В то же время надо не изобретать то, что давно изобретено и с успехом используется. На мой взгляд, из европейского опыта нам больше подходит (и то не слепо!) практикуемая европейскими странами социал-демократическая модель. Иногда ее сводят к шведской, что неправильно. Ее надо понимать более широко, как свойственную большинству стран континентальной Европы. Разницу между ними Д. Лэйн характеризует следующим образом: "Континентальная европейская система похожа на социал-демократическую модель, но здесь государство благосостояния развито меньше, финансовая система благоприятна для долгосрочных корпоративных стратегий, переговоры о заработной плате скоординированы и сохранение рабочего места менее вероятно, чем при социал-демократической модели" (Lane, 2005, p. 2. http:/www.sps.cam.ac.uk./stafflist/LaneD/AsymmetricCap-ISCEES2005-ISCEES2005.doc,accessed at 28.07.07). По этой характеристике континентальную модель можно рассматривать как менее развитую социал-демократическую. Что касается названия, то надо признать, что в создание европейской модели, кроме социал-демократических партий, немалый вклад вносили и другие политические силы, включая бизнес.
С учетом этого обстоятельства наибольший интерес для нас, на мой взгляд, представляет германская модель, которая включает весьма поучительный опыт корпоративного управления. Она родилась в результате двух социально-политических катастроф, пережитых этой страной. Первой было то, что нацистам удалось похоронить Веймарскую республику, а второй – поражение во Второй мировой войне. Они научили германский правящий класс дорожить доверием народа и вести бизнес в неразрывном единстве с ним. Не столько канцлер Эрхард, сколько германский бизнес и социал-демократия являются творцом отношений сотрудничества между трудом и капиталом, известное под названием Sozialwirtshaftmarket (социально-рыночная экономика).
Составной частью этой модели является положенное в основу управления корпорациями "право совместного принятия решений" (Mitbestimmung), по которому собственник не отстраняется от управления, а сохраняет в нем свое участие вместе с представителями рабочего коллектива, государства и профсоюзов. Это нашло свое воплощение в двухъярусной системе управления корпорациями. Первый ярус составляет Vorstand (правление), т. е. то, что у нас называется Советом директоров. Он состоит из профессиональных менеджеров, осуществляющих повседневное технико-экономическое руководство работой возглавляемых подразделений фирмы. Второй ярус, Aufsichtsrat, переводится как наблюдательный совет. В компаниях, где две тысячи и большее число работников, он на одну половину состоит из представителей трудового коллектива, а на другую – на равных из представителей собственников и других заинтересованных сторон. Такими могут быть, в частности, государство, банки, ассоциации потребителей, поставщики и т. д. В компаниях с меньшим числом работников коллективу обычно отводится треть голосов. Совет директоров подчинен наблюдательному совету, который контролирует его работу, рассматривая дела фирмы, скажем, раз в квартал по принятой процедуре, без вмешательства в его оперативную работу.
Как отмечают многие авторы, изучавшие этот опыт, участие трудового коллектива в делах создает новый климат в фирме. Так, М. Альберт пишет: "Хотя наблюдательный совет всегда поставит во главе себя в качестве председателя (который имеет право решающего голоса в случае раскола) представителя акционеров, тем не менее, примечательно, что наемные работники располагают таким сильным голосом в одном из самых важных исполнительных органов. На немецкий взгляд, диалог между партнерами является незаменимой смазкой, позволяющей вращаться колесам бизнеса и снижающей вероятность разрушительных социальных трений (Albert, 1993, p. 112).
Благодаря системе совместной ответственности у собственников складываются доверительные отношения, с одной стороны, с управляющим персоналом, а с другой – с рядовыми работниками. Разумеется, здесь нет того, что есть в японских фирмах пожизненного найма, где все работники, по существу, превращаются в совместных владельцев компании, а последняя по старой самурайской традиции становится похожей на большую патриархальную семью. Тем не менее, корпоративное управление Германии достигло того, чего раньше не было, – существенного смягчения противоречий между трудом и капиталом. Плоды успеха достаются не только собственникам и менеджерам, но и рядовым работникам, а это резко повысило их заинтересованность в улучшении дел компании. Это видно по их активности в области рационализации и изобретательства.
Германская практика находится в разительном контрасте с тем, что мы видим у себя. Российский собственник строит свои отношения с коллективом предприятия по старой традиции барина с крепостными и никакого партнерства с ним не допускает. Он живет за высокой каменной стеной и выходит оттуда, сопровождаемый надежной охраной, которая ограждает его также от ненависти населения. Не принадлежащих к его клике менеджеров собственник подозревает в воровстве и ставит под жесткий контроль своих "смотрящих". Не доверяет он и коллективу предприятия, за которым зорко присматривает дорогостоящая служба безопасности. Ни в одной цивилизованной стране подобного бизнеса нет. Нам тоже эту ненормальную ситуацию следует изменить.
Перво-наперво необходимо найти механизм исключения возможности единоличного контроля собственника над финансовыми потоками фирмы и бесконтрольного присвоения ее доходов. Право собственности должно быть гарантировано, но в пределах учета также интересов общества и коллектива. Иначе социальных конфликтов не избежать. По германскому примеру определенные полномочия следует передать, с одной стороны, квалифицированным менеджерам, а с другой – наблюдательному совету и профсоюзам, установив, таким образом, прозрачность экономической деятельности. Сфера действия коммерческой тайны, как отмечалось, должна быть существенно сужена, а способы хозяйствования, включая источники получения доходов, должны быть прозрачными и подконтрольны как государству, так и трудовым коллективам.
3. Японская модель прорыва на мировой рынок
Самым большим сюрпризом развития мировой экономики во второй половине ХХ века явилось так называемое "японское чудо", под которым понимались необыкновенно высокие для капиталистической страны темпы экономического роста и выход Японии на второе место в мире (после США) по объему валового продукта. Но дело не только в этом. Несмотря на свой нынешний кризис, японская специфика во многих других отношениях тоже оказалась столь значительной, что дала основание говорить об особой модели экономики. Один только пожизненный наем чего стоит. Он исключает конкуренцию на рынке труда, без чего западный капитализм немыслим. Дальше – больше. Каких бы звезд с неба ни хватал молодой человек, каких бы связей у него ни было, в Японии он не мог получать больше старого, опытного, обремененного семьей работника. Заработная плата в Японии определялась возрастом, стажем работы в компании, семейным и социальным положением работника. Ничего похожего на предельный продукт труда, о котором говорит неоклассическая теория, здесь нет.
В годы "японского чуда" безработица не достигала 2 %, что означает ее фактическое отсутствие, а рост заработной платы настолько превышал инфляцию, что сводила ее на нет. Сотрудничество между бизнесом и государством носило иной характер, чем на Западе. Главный источник роста японской экономики состоял в том, что государство эффективно ею дирижировало. Никто не называет это "командно-административным произволом". Наоборот, японские авторы писали об этом с гордостью за проложенный путь развития.
Полагаю, что пишу об этом с некоторым знанием дела, поскольку еще в советские времена мне пришлось испытать растерянность перед лицом непредвиденной реальности. В отличие от западных советологических центров, которых всегда интересовало разоблачение советского опыта как негодного, в Японии всегда интересовались его положительной стороной. Поэтому в начале 80-х годов мне удалось побывать в Японии с чтением лекций по советской экономике. Программа моего пребывания предусматривала также знакомство с японской экономикой путем непосредственных наблюдений и контактов с бизнесменами и учеными. На основе предварительного знакомства с доступной мне литературой у меня было представление об Японии как об обычной капиталистической стране. То, что я увидел и узнал на месте, было другое. Вопреки западным и советским рисункам Япония предстала передо мной больше как социалистическая страна с плановой экономикой, чем как капиталистическая страна с рыночной экономикой. Правда, японский "социализм" отличался от советского принципиально. Тем не менее имел немало сходного с ним. Разумеется, японский "капитализм" имел также немало общего с западным, но совсем не так, как его изображает ортодоксальная характеристика этого общества.
Сходства японской экономики с советской были поразительными. Они касались, по крайней мере, трех фундаментальных особенностей японской экономики.
Первая касается роли государства и национального планирования (программирования) в развитии экономики, осуществляемой специально для этой цели существующим органом – Плановым экономическим агентством (Economic Planning Agency). Разумеется, это не был советский Госплан, который разрабатывал единые и во всех частях, в отраслевом и территориальном разрезах директивные плановые задания. Но ничего похожего на laissez faire или невидимую руку рынка здесь тоже не было. Было мягкое планирование в условиях большей свободы рыночных отношений при полной прозрачности не только того, что есть, но и того, что будет через 5 или 10 лет. Японское плановое агентство прямых директив не издавало, но косвенно, с помощью цен, налогов, льгот, процентных ставок или прямого финансирования, умело подгоняло экономический рост под заранее разработанные (по существу, плановые) проектировки.
Японские специалисты великолепно знали сильные и слабые стороны советского планирования, и я не раз замечал, что имевшие опыт работы в административных органах знали детали планирования достаточно хорошо. В двух случаях я заметил у японских коллег даже хорошую осведомленность о советских дискуссиях 20-х годов, когда у нас обсуждался вопрос о том, каким быть плану: планом-прогнозом или планом-директивой. Поскольку японцы были знакомы с ними, то выбор в пользу первого, а не второго варианта можно объяснить тем, что они учитывали негативные стороны советского опыта.
Находившаяся у власти в Японии либерально-демократическая партия, в отличие от КПСС, разумеется, прямо в экономику не вмешивалась, но японское правительство и другие государственные органы никак нельзя называть ночным сторожем бизнеса, к чему ортодоксия сводит роль государства. Нет, японское государство не только сочиняет музыку, но и дирижирует ее исполнением, а бизнес не находит себе зазорным танцевать под нее. Дирижерские функции государства отмечали многие исследователи японской экономики. "Центральная администрация, – пишет один из авторов, – является главным хранителем общественных интересов. Она решает, в чем заключается общественный интерес. Решение о том, как должна быть упорядочена или структурирована экономика страны, находится в ведении администраторов, которые формируют бюджет, дают административные указания, которым должен следовать бизнес, ведет государственные контракты, назначает и распределяет субсидии, займы, инвестиции и закупки таким образом, что это благоприятно или неблагоприятно отражается на ряде отраслей и предприятий. Другими словами, правительство через своих администраторов стимулирует, защищает, контролирует, регулирует экономическую деятельность и часто управляет ею" (Yanaga, 1973, p. 418).
Из сказанного видно, что, в отличие от советских плановых органов, издававших обязательные к исполнению директивы, японская администрация применяла более мягкие формы. Путем использования косвенных рычагов воздействия на агентов рынка в условиях более широкой, но не безграничной свободы рынка она добивалась большей эффективности, чем советская администрация с ее жестким планированием. Тем не менее, японская экономика оставалась составной часть мирового капитализма и, так или иначе, подчинялась его законом. Вследствие этого рано или поздно ее специфические черты должны были и действительно уступили давлению глобальных процессов. В результате темпы роста японской экономики снизились, и она так же, как и другие, оказалась в глубоком кризисе.
Однако как бы планирование ни осуществлялось – жестко или мягко, – оно предполагает тесные отношения между бизнесом и властью, и в Японии это было и есть. Причем японцы, как это можно было заметить по их оценкам, не только не стыдятся, а гордятся этим как цивилизованной формой сотрудничества во имя своего народа. По всему было видно, что неоклассическое требование о невмешательстве государства в экономику здесь не пользуется признанием. Когда же я напоминал об этом, то это вызывало вежливое, но отрицательное качание головы в знак его полной неприемлемости. Не столько мотив получения прибыли, сколько ответственность за величие страны и гордость за ее успехи и необходимость прорыва в мировой рынок в качестве стратегической задачи отчетливо звучали в объяснениях и ответах на вопросы японских бизнесменов.
Впрочем, эту сторону дела отмечают также многие другие иностранные аналитики. "В Японии взаимоотношения между правительством и бизнесом, – пишет американский автор, – не как у противников, взаимно подозрительных друг к другу, как в США, а как у тесно сотрудничающих сторон. Контраст настолько велик, что американцы нередко преувеличивают его, ошибочно утверждая, что правительство и бизнес в Японии образуют единое целое – "Япония инкорпорейтед" – в котором, как говорят, либо правительство полностью контролирует бизнес, либо наоборот – таинственным образом объединенный мир крупного бизнеса контролирует правительство" (Reischauer, 1982, p. 191).
Из множества имеющихся в литературе высказываний подобного рода я решил привести именно это, поскольку оно позволяет яснее других выразить мысль. Если бы американская оценка была верна, то не было бы особой разницы между тем, как функционируют советская и японская экономики. О советской экономике действительно можно сказать, что она являлась одной корпорацией. Иногда ее Ленин так и называл. Но о японской этого нельзя сказать, ибо во многом она, конечно, является частной и капиталистической, хотя и существенно иной, чем в западных странах. Короче говоря, с учетом специфики страны можно сказать, что японское планирование – это советское планирование за минусом его недостатков.
Вторая особенность японской экономики касается пожизненного найма (a system of lifetime employment) и определения заработной платы в зависимости от стажа работы и возраста (the dominant role played by length of service and age in wage determination). Здесь тоже мы находим больше сходства с советской системой, чем с типичной капиталистической системой.
Мы не будем здесь вдаваться в вопрос о самурайском происхождении пожизненного найма. И все-таки отметим, что, по мнению многих авторов, писавших на эту тему, он представляет собой модернизированный вариант унаследованных от феодального времени патриархальных отношений. Тогда крестьяне были привязаны к данному хозяину, а последний, в свою очередь, заботился об их благополучии. В современных условиях, когда до одной трети рабочих работают в фирмах на условиях пожизненного найма, он стал одним из источников "японского чуда". Таких работников ни при каких обстоятельствах не увольняют, а они тоже, в свою очередь, ни при каких условиях никуда не уходят. В пору успехов фирмы и в пору ее неудач работники остаются в ней. Фирма – второй дом, как хозяину, так и работнику.
Такие условия фактически превращают фирму из частной собственности в общественную. По марксистской терминологии, эти условия называются непосредственным соединением работника со средствами производства, при которых исключена эксплуатация работника, а понятие хозяина исчезает, поскольку тот теряет власть над работниками. Если работнику гарантировано право на труд и он не может быть уволен, то работник уже не является наемным в собственном смысле этого понятия, а, по существу, превращается в совладельца, заинтересованного в успехе своей фирмы и несущего ответственность за результаты ее деятельности. По марксистской теории такой работник называется "социалистическим производителем". Сложившиеся таким образом отношения, будь они в Японии или другой стране, являются не менее, если не более, социалистическими, чем те, которые имели место в СССР и других социалистических странах.
Одно уже выпадение трети работников из сферы спроса и предложения рабочей силы, как это имело место в Японии по причине пожизненного найма, сделало неоклассическую концепцию рынка труда неподходящей для объяснения ситуации в этой стране. Но дело не ограничивается этим. Японский опыт показал такой способ определения заработной платы, который также с помощью ортодоксальных положений не поддается объяснению. Мы имеем в виду определение заработной платы по социальным характеристикам работника, т. е. в зависимости от пола, возраста, стажа работы, прилежности и верности компании и т. д. Заработная плата в Японии, где бы человек ни работал, растет с годами по мере изменения его социального статуса (семейное положение, стаж работы, инициативность, занимаемая должность и т. д.). Правда, молодые работники не всегда довольны этим порядком, поскольку считают, что их квалификация и вклад в дело недостаточно учитываются при установлении им заработной платы.
Тем не менее, здесь нет ничего похожего на картину, изображаемую неоклассической теорией. Самое главное – нет рынка труда в его либеральном понимании, а следовательно, и такой свободной конкуренции, которая бы давала ортодоксии основание утверждать, что она (конкуренция) приравнивает заработную плату к предельному продукту труда. Правда, японская специфика не поддается объяснению и с помощью марксистской теории. Здесь нет также и того антагонизма между трудом и капиталом, в силу которого, как утверждает марксистская теория, ненужные в данный момент работники выбрасываются на улицу и образуется армия безработных. Поскольку здесь нет свободной конкуренции на рынке труда, то не может действовать механизм образования стоимости рабочей силы, превращенной и денежной формой которой, по марксистской теории, выступает заработная плата при капитализме.