Таким образом, экспериментальную проверку множеством циклических спадов производства и его восстановлений выдержала Марксова теория кризисов, в то время как вальрасовское положение о постоянстве общего равновесия экономики капитализма было опровергнуто реальной практикой. Тем не менее, ортодоксия держится за теорию общего равновесия, поскольку по идеологическим соображениям она жизненно необходима для оправдания капитализма. Поэтому впоследствии она получила дальнейшее развитие в экономико-математических моделях лауреатов Нобелевской премии Эрроу и Дебрю (Arrow and Debreu, 1954). С помощью ограниченного круга исходных данных, периодов времени, количества событий, товарных групп и других ограничений Эрроу и Дебрю математически доказали высокую вероятность соблюдения равновесия в условиях свободной конкуренции. Самуэльсон корректировал это доказательство "гипотезой эргодичности", которая означает "веру в исключительность долгосрочного равновесия независимо от исходных условий" (Samuelson, 1968, p. 11-12). В ответ на самуэльсонскую корректировку П. Давидсон резонно указал, что социальный мир устроен более сложно и существующие в нем связи постоянно меняются, а потому его стохастические процессы не допускают эргодичности (Davidson, 1982-3, p. 185).
Что касается экономико-математической модели Эрроу – Дебрю, то, по мнению посткейнсианских авторов, принятые в ней ограничения и допущения настолько удаляют теорию равновесия от реальности, что в итоге она оказывается не способной объяснить конкретную ситуацию. Так, Итуэлл и Мильгейт (Eatwell and Milgate, 1983) считают, что принятые в моделях допущения делают положения теории равновесия столь нереальными, что без них рассматриваемое явление не обнаруживается, а следовательно, заключают они, нет гарантий соблюдения в реальности и равновесия. "В литературе по вопросам безработицы, – пишет Итуэлл, – примеров подобных проблем – легион. Они включают: "стабильные" цены (особенно "стабильные" или даже жестко зафиксированные зарплату и/или ставки процента); институциональные барьеры эффективного функционирования механизма цен, такие, как монопольное ценообразование (со стороны фирм или отдельных групп рабочих); неэффективность, привнесенную в реальную экономику денежной системой; неспособность отдельных агентов рынка адекватно реагировать на ценовые сигналы из-за низкого доверия к этим сигналам, вытекающую из неопределенности относительно текущего или будущего состояния рынка, или из некорректных ожиданий относительно будущего изменения относительных цен, или ошибочных предположений о реальном состоянии рынка" (Eatwell, 1998, p.727).
Авторов, которые указывают на "отклонения" от предполагаемого неоклассическим анализом состояния экономики, Итуэлл называет "имперфекционистами". Он пишет: "Было бы удобно вследствие этого объединить всех авторов с мириадами аргументов подобного рода под одним общим названием "имперфекционистов" (Ibid).
Приведенные аргументы являются лишь малой частью имеющихся в западной литературе доказательств того, что опирающаяся на условия laissez faire рыночная экономика, предоставленная сама себе, не может обеспечить ее равновесное состояние, а следовательно, исключить наступление кризиса. При этом вся аргументация неоклассической ортодоксии опирается на анализ ситуации в развитых странах. В очень редких случаях плановая экономика социалистических стран была предметом объективного внимания (не говоря об анализе). Ортодоксия искала равновесие в экономике, постоянно переходившей от фазы подъема к фазе спада и обратно, причем с массовой и хронической безработицей, и в то же время она отказывала в признании равновесия экономике непрерывного роста и всеобщей занятости. В любимой системе (при капитализме) безработица объявлялась благом (добровольной), а в нелюбимой системе (при социализме) занятость людей и гарантированность заработка объявлялись пороком.
Плененные таким подходом российские реформаторы настаивают на необходимости кризисов и безработицы как целительных свойствах рынка и капитализма. Как было показано, массовая безработица стала логическим следствием осуществленной "либерализации экономики", что означало предоставление частным предпринимателям неограниченной свободы. Такая "свобода", по крайней мере в наших условиях, не развязывала хозяйственную инициативу, а вела к господству мафиозного капитала с невиданными масштабами коррупции и других форм преступности.
Подобная оценка нашей ситуации теперь редко оспаривается. Тем не менее, дальше констатации обычно не идут. Между тем из нее вытекает вывод о несоответствии принятой модели нашим нуждам. Любопытно, что, отвечая на критику по поводу того, что валютные средства остаются за рубежом и не инвестируются в экономику, российские власти оправдывались тем, что такой способ хранения средств является более надежным. Если же мы вернем деньги домой, доказывали власти, то средства могут быть разворованы. Хорош капитализм с капиталистами, желающими только одного – подкупать чиновников и с их помощью прихватывать государственное добро! Широко распространена практика, когда выделенные государством средства исчезают в пути и по назначению не доходят. Таков реальный "автоматизм" действия рыночных сил в наших условиях.
В итоге следует признать, что мы получили модель экономики, последствия которой сильно отличаются от тех, которые предсказывались неоклассической ортодоксией. Вместо обещанного ускоренного роста экономики и всеобщего благополучия населения мы увидели, что одни приобрели несметные богатства страны, другие же, наоборот, лишились даже тех прав, которые имели в прошлом, и впали в рабскую зависимость от своих работодателей при безразличии к их судьбе со стороны государства и класса предпринимателей.
2. Кейнсианский пересмотр неоклассической ортодоксии
Трагическая судьба поставила нас перед необходимостью поиска альтернативной экономической теории, указывающей пути выхода из нашего положения. Как было отмечено выше, на Западе такой вопрос встал задолго до российских реформ и горьких уроков нашего капитализма. Но по мере того как провалы реформ становились все более очевидными, необходимость альтернативной модели развития все громче стала стучать также в нашу дверь. При этом было ясно, что марксизм сталинско-брежневского разлива не способен предложить такую модель. Во-первых, потому, что, приспособленный к защите интересов советской бюрократии, он утратил свой научный характер и не мог быть средством решения проблем. Во-вторых, потому, что наше сегодняшнее общество принципиально отличается не только от прежнего, но во многом даже от западного капитализма. Это значит, что мы нуждаемся в обновленном теоретическом компасе и инструментарии. Не только советская модель социализма не была той, за какую она себя выдавала, но и пришедший ей на смену капитализм не оказался таким, как его рисовала неоклассическая ортодоксия.
Принятая нами на новое идейное вооружение теория страдает тем же, если не сказать большим, – догматизмом и предвзятостью, что и советский марксизм. Если марксизм идеализировал советскую реальность, то новая ортодоксия идеализирует капиталистическую реальность. Это видно из того, что с разрисованного неоклассикой ясного неба грянул на нас очередной мировой кризис, которого, по ее же теории равновесия, быть не должно. Многие другие постулаты ортодоксии, по мнению неортодоксальных экономистов, также оцениваются как несостоятельные, поскольку не имеют эмпирического подтверждения и не отвечают требованиям логического теста. К этому прибавились результаты рыночно-капиталистического эксперимента в постсоветских государствах, опровергающие постулаты неоклассической ортодоксии.
Однако необходимый для нас теоретический выбор, как отмечалось во введении, затрудняется тем, что соответствующей нашим условиям концепции в готовом виде нигде не существует. Даже наиболее близкое к нашим условиям кейнсианское наследство не является таковым. Оно неоднозначно, что прежде всего относится к самому Кейнсу. В одной своей части, в макроэкономической теории, Кейнс выступил как подлинный революционер, отбросив неоклассические (по его терминологии доклассические) догматы о laissez faire и саморегулировании, закон Сэя или трактовку заработной платы как предельного продукта труда. Вместо них он выдвинул новые и доказал необходимость полной занятости и стимулирования совокупного спроса.
Об этом свидетельствует то, с какой определенностью Кейнс восстановил взгляд классической (по его терминологии доклассической) политической экономии на труд и производство (Кейнс, 1993, с.389). Важно заметить утверждение Кейнса, что "все производится трудом", в то время как технология и природные ресурсы рассматриваются им как необходимые предпосылки производства. Можно считать, что Кейнс следует известному афоризму В. Петти и А. Смита, на котором базируется классическая политическая экономия, что труд – отец богатства, а земля – его мать. Но это не совсем так. Кейнс – и этому не лучшему примеру следуют и посткейнсианцы – обрывает логику классиков, так как не признает разработанную на основе решающей роли труда теорию стоимости. Более того, он видел грех Рикардо в том, что теорией трудовой стоимости он придал политической экономии ложное направление развития. Вследствие игнорирования трудовой стоимости у Кейнса и кейнсианцев цена оказывается без этой своей реальной основы. Но тогда, как ни крутись, цену нельзя объяснять иначе как субъективную категорию, как это делает теория предельной полезности, против которой выступает посткейнсианство.
Из сказанного должно быть видно, что наследие Кейнса неоднозначно. Совершив революцию в одной области, Кейнс оставался во власти неоклассических представлений в другой. Его трактовка не только цены, но и денег сильно отдает духом неоклассической теории. Приведя слова Н. Кальдора, что "подлинным автором так называемого неоклассического синтеза является не Пол Самуэльсон, а сам Кейнс", Лавуа заключает: "У Кейнса были достаточные стратегические причины представить свой анализ так, как он это сделал. Но эти причины больше не действуют. В этом смысле понятие "посткейнсианство" не вполне подходит, но это уже дань традиции" (Lavoie, 1992, p. 3-4).
Такая противоречивость кейнсианской теории – ее революционный характер, с одной стороны, и консервативность – с другой – дала основания для ее пересмотра в духе неоклассического синтеза. Эта противоречивость сыграла свою роль. Правое крыло его последователей, представленное Хиксом, Харродом, Самуэльсоном, Модельяни и другими, имело определенные основания для включения по крайней мере части кейнсианства в неоклассическую теорию под названием неоклассического синтеза. Включив в свой состав подходящие ему компоненты теории Кейнса, а с другой стороны, осуществив тотальную математизацию своих постулатов, неоклассическая ортодоксия придала своей теории подобие точной науки. Это потребовало широкого использования множества искусственных ограничений и допущений, что привело к подмене экономического анализа математической виртуальностью. В результате, как отмечалось выше, произошел переход к нереалистичному изображению экономики. Но для неоклассической теории в этом был смысл. Облеченная в математику теория рыночного саморегулирования приобрела видимость математически доказанной теоремы.
Однако, как отмечалось выше, в кейнсианской литературе доказано, что саморегулирующего рынка в его вальрасовском смысле, обеспечивающего равновесие рынка во всех его сферах, в реальности не существует (Eatwell and Milgate, 1983, Eatwell, 1998). Но эта идея имеет для мэйнстрима такую идеологическую ценность, от которой он отказаться не может. Поэтому, несмотря на кейнсианское опровержение, идея стремления капиталистической экономики к равновесию и эффективному саморегулированию не мытьем, так катаньем получила в неоклассической теории статус аксиомы. Так, Самуэльсон разъясняет этот вопрос следующим образом:
"Каждый получает деньги за то, что продает, и использует их, чтобы купить, что желает. Если требуется больше какого-либо товара, например ботинок, то появится поток заказов на них. Это вызовет рост цен на ботинки, и их будет произведено больше. Подобным же образом, если какого-либо товара, например чая, доступно больше, чем люди его хотят, то его цена упадет в результате конкуренции. При более низкой цене люди будут пить больше чая, а производитель снизит выпуск. Тем самым равновесие предложения и спроса будет восстановлено. То, что верно для рынка потребительских благ, справедливо и для рынка факторов производства, таких, как труд, земля и капитальные блага" (Samuelson, 1955, p. 39).
Если все так просто и саморегулирование экономики происходит так, что тишь, гладь да божья благодать, то откуда кризисы и массовые банкротства фирм, банков и фондов, рост безработицы и другие бедствия, которыми они сопровождаются? Если бы факторы всегда были в равновесии, то ничего подобного не могло бы произойти. Но в том-то и дело, что погоня за прибылью разрушает равновесие, которое устанавливается на фазе подъема, и лишь на время. Вопиющим нарушением этого равновесия в наше время стал отрыв реального сектора от финансового как арены спекуляции ценными бумагами и валютными курсами (финансализация), независимо от того, что происходит в сфере реального производства.
Основным продуктом финансовых спекуляций в наши дни стали т. н. "финансовые пузыри", когда стоимость ценных бумаг раздувается до невероятных размеров, создавая видимость наличия крупных капиталов, которых в действительности нет. Примером подобных процессов стали деривативы, т. е. такие производные финансовых документов, которые возникают в результате того, что одна и та же реальная ценность, например дом, закладывается и перезакладывается много раз. В результате одна и та же ценность раздувается до такого "пузыря", который потом при соприкосновении с реальностью прокалывается и исчезает.
Большое распространение такие "пузыри", как известно, получили в США в связи с ростом рынка кредитов под залог недвижимости. Обязательства должников выплачивать кредиты использовались как залоговое обеспечение для выпуска новых долговых обязательств. Они, в свою очередь, могли использоваться как залог для новых кредитов. Все казалось в порядке, пока стоимость недвижимости устойчиво росла. Однако когда в конце 2007 г. завышенные цены на этом рынке начали падать, а должники в массовом порядке оказались неплатежеспособны, то залог под выданные кредиты стал стремительно обесцениваться, ведя к обесценению всей цепочки производных финансовых документов (деривативов). Падение стоимости активов банков и других финансовых институтов вызвал кризис всей финансовой системы и спровоцировал спад американской и мировой экономики.
Выходит, что предоставленная сама себе экономика капитализма никакого равновесия и саморегулирования не достигает, а, наоборот, впадает в глубокую диспропорциональность, результатом которой становится кризис со всеми его последствиями. Тем не менее, не только неоклассическая теория в маршаллианском варианте, но и с подключением кейнсианства, т. е. в варианте неоклассического синтеза, не говоря о монетаризме, не дает адекватного представления о капиталистической реальности.
В итоге всего этого сложились два различных компонента кейнсианства – защитно-идеологический (неоклассический синтез) и научно-познавательный (посткейнсианство), которые породили два различных направления экономической мысли. Включив недостатки кейнсианской концепции в свой состав, неоклассический синтез, по существу, обнажил его слабости, противоречащие ее логике. Но тем самым он способствовал формированию альтернативного направления, которое увидело свою задачу в защите и развитии подлинно научных основ и всего духа кейнсианства. Он состоит в том, что посткейнсианство в единстве с марксизмом и вебленовским институционализмом более, чем какая-либо иная экономическая теория, адекватно изменившейся реальности современного капитализма.
В конечном счете, важным оказалось не то, что Кейнс сделал не так, как надо, а то, что сделал как никто другой. Сопоставляя различные компоненты учения Кейнса, следует иметь в виду его собственное противоречивое социально-классовое положение. С одной стороны, он добросовестный ученый, которому истина дороже всего, а с другой – представитель господствующего класса и его идеологии, от которой он полностью освободиться не мог. Несмотря на то что идеологические ценности его класса держали его за фалды, Кейнс, тем не менее, силой своего интеллекта высоко возвысился над ними, и его верность научной истине одержала верх над его классовой принадлежностью. При всех условиях Кейнс положил начало революционному перевороту в экономической мысли, и это главное. Что касается недостатков его концепции, то, как и в других подобных случаях, они не могли не быть. Недоработки концепции с полной ясностью обнаруживаются только со временем, и долг последователей в том и состоит, чтобы доделать то, что не удалось основателю. В данном случае так и случилось. Ортодоксия сделала одно, а верные духу учения Кейнса последователи сделали другое – дополнили его учение тем, что не сделал он сам, и под названием посткейнсианства подняли его на уровень современных требований. Здесь мы имеем в виду, прежде всего тех, кто в свое время активно сотрудничал с Кейнсом и хорошо знал его взгляды от него самого. Таковыми были, в частности, Дж. Робинсон, Р. Кан и Н. Кальдор.
Альтернативный неоклассическому синтезу поворот в развитии кейнсианства породил большое количество новых сторонников развития его революционного направления. Наиболее полное представление о том, как это было сделано, дано Дж. Харкортом в The New Polgrave Dictionary of Economics. Отметив, что само название школы является не вполне удачным, поскольку она питается отнюдь не только Кейнсом, Дж. Харкорт пишет: "Первый путь ведет к Маршаллу, прямо повлиявшему на Кейнса и тех посткейнсианцев, которые начинали с "Трактата" и "Общей теории", как Сидней Вайнтрауб, Пол Давидсон и (в меньшей степени) Крегель и Минский. Второй путь ведет к Марксу. Он содержит подход, который был возрожден Сраффой, и недавно сделал вклад и в теорию эффективного спроса Кейнса в работах Гареньяни (Garegnani, 1978, 1979), Кришны Бхарадважа (Bharadwaj, 1978, 1983), Итуэла (Eatwell, 1979, 1983), Милгейта (Milgate, 1982, 1983) и Пазинетти (Pasinetty, 1962, 1974, 1981). Добб и позже Мик, которые играли исключительно важную роль в поддержании марксистской экономики на плаву в Великобритании в 1920-1950-е годы, были столь же важны и для установления связи наследия Сраффы с классической и марксистской политической экономией в 1960-е и 1970-е годы. Третий путь также берет начало в Марксе, а затем, через адаптацию Калецким Марксовых схем воспроизводства для решения проблемы реализации, идет к Джоан Робинсон и ее последователям" (Harcourt, 1998, p. 924).
Российских имен в этом списке нет. Посткейнсианство остается для нас за семью печатями. За исключением небольшой книги Сраффы, мало какая другая принадлежащая представителям этого направления работа переведена на русский язык. Можно сказать, что пока российские экономисты не знакомы с посткейнсианским направлением экономической мысли. Между тем его изучение приводит к выводу об исключительной ценности положений этой школы для разработки и осуществления нужной нам модели экономики.