрыл ладонями лицо и снова стал всхлипывать.
- Паша, ты не волнуйся, нам нельзя терять времени. Возьми себя в руки. На вот, выпей глоток...
Сатин трясущейся рукой взял фужер, но пить не стал и заговорил быстро, как будто боялся, что не хватит духу на долгий разговор:
- А там этот здоровый, что меня привез, заливает в полую бетонную плиту бетон. А в плите, как в корыте, лежит человек, изуродованный, но еще живой, рот так страшно шевелится. А в углу телевизор, там бабы голые прыгают. В комнате еще кто-то был, но я не рассмотрел, я от страха совсем охреновел, Сашка, но дверь тихонько прикрыл и сел обратно на стул. Тут Лёнчик вернулся, говорит что-то, а я не соображаю ничего, головой киваю, ладно, мол, договоримся. Потом он меня по плечу ударил, по-дружески как бы, говорит - сейчас отвезем тебя домой. А мне в туалет до зарезу, надо, медвежья болезнь одолела. Лёнчик говорит: "Иди, Паша, просрись на дорогу". Вывел меня в коридор, встал у двери в уборную. И тут, Сашка, мне ангел привиделся. Ты вот смеешься...
- Да вовсе я не смеюсь. В такой ситуации черти должны мерещиться, а не ангелы.
- Вот слушай. Там в уборной окно с забеленным стеклом, а в краске дырочка отколуплена. Стал я штаны натягивать, думаю, дай гляну - может, чего увижу. А чего видеть, когда ночь на дворе крутая. Ну, смотрю. А там в дырке - свет необыкновенный, голубой, и ангел стоит, голову долу опустил, ручки на груди сложены. А за ним дворец сверкает, красоты необыкновенной. Это, Сашка, мне знамение такое вышло, помру я скоро...
- Это было в ночь под воскресенье?
- Вот именно. Все видения исполняются, если их под воскресенье увидеть... А Лёнчик уже в дверь барабанит, заволновался... Как они обратно меня довезли, не помню. Глаза снова завязали, выкинули - прямо на шоссе, километра за полтора от дома.
Сатин допил из фужера, снова стал всхлипывать, а Турецкий старался припомнить, что происходило в ночь под воскресенье: Ника с Кешей уехали к Чудновой во второй половине, дня, потом несколько раз звонил Грязнов из неисправных телефонов-автоматов. Последний раз позвонил ночью. Турецкий после этого звонка не мог долго заснуть, да еще луна светила в окно, он встал с постели - опустить штору,- Москва-река разливалась серебром от лунного света, и все было им окрашено в неясный голубой цвет...
Турецкий посмотрел на часы: одиннадцать.
- Паша, ты вот что. Ложись спать. Мы с Иркой тоже скоро поедем домой. Но сначала я хочу кое-что уточнить, а потом позвоню по известному номеру,- Ты можешь сказать, сколько времени вы ехали по шоссе? Так... По проселочной дороге минут сорок. Так...
19
В половине третьего зазвонил телефон. Турецкий знал, что надо снять трубку, но сделал это не сразу, как будто надеялся, что кому-то надоест ждать и звонки прекратятся.
Грязнов сказал на редкость громко:
- Извини, старик. Знаю, что не ко времени, но мы нашли этот "клуб". Карта Московской области у тебя имеется? Тогда разверни. Объясняю, как нас отыскать...
Грязнов относился к тому немногочисленному отряду людей, кто в состоянии толково объяснить дорогу. Ночное шоссе было пустынно и Турецкий за полчаса домчался до Подольска. Тут задача затруднилась: надо было съехать на проселочную дорогу, где, как известно, высокой скорости не разовьешь. Езда по подмосковным колдобинам заняла минут сорок. Начало светать, утро обещало быть приятным. То был редкий миг: он, горожанин до мозга костей, стал невольным свидетелем утреннего пробуждения природы. Березовая роща охорашивала свой серебряный наряд. Заблестела под фарами автомобиля водная гладь пруда, туманная и загадочная.
Как объяснил Грязнов, сразу за прудом должен появиться парк старинного поместья, превращенного в дом отдыха. Майор успел ввести в курс: ныне этот объект не действует, территорию отобрало какое-то ведомство, вздумавшее развернуть здесь строительство санатория.
Вот и парк. Въезд перегораживала милицейская "волга". Гаишник в ослепительно белых перчатках-крагах сделал жест: прижаться к обочине. Турецкий сунул ему под нос развернутое удостоверение. Тот небрежно козырнул, разрешил поставить машину ближе к воротам.
- Что за фрукт? - услышал Турецкий.
Дежурный гаишник объяснил напарнику:
- Следователь, из городской. Кореш этого...
Фасад бывшего господского дома был окружен полудюжиной милицейских машин, две или три были с зажженными фарами. У подъезда маячила фигура Грязнова.
- Сюда,- сказал он и повел Турецкого через холл дома во двор.
Метрах в тридцати от особняка высилось и сверкало неоновыми огнями модерновое здание. И здесь Турецкий увидел сатинского ангела: на высоком постаменте из черного гранита в скорбной позе застыла мраморная фигура надгробия с крыльями. На граните позолоченная надпись: "Кн. Варвара Алексеевна Подворская. 1848- 1907".
Вслед за Грязновым Турецкий поднялся на второй этаж. Спины людей в милицейской форме мешали рассмотреть, что происходит в угловой комнате. Один из милицейских обернулся - Турецкий узнал подполковника Артура Красниковского. Подполковник кивнул в знак приветствия, однако руки не подал и даже недовольно поморщился. Турецкий подозревал, что Красниковский недолюбливает его, но за что - ему было непонятно, подполковник мог считать себя вполне счастливым соперником, ведь именно его Валерия Зимарина предпочла молодому следователю. Вообще-то говоря, Турецкому это было до фонаря, Красниковский, в конце концов, был опытным сыщиком, хитрым и быстрым. Но вот он отошел в сторону, и тогда Турецкий увидел... Бабаянца.
На месте левого глаза зияла черная дыра. Но лицо... лицо сохраняло какое-то жуткое, радостно-скоморошиотое выражение, словно Гена улыбался, рассказывая очередной армянский анекдот. Через мгновенье Турецкий понял, в чем дело. Убийцы разрезали Гене рот. Они выкололи ему глаз, выбили зубы, залили в пах горячий цемент. Изрезали кинжалами-бритвами грудь и спину. Нанесли в общей сложности сорок три телесных повреждения...
"Боже мой, откуда мне это известно? Я что - с ума схожу?" - подумал Турецкий. Наверно, он и вправду немножко сошел с ума - рядом с ним стоял знаменитый на всю Москву и Московскую область судебно-медицинский эксперт по фамилии Градус и дрожащим голосом сообщал информацию.
- ...Прежде чем опустить в корыто с цементом, они его распяли. Видите, гвозди в стене, потеки крови. След волочения - от стены к корыту.
Пожилой человек в роговых очках, важняк из областной прокуратуры, примостившись на подоконнике, составлял протокол осмотра места происшествия.
- Да, вот какая история случилась с нашим генацвале,- сказал кто-то за спиной Турецкого.
Но Турецкий в ужасе смотрел на измученное тело. Информация воплотилась в видение. Картина кровавой пытки Галактиона Бабаянца вставала перед его глазами... Он злился на Гену. Проклинал его необязательность. А Бабаянц в это время умирал под пытками... Турецкий отступил к выходу, побежал вниз по ступенькам. В пролете между этажами его стошнило.
Грязнов нагнал его уже в парке, сжал локоть, протянул стеклянную фляжку:
- На-ка, хлебни. Спиртяга, разбавленный. Помогает.
Турецкий глотнул раз, потом другой. Обожгло желудок, но успокоение не пришло.
Он вел машину по пустынной Москве, превышая все дозволенные скорости. На Комсомольском проспекте обошел таксистскую "волгу", вздумавшую устроить ему гонки. Он поразился своему амбициозному маневру - в такую минуту затеять игры с каким-то болваном, но скорости не сбавил и несся дальше в неведомое. Пропустил поворот на Вторую Фрунзенскую - к дому, опомнился только на площади стадиона Лужники.