* * *
До самой смерти я буду помнить эту корриду. Своим посредственным боем с первым быком Луис вызвал крики негодования в свой адрес. Второй бой был несколько лучше, но как только на арене появился третий бык, публика затихла. Это было небольшое нервное животное, полное задора, с высоким лбом и угрожающими рогами. Все понимали, что бой с этим быком будет трудным. Страх, притаившийся в Луисе, дал о себе знать с небывалой силой. Стоявший рядом со мной Пакито побледнел. Мы оба догадались о панике, охватившей Луиса. Он стоял в нескольких шагах от нас, за ближайшим бурладеро, и я хорошо видел его профиль и даже капли пота, появившиеся на виске. Рафаэль и Хорхе заставили быка пробежаться, чтобы было видно, каким рогом он атакует. Вальдерес, похоже, старался как можно дольше оттянуть момент, когда ему придется выйти на арену. Наконец, он решился и издалека стал дразнить быка, чтобы заманить его в угол. Животное сразу же среагировало, и, видя первую веронике "Очарователя из Валенсии", мы даже подумали, что он обрел прежнюю грациозность. Но, увы!… Пробегая в пятый раз, бык толкнул его, в седьмой - Вальдерес споткнулся, и, не удержавшись, упал. Животное неумолимо надвигалось, опустив низко рога. Вдруг Пакито перепрыгнул через барьер и, вырвав из рук одного из бандерильерос красный плащ, бросился прямо к быку. Тот удивленно остановился, чтобы рассмотреть нового противника, и почти сразу напал на него. Вальдерес подвел быка слишком близко к барьеру, и у Пакито не было необходимого пространства для отступления. Я хотел оттащить его в сторону, но бык оказался быстрее меня. Он буквально пригвоздил Пакито к барьеру, когда тот уже почти выпрыгнул за бурладеро. Несмотря на дикий вопль толпы, я отчетливо услышал, как рог ударился о дерево, пронзив живот мальчика. Этот звук сидит у меня в ушах до сих пор, и заглушить его можно только вином.
Пакито умер на операционном столе. Луис, который был лишь контужен, проклинал судьбу, а я вдруг отчетливо вспомнил проклятье сеньоры Лакапаз: "Вы все сдохнете в крови и от боли!"
* * *
Больше недели мы буквально следили за Консепсьон, боясь, что она покончит с собой. Она очень тяжело перенесла смерть мальчика. Мы с Луисом заливали свое горе вином и курили крепчайшие сигареты. Луис считал себя виновником смерти Пакито, я же опасался за жизнь Консепсьон. Так продолжалось до воскресенья. В этот день Консепсьон сама вошла в нашу комнату. Она подошла к нам почти вплотную, и я заметил, как она постарела. Сеть морщин покрыло ее лицо, щеки впали. Она посмотрела на нас обоих и произнесла усталым голосом:
– Кончено… Мы больше никогда не будем о нем говорить… Мы больше никогда не будем говорить о корриде.
Мы поклялись в этом, не зная, что самое страшное было еще впереди.
– Прежде, чем навсегда закрыть дверь в прошлое, я должна сказать, что считаю вас убийцами. Пакито погиб из-за твоей трусости и неумелости, Луис! А ты, Эстебан, никогда не любил его и не захотел спасти из-за своей ревности!
Я порывался возразить, но она меня остановила:
– Молчи! Закончим на этом!
В тот же вечер я уехал в Мадрид.
* * *
В начале года я узнал, что Луис и Консепсьон покинули Севилью и устроились в своей усадьбе недалеко от Валенсии. Итак, Вальдерес вернулся к родным местам. Я решил поступить точно так же, потому что никак не мог привыкнуть ни к Мадриду, ни к кастильцам. Тем более, что мне всегда казалось, что в Мадриде я люблю Консепсьон меньше, чем в Севилье, родных местах, напоминающих о счастливом прошлом. Возможно, мне все это только казалось, и, тем не менее, я твердо решил вернуться домой.
Сойдя с поезда на вокзале Кордобы, я сразу же почувствовал прилив бодрости, несмотря на ночь, проведенную в вагоне третьего класса. В холодном воздухе января носились едва различимые запахи, которые волновали меня больше, чем все приветствия на свете. С тощим узелком в руках я медленно шел по проспекту Маркез де Парада. У меня было чем заплатить за такси, но мне хотелось самому пройти по вновь обретенной андалузской земле. Я смотрел с улыбкой на всех прохожих, и они улыбались мне в ответ, очевидно, просто видя счастливого человека. Я свернул на улицу Католических королей, и оттуда, с моста Изабеллы Второй, я увидел Триану, мою Триану. От нахлынувших чувств у меня перехватило дыхание, и я вынужден был опереться о стену. Какая-то девушка сразу же подошла ко мне и озабоченно спросила:
– Вам плохо, сеньор?
Мне показалось, что она была похожа на Консепсьон.
– Спасибо, сеньорита, дело не в этом… Я разволновался, увидев Триану - мой родной квартал…
– Вы цыган?
– Да, сеньорита.
– Я тоже.
Было глупо задавать ей такой вопрос, но это было сильнее меня:
– Ваше имя случайно не Консепсьон?
Она с удивлением посмотрела на меня, рассмеялась, а потом снова стала серьезной.
– Мне очень жаль, но меня зовут Ампаро… До свидания, сеньор! И радостного вам возвращения в Триану!
Радостного возвращения… Я смотрел, как она удалялась, и сразу же вспомнил, как всегда смотрел вслед Консепсьон, когда мы расставались после свидания. Правильно ли я поступил, вернувшись сюда? Быть может мне придется страдать еще сильнее в этом квартале, в этом городе, где призрак любви будет повсюду следовать за мной? Каждая улица, каждый сад, каждый памятник будет напоминать мне о Консепсьон. Но разве не за этим, пусть не совсем осознанно, я приехал в Севилью?
Я знал, что родители Консепсьон давно уже почивают на кладбище под кипарисами, но не мог удержаться, чтобы не пройти перед булочной на улице Кавадонга. Я долго смотрел на мальчишек и девчонок, входящих и выходящих из лавки, куда их послали за покупками, и мне казалось, что это маленькие Эстебаны и Консепсьон… Я ушел только тогда, когда на пороге появился хозяин, удивленный моей неподвижной позой. В конце улицы Евангелистов я вошел в дом матери. Увидев меня, она сложила руки в немой молитве, очевидно, чтобы поблагодарить Святую Покровительницу Трианы за возвращение сына. Я сжал ее в объятиях.
Я стал вести прежнюю жизнь, встречался с постаревшими друзьями, которые, вспоминая прошлое, избегали говорить со мной о Консепсьон. Чтобы зарабатывать на жизнь, я вновь вернулся к корриде, ведь ничего другого я не умел. Меня хорошо приняли в маленьких кафе, где собирались и афисионадос, и знаменитые тореро, и те, кто безнадежно искал контракты. Мне удалось содействовать многим удачным начинаниям и помочь кое-кому из молодежи, подающей надежды О деньгах я почти не заботился и зарабатывал ровно столько, сколько было нужно, чтобы скрасить последние годы жизни матери. Все остальное не имело для меня никакого значения. Единственным моим удовольствием было приходить на берег Гвадалквивира, на то самое место, где я когда-то сражался с вымышленными быками под восхищенными взглядами Консепсьон. Я часами мог стоять на этом месте, вспоминая счастливое прошлое.
Вскоре умерла моя мать. Траурная процессия была небольшой: в мое отсутствие население Трианы успело значительно омолодиться. Я узнавал отдельные лица, но не всегда мог вспомнить имена. После смерти матери я опять остался одиноким. Правда, я сам избрал это одиночество в тот самый день, когда Консепсьон ответила "да" Луису в Санта-Анне.
Для уборки квартиры и стирки белья я нанял старушку. Сам же вставал поздно и, как правило, выходил из дому только к полудню. Медленно доходя до своего кафе около Сьернес, я садился за стол, пил манцапиллью, ел чуррос и рассказывал о корридах.
В одно мартовское утро ко мне подсел человек, которого я не сразу узнал, и хлопнул по плечу.
– Как дела, дом Эстебан?
Присмотревшись, я узнал в нем Пабло Мачасеро, с которым я когда-то познакомился в Мадриде. Он тоже занимался корридой, будучи менеджером. Его прогрессия навсегда запечатлела на ею лице выражение крайней любезности.
– Привез, Пабло. Какими ветрами в Севилье?
– Вы не поверите, если скажу!
– Попытайтесь.
– Я приехал, чтобы встретиться с вами.
– Действительно?
– Да.
– Слушаю вас!
Он запнулся, явно тяготясь присутствием людей, сидевших со мной за одним столом.
– То, что я должен сказать вам,- сугубо личное.
Я извинился перед друзьями и вместе с Мачасеро сел за укромный столик - излюбленное место влюбленных, иногда забредавших в наше кафе.
– Итак…
– Вот что… В Мадриде я познакомился с одним очень состоятельным человеком по имени Амадео Рибальта, который, как и все богатые люди, хотел бы стать еще богаче. У Рибальты есть две страсти: игра и коррида.
– И что же?
– Он хотел бы соединить их и организовать выступления необычных тореро.
– Необычных?
– Иначе говоря, людей, появление которых удивит и тем самым привлечет публику. Рибальта решил даже рискнуть своим состоянием, чтобы ею желание исполнилось.
– Это его право, но я не понимаю своей роли в этом проекте. Я почти не нуждаюсь в деньгах, и у меня нет волшебной палочки, могущей явить на свет неизвестных, но способных достойно выступить на арене тореро.
Я понимал, что Мачасеро еще не все сказал.
– Ну, Мачасеро, выкладывайте все! Ведь вы проделали этот длинный путь не для того, чтобы молчать?
– Конечно, нет. Хорошо, дело вот в чем: дон Амадео хотел бы вернуть на арену "Очарователя из Валенсии"…
Это меня огорошило.
– Вы что, смеетесь надо мной?
– Вовсе нет, дон Эстебан. Рибальта прежде был в восхищении от Вальдереса. Он не может поверить в его окончательный уход и совершенно правильно считает, что все афисионадос будут стремиться его увидеть.
– Какая чушь! Послушайте, Мачасеро, вы давно связаны с корридой. Неужели же вы до сих пор не поняли, что тореро, который покинул арену, никогда не возвращается обратно!
– Да, но только если он больше не может выступать. А Вальдерес ушел после несчастного случая, сам не пострадав при этом…
Имя Луиса Вальдереса всегда напоминало мне о Консепсьон. Разлука с ней была невыносимой, и поэтому, даже понимая тщетность подобного предприятия, я был готов уступить в надежде увидеть любимую.
– Почему вы обратились именно ко мне?
– Потому, что мы знаем о вашей дружбе с Луисом Вальдересом и думаем, что только вы сможете его убедить вернуться на арену.
– Но у меня нет такого права! Ведь арена - это всегда риск погибнуть или, по крайней мере, получить опасную рану. Я сомневаюсь, чтобы Луис согласился.
– Должен вам признаться, что перед тем, как что-то предпринять, мы навели в Альсире кое-какие справки. Так вот, дон Луис изображает из себя фермера только потому, что не знает, чем бы ему заняться.
– Неужели?
– Именно так… Каждый день он бесцельно обходит свои владения и оживает только вечером, когда встречается с друзьями в кафе. И знаете, о чем они говорят? О корриде, дон Эстебан!
Он сделал секундную паузу, выжидая, какой будет моя реакция, но поскольку я не отвечал, добавил:
– От корриды невозможно выздороветь, дон Эстебан…
Вполне возможно, что Луис не был счастлив, хоть я и не понимал, как можно жить с Консепсьон и быть несчастным. Правда, он не любил ее так безумно, как любил я.
Анализируя предложенное, я пришел к выводу, что проект этого Рибальты не такой уж и идиотский. Правда, мой внутренний голос пытался протестовать, подсказывая, что я поступаю нечестно, преступно, и только для того, чтобы опять увидеть Консепсьон. Я придумывал массу оправданий для своего решения, главным из которых было то, что я не собирался силой тащить его на арену. Он сам должен был все решить. И я сдался.
– Нужно подумать…
Мачасеро издал вздох облегчения. Похоже, он всерьез опасался, что его миссия может провалиться.
– Я должен вам сказать, дон Эстебан, что сеньор Рибальта хотел бы, чтобы вы стали "доверенным лицом" дона Луиса в случае, если он решит вернуться на арену. Так же мне поручено сообщить, что вам будут отчисляться пять процентов от доходов. К концу сезона это может составить круглую сумму.
Я пожал плечами. Ни Мачасеро, ни человек, которого он представлял, очевидно, не могли понять, что мне было наплевать на деньги. Я бы даже совершенно бесплатно но постарался бы испытать случай, приближавший меня к Консепсьон, которая была мне нужней, чем хлеб и вода.
– Когда можно будет увидеть этого Рибальту?
– Он остановился в гостинице "Колон"… Я договорился с ним, что, возможно, приведу вас к обеду.
– Вы сомневались что я соглашусь?
Мачасеро засиял профессиональной улыбкой.
– Мы надеялись, дон Эстебан.
* * *
Амадео Рибальта оказался большим, красивым и сильным мужчиной, которого уже начинала одолевать полнота. Я дал бы ему немногим более пятидесяти лет. Встретил он меня с изысканной любезностью и был искренне рад, что я принял его предложение. Мы сели за стол. После эмпадильяс де полло, который мы запили белым Борнанским, нам подали сальмотес фритос, вслед за которым дон Амадео заказал бутылку красного старого Риоха, чтобы легче было справиться с фаршированной рисом уткой. Окончили мы обед бразо де хитана и бутылкой хереса. Наш хозяин подождал, пока принесут кофе, и перешел к основной теме нашего разговора.
– Дон Пабло поставил вас в известность о моих планах, сеньор Рохиллья?
– Конечно, иначе я бы не пришел сюда, сеньор.
– Что вы об этом думаете?
– Я оговорил с доном Пабло некоторые вопросы. В частности, вы, очевидно, знаете, что вся история коррид свидетельствует о том, что возврат тореро на арену после более или менее продолжительного перерыва всегда кончается фиаско.
– Как вы думаете, почему так происходит?
– Потому, что в них нет прежнего азарта.
– Получается, если я вас правильно понимаю, что тореро, поддерживающий хорошую физическую форму и не потерявший любви к корриде, может вернуться на арену?
– Теоретически, да.
Я сказал вовсе не то, что думал, но мне так хотелось опять увидеть Консепсьон…
– Вы уже знаете, что сведения, собранные нами в Альсире, свидетельствуют, что Вальдерес тоскует по корриде и ничуть не оброс жиром?
– Как бы там ни было, но пока мы не переговорим с ним, все эти расчеты не имеют никакого смысла.
– Я точно такого же мнения, сеньор. Поэтому я хотел бы попросить вас как можно скорее отправиться в Альсиру и встретиться с доном Луисом. Если он откажется и у вас создастся впечатление, что его отказ окончателен, мы с доном Пабло останемся здесь. Если же дон Луис согласится, то мы приедем сразу же после вашего сообщения и поговорим с ним о тренировках, программе и… конечно, о песетах.
– Вижу, что ваши планы хорошо рассчитаны.
– Дон Эстебан, я должен открыть вам то, о чем пока не говорил дону Пабло. Надеюсь,- он меня простит, узнав об этом одновременно с вами. Я был очень богат, но теперь мои дела идут не так хорошо, как хотелось бы. Я ставлю все, что у меня есть, на возрождение "Очарователя из Валенсии". Если он провалится, я погибну вместе с ним. Чтобы этого не случилось, я приложу все силы. Прежде всего, необходимо вызвать к этому событию как можно больший интерес. Кстати, дон Эстебан, вы не знаете, живы ли еще люди, входившие когда-то в квадрилью дона Луиса?
Из тех, кто повсюду сопровождал дона Луиса и меня, остались только пикадор Рафаэль Алохья и двое бандерильерос.
– Хорхе Гарсиа и Мануэль Ламорильйо.
– Как, по-вашему, можно ли будет их разыскать?
– Конечно… но зачем, черт возьми?
– Мне бы хотелось, чтобы дон Луис чувствовал себя как можно уверенней, хотя бы поначалу. Ему будет легче войти в прежнюю форму, если вы станете помогать ему советами. Кроме того, рядом будут его старые товарищи - пикадор и бандерильерос.
– Может быть, вы и правы…
Рибальта вынул из кармана какую-то бумагу.
– Сегодня 5 марта. Необходимо, чтобы через неделю мы определились. В случае положительного решения дон Луис немедленно должен будет приступить к тренировкам. Я рассчитываю провести первую корриду во Франции в июне.
– Выбор хорош, и время мне кажется реальным.
– После этого, в июле, мы за весьма умеренный гонорар выступим в Пампелупе с единственной целью - показать, чего стоит дон Луис. А вообще я считаю, что не стоит требовать слишком многого от первого года.
– Вот с этим я целиком согласен, дон Амадео.
– Если в Пампелупе все пройдет гладко, мы попытаемся показаться в конце июля в Валенсии. В августе в Сан-Себастьяне много иностранцев, и это сделает нам хорошую рекламу. Я попытаюсь устроить так, чтобы мы выступили 15-20-го в Толедо и 28-го в Линаресе.
– Нет! - сказал я так резко, что Мачасеро и Рибальта пораженно уставились на меня.
– Нет, только не в Линаресе!
– Объяснитесь, дон Эстебан, ведь арена в Линаресе - прекрасный трамплин для прыжка к успеху! Не мне вам это объяснять.
– Для Вальдереса арена в Линаресе - проклятое место!
– Из-за Манолете?
– Нет, из-за Пакито…
И мне пришлось рассказать им грустную историю, которая положила конец карьере "Очарователя из Валенсии". Они с молчаливой серьезностью выслушали меня. Когда я окончил говорить, то почувствовал, что вновь пережил кровавые события того рокового дня, восстановившие против меня Консепсьон. Дон Амадео положил мне руку на плечо.
– Хомбре! Я понимаю вас, но не думаю, что о том же следует напоминать дону Луису. Триумф в Линаресе избавит его от всех переживаний и предрассудков. Но прежде он сам должен все решить.
* * *
В этот же вечер впервые после моего возвращения в Севилью я зашел в церковь Сан Лаученцо, чтобы попросить Пресвятую Богородицу защитить меня от себя самого