Воры и впрямь избрали вскоре после ареста Тестя нового бугра. Не из прежних. Из пополнения. Он держал зону в Холмске, был вором в законе много лет. За плечами шесть ходок, семь побегов, двадцать лет отбыты в зонах Севера, зато четвертной на воле. Удачлив, значит. Держал "малины" в пяти городах материка, потом здесь, на Сахалине. Тянул сроки в Магадане, на Печоре, в Якутии и в Комсомольске. Теперь вот - здесь, по нездоровью сюда определили. Последние три года остались. Выйдет ли на волю? Да кто же может быть уверенным? Если не случится ничего особого: не размажут свои, не угрохают в трамбовке иль на разборке. Да мало ль что может произойти. Вон ногликского бугра, тот все огни и воды прошел, пришил плюгавый сявка. Сонного. По кайфу. Потом его замокрили, но бугра из жмуров тем не поднять…
Тесть лежал, отвернувшись к стене, и размышлял: "Я им там, в Трудовом, нынче не кент, не хевра. Да и кому теперь я свой? Из закона, узнай, что петушеный я, вышвырнут под задницу. На воле никто в дело не возьмет и не пойдут за мной, - вздыхал Тесть, проклиная свою затею с Никитой. Понимая, не сделай, не вели он Глобусу пометить фраера, самого из бугров выкинули бы. - Эх, судьбина, мать ее в задницу ворона клевала. Как надоело от тюремных нар по темным хазам на воле скитаться. Считал, что жил. Но доведись выйти, опять бы в "малину" похилял. Куда ж еще фартовому? Другой тропы нет. Пусть в захудалую. Но в ней свои. Я средь них как сыр в масле. А что иначе? Идти пахать? Обзавестись бабой? Да на хрена!
Лучше самому себя грохнуть. Жить на копейки, вкалывать день и ночь. А в кармане - ни хрена? Нет, такое -
для фраеров и дураков. Они - не мужики. Ни на что не способны. У них вместо крови - дерьмо в жилах. Фартовые так дышать не станут".
- Эй, фартовый! На допрос! - услышал от двери. Тесть неохотно встал и под охраной пошел к следователю.
…В Трудовом в это время шла своя жизнь. Условники работали в тайге, валили лес. Две бригады. Все как один - воры. Три другие бригады, что из работяг, строили дома из леса, привезенного с делян.
Смолистые срубы, как куры на насесте, строились рядком. Для кого? В домах семьи жить должны. С ребятней, со старухами, с дымом из трубы. И чтоб занавески на окнах. Но условники не привезут сюда своих. Дай Бог ноги, как только срок истечет. А вольный люд вряд ли решится на соседство с условника- ми. Кому жить надоело спокойно?
Но заказ выполнялся.
До глубокой ночи визжала пилорама, раздирая бревна на доски. Их стругали, шлифовали, сушили. Ими настилали полы, потолки, обшивали стены.
В доме по три комнаты, не считая кухни и прихожей. Да коридор. К каждому дому в спину сарай ладили. И тоже с крышей, полом. Для основательных хозяев.
Условники, соскучившись по такой работе, бревно к бревну подгоняли, паз в паз.
Печник, что из условников, печки-голландки в домах складывал. Первую - особо тщательно. Соскучились руки по привычному делу. Он своим мастерством дорожил. Оно ему от деда в наследство досталось. Во всех окрестных деревнях его голландки людей грели. Охапкой дров согревали дома сельчан. В каждой избе человек желанным гостем был. Везде чарку подносили. Первому.
Вот так однажды по пьянке и ляпнул анекдот про вождя. В нем - ничего особого. А на другой день "воронок" подкатил. Четвертак получил и особый режим как политически ненадежный.
Долго не мог уразуметь Кузьма, а что такое - политика? Она в его деле не нужна. Не кормила, не одевала семью. Разве вот пятерых детей осиротила.
Кирпич к кирпичу ложился. Все рядком, как дома в его селе. Дома… Но не люди. Ведь сыскался гад засадить его, донос настрочил. "Чтоб в его доме тепла не было", - пожелать большего не мог печник Кузьма. Зла не хватало.
До воли еще год. Дома ждут. Старший сын уже трактористом работает. Колхозная гордость. Меньших, за отца, на ноги ставит.
- Эй, Кузьма! - услышал печник голос.
Оглянулся. Участковый вошел. С ним печник в ладах. А чего делить? У всякого своя работа. И Дегтярев никогда не обижал печника. Хоть тот голландку не выкладывал в его доме, то сала кусок сунет, то пачку махорки. А один раз теплую поддевку принес. И пока никого не было, уговорил надеть и носить на здоровье.
Приглядывался он к Кузьме иль учился печному ремеслу, но не брезговал помочь печнику замесить раствор, подать кирпичи на высоту. Подручного не всегда Кузьме давали. Людей не хватало для него. И печник не сетовал. Не обижался.
В такие дни, когда он оставался один, к нему всегда приходил участковый. Вытащит из сумки ситный хлеб, пяток печеных картох, кусок рыбы.
- Ешь, мастер. Не брезгуй. Еда хозяина не имеет. Она для людей. От Бога…
Кузьма после таких слов за обе щеки уплетал. Давился слезами. Деревенские посадили. А участковый выжить помогает. Ну и политика! Все откосы кривые. Простому человеку в ней ни хрена не понять…
Когда Кузьма судорожно проглатывал последний кусок, Семен давал ему чай из термоса. А потом брались за дело.
Вот так и разговорились однажды про житье-бытье.
- Я когда на пенсию уйду, в деревню жить поеду. На домик денег накоплю. И тоже в печники подамся. Хорошее это дело. По душе оно мне, - говорил Дегтярев.
- Учись, Сема. Всякое дело - клад. Умелые руки и самого, и семью кормят. По мне, так любой мужик должен, окромя умной головы, умелые руки иметь. Тогда он - человек. Никаким ремеслом требовать нельзя. И до смерти работать надо, - говорил печник, втайне гордясь, что участковый у него ремеслу учится.
За зиму они привыкли друг к другу. И с печками управлялись споро.
Никто из работяг не смеялся над Кузьмой. А сам печник побаивался втайне, что вдруг о том фартовые прознают и обойдутся, как с Никитой.
Случай этот всем был памятен. Оттого и разделились условники по баракам. Не захотели работяги с фартовыми одну крышу над головой иметь. И, отремонтировав, обмазав, отмыв свои бараки, выгнали, выбили из них фартовых, забрав от них всех до единого работяг.
Фартовых к себе в бараки не пускали. И налог перестали давать. Воры били за это поодиночке тех, кто громче всех против них "хвоста поднял". Досталось и Кузьме. Хотя и он в долгу не остался. Участковому ничего не сказал. Но тот, завидев фингалы под глазами, продержал фартовых три дня на деляне без вывоза на ночь в Трудовое. Чтоб поостыли да приутихли малость. Причину не сказал им. Но молодые милиционеры, а их теперь в селе больше двух десятков было, глаз не спускали с фартовых днем и ночью.
Печник оглянулся на участкового
- Послушай, Кузьма, надо лесника нашего выручить, печку ему поставить. У тебя тут дел мало пока. В следующем доме через неделю дожить можно будет. А у Трофимыча в избе колотун. Тяги нет. Дымит печь. Старая уже, развалюха. Еще каторжники дожили. Выручи старика. Хороший человек, - просил Дегтярев.
- Мне без разницы. Давай выложу. Лишь бы кирпич да глина были под руками, - согласился Кузьма.
- Тогда сегодня и поедешь к нему на участок. Чтоб время не терять. Сосед Трофимыча за тобой заедет. Сам-то вроде приболел.
После обеда поехал Кузьма в тайгу.
Участок старика Трофимыча в двадцати километрах от Трудового. Тайга в тех местах непроходимая, заповедная. Вырубки леса там не велись. И чужая нога никогда туда не ступала.
Из-под ног кобылы вспархивали непуганые куропатки. Лисы-огневки выглядывали из-за кустов. Зайцы и белки тоже, видно, не знали охотников.
Печник не мог налюбоваться тайгой, которая не знала человека и не нуждалась в нем.
Старик встретил Кузьму на пороге зимовья. Узнав, кто его прислал и зачем, обрадовался по-детски. Дверь нараспашку открыл.
- Погодите, Трофимыч, кирпич с телеги принесу. Тогда и поговорим, - заторопился Кузьма. И споро носил кирпичи от дороги к зимовью.
Печь у лесника и впрямь была едва ли не ровесницей хозяина. Вся в трещинах, едва дышала. И дорожил ею Трофимыч из-за лежанки, ведь печь была русской. На ней, особо в пургу, бока и душу грел хозяин.
- Аты ее починить сможешь? Чтоб не коптила, холера дряхлая? Всю избу испоганила она мне. И без нее нельзя, и с ней тошно. Как с плохой старухой, - скрипуче рассмеялся лесник.
- У меня на такую кирпичей не хватит. Разве еще попросить у Дегтярева, чтоб подвезли. Из старого не смогу. Отжил он свое. Крошится.
- Попрошу. Не откажет старику, - дрогнул голос хозяина.
Не дожидаясь сумерек, начал Кузьма разбирать старую печь.
По кирпичику. Работал быстро, аккуратно. Старые кирпичи выносил из зимовья наружу. Складывал у завалинки. К ночи успел многое.
Пока подметал и убирал за собою мусор, старик затопил печь во дворе. Готовил ужин.
Кузьма вынес последний мусор. Спросил хозяина, где можно умыться. Трофимыч вначале показал на баню, а потом, будто спохватившись, повел к роднику в зарослях можжевельника.
- С осени Дегтярева просил помочь мне с печкой. Все не мог. Я уж и надеяться на него перестал, - признался Трофимыч, подавая полотенце.
Кузьма разогнулся и почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд из тайги. Кто бы это? У Трофимыча ни семьи, ни родни. Единой душой живет человек. Это печник слышал еще в Трудовом. Самые близкие соседи в пятнадцати верстах отсюда. Участки фартовых - в другой стороне, до них не меньше полусотни километров будет. Может, зверь? Но нет. Кузьма нутром почуял, что смотрел человек. Быть может, не один. Но кто он? Почему здесь? Чего вылупился, будто ружье к груди приставил, даже дышать тяжело стало.
- Тут у вас живет кто-нибудь? - спросил Кузьма лесника.
Тот, поперхнувшись, руками замахал.
- Да что ты, мил человек, кто в мою глухомань полезет по доброй воле? Места здесь заповедные. Зверь непуганый, сам небось приметил.
- Это верно, - согласился печник. Но не мог отделаться от тяжкого ощущения и с подозрением вглядывался в темноту леса. Кого он прячет?
- Такое приключается иногда с тем, кто ко мне впервой попадает. Участок тут дремучий, - убеждал старик Кузьму и, казалось, себя заодно. Голос дрожал непривычно для возраста.
Когда ложились спать, Трофимыч ставни закрыл. Двери - на крючок и засов.
- От кого так закрываетесь? Иль случалось что? - изумился печник.
Дед, оглядев потолок, сказал тихо, будто себе самому:
- А на всякий случай. Не было лиха и пусть не будет…
Кузьме мерещилось: вроде по чердаку кто-то пробежал. Легко
и быстро.
"Может, зверек какой шастает? Но тяжеловат звук для таежного порождения. И странно, что же это за зверь, что не на четырех, а на двух лапах бегает?" Слуха печнику не занимать стать. В бараке многих работяг спас от мести фартовых. По ночам, заслышав их шаги, поднимал мужиков, предупреждая об опасности. Ни разу зря не разбудил.
Вот и теперь насторожился. А может, зря? Сказалась усталость. Мерещится пустое. То, что осталось далеко от-, * сюда, в Трудовом.
Утром, едва рассвет проклюнулся в окно, печник уже взялся за дело. К обеду полностью разобрал печь. И, проверив место живой лозой, понял, что ставить новую надо чуть ближе к стене. Тогда и гореть, и греть будет лучше.
К вечеру сосед Трофимыча крикнул Кузьме, чтоб забрал кирпичи из телеги. И едва перенес, взялся раствор делать.
Старик рядом улыбался. Вот и дожил. И у него будет новая печь. Кузьма - мужик основательный. Не гляди, что условник. Руки золотые. У него всякая минута на счету. Отдыха не любит.
А печник торопился, жалея старика. И к ночи уже подвел кладку к лежанке.
У Трофимыча от умиления даже глаза слезились. Скоро тепло придет в дом. То-то радость…
Кузьма вышел из зимовья за кирпичами и, глянув в сторону баньки, приметил мелькнувшую тень. Кто-то маленький, как мальчонка, по-обезьяньи ловко прыгнул меж деревьев и не влез, влетел на чердак баньки.
Кузьма набрал кирпичей на руку. Вошел в дом. Разговор с хозяином не клеился. Старик будто почувствовал неладное, все время в окно выглядывал. Кого он хотел увидеть в кромешной тьме? Кого ждал? Кого боялся?
Ставни - на крючки, запор - на двери. Трофимыч ни разу не забыл ими воспользоваться.
"Но ведь зверь непуганый, участок уж сколько лет его. Кого пугается, кого стережется? Дн поглянуть, в избе ничего подходящего для вора. Живет скудно. Что тут беречь? Вор придет - трояк из жалости на столе забудет, хозяину на пропитание. А он - на запорах сидит. Значит, не показалось мне. Прячется тут кто-то, кому не доверяет", - решил Кузьма.
Наутро взялся за работу, не поев. Выложил лежанку и повел печь под трубу. Ладная она получилась. Подобранная, как ухоженная баба. Даже Кузьме понравилась. Хотя русскую печь давно не клал.
Обмазал ее всю и назавтра решил закончить. Оставалось вывести новый дымоход на чердаке, обложить его кирпичами, а потом - на крыше. И топи, хозяин, грей бока, сколько влезет.
И все ж в этот вечер устал человек. Потому работу закончил пораньше. Нет смысла в потемках на чердаке возиться. Надо отдохнуть. Там наверху работы меньше, но она труднее. Кирпичи надо поднять, раствор. И все - одному. Старик не помощник.
Кузьма оглядывал вход на чердак, маленькую хлипкую дверь, закрытую на щеколду, ветхую лестницу. Все здесь, в этом зимовье, разваливается от старости. Единственное новое - печь. "Пожалуй, она и дом, и хозяина переживет", - подумал печпик невесело и побрел к роднику умыться на ночь.
Утром прошел дождь. И тропинка раскисла. На ней отчетливо виден каждый след. Вот чьи-то большие босые ступни, раскорячась, перешагнули пенек.
"Наверное, Трофимыч по воду ходил. Но почему обратных следов нет? Может, сбоку, по траве возвращался? С ведрами воды идти тяжелее старику. Да только ни разу не видел его босиком, все в галошах да в теплых носках. А тут, ишь ты, не один был. Рядом кто-то маломерный. Ноги маленькие. Видать, старушонку завел, греховодник. Оттого и прячет ее, чтоб не срамили за похоть. В бане держит. От чужих глаз прячет. А бабе без воды как можно? Вот и расписалась на тропе, выдала Трофимыча, - смеялся Кузьмич, радуясь собственной догадливости. - Ну, теперь тебе не стыдно будет бабку в избу привести. Печка большая, лежанка просторная. Грейте бока, мухоморы", - думал печник, зачерпывая в ладони прозрачную, холодную воду. Она стекала каплями на рубаху, лилась сквозь пальцы. И вдруг услышал за спиной тяжелое дыхание. Оглянулся: лесник с ведрами идет.
- Зачем вам столько воды? Недавно ж приходили! - удивился условник.
- Нет. Вчера вот ты принес, и все. - Но тут же спохватился: - Да, в обед ходил. Телушке пить приносил.
Печник вдруг вспомнил низкорослую тень, сиганувшую к бане. Но промолчал. Какое ему дело до чужой судьбы?
Наутро наносил кирпичей на чердак, поднял раствор в корыте и к вечеру вывел трубу на крышу, обложил кирпичом. И даже успел обмазать.
Когда спустился с лестницы, увидел, как Трофимыч кормит кур, заботливо просеивая овес.
- Иди поешь, Кузьма! Я яичницу тебе сготовил. Потом доделаешь, - предложил лесник.
- Я уже закончил. Пошли опробуем. Затопим родимую. Гляну, как гореть да греть станет, - улыбался условник.
Старик схватил охапку дров, заковылял в избу.
- Погодите. Первая проба - моя. Я должен сам ее затопить.
Насовал Кузьма лучины, на них поленья березовые положил. Перекрестился. Попросил у Бога помощи и, чиркнув спичкой, поджег бересту. Открыл поддувало.
Робкий чадный огонек, весело подморгнув притихшим людям, взметнулся, осветив топку, лизнул лучины, поленья и пошел гулять по бересте. Вот он за поленья ухватился рыжей рукой, дохнул в лица благодатным теплом. Застрекотал, затрещал, запел на тысячи таежных голосов.
Жар волнами обдавал головы, лица людей. Кузьма закрыл топку, и в печи загудело.
- Не дымит! А тепло какое от нее идет! Слава тебе, Господи! - Лесник встал на колени перед иконой.
Кузьма уже собирал пожитки.
- Куда ты торопишься? Отдохни денек. А вдруг она без тебя опять коптить начнет? Тебя потом не докличешься. Поживи, чай, в селе медом не мазано. Да и мне веселей. Все живая душа рядом. Послухай, уважь старика, - просил Трофимыч.
- Бояться нечего. Не задымит. Знаете, чем печь от старухи отличается? Печь сразу норов покажет, а баба - опосля, - рассмеялся Кузьма и добавил: - Сегодня уж придется заночевать. Темнеет на дворе. А завтра, чуть свет, домой. Работы много. До осени успеть надо.
- Я тебя отвезу. На коне. В телеге. К обеду доедем. Зачем пёхом? Так подмог и сам пойдешь? Нет! Утром, до солнца выедем. Большую работу ты сделал, друг мой Кузя. Возьми-ка вот от меня, - протянул сотню рублей.
Печник рассмеялся:
- Не возьму, дед! Что я с ними делать буду? Не за деньги ложил ее. По просьбе. Сам когда-то старым буду. Не надо. Спрячьте, вам они трудно даются. Не возьму! - наотрез отказался Кузьма.
- Не обижай меня. Больше нет ничего. А то бы дал…
- Не надо, отец. Деньги не заменят того, что дадено мне здесь. Как о кровном была обо мне забота. И харчи от пуза, и место лучшее мне было отведено. Вот это дорого, что по-человечьи ко мне. Такое любых денег дороже.
- Э-э, мил человек! Да ведь я сам из каторжников. Царских. С чего ж тобой требовать буду? Коль мы одной породы.
- И много отсидеть пришлось, отец?
- Ой, дружочек, до хрена и больше. Семнадцать зим. Одна в одну.
- И за что ж так много?
- За убийство. Какое по пьяному делу приключилось. Весь век грех свой отмаливаю. А Господь никак не прощает.
- Почем знаете?
- Как отпустится мое, так и приберет Бог меня. На покой. А покуда - маюсь, - вздыхал хозяин.
- И кого же зашиб?
- Ох-х, и не спрашивай! Купца прибил. Он, головушка горемычная, приехал свататься к моей Катерине. А мы с ней три весны любились. Но он почем знал? Мне б, дураку, обсказать ему по-людски, так ни ума, ни смелости не хватило. Нажрался. От того дурь взыграла. Не стрясись того, нынче ссред внуков, как путний, жил бы. Вместо того, что пень, догниваю.
- А чё в свои места не вернулся?
- Кому нужон? Да и срамно. В моем возрасте тогдашнем у людей - детва взрослая. Сыны женихаются. А я - как вековуха. Все в несватанных. Тут вот к одной бабе хотел было с предложением. А ее внук на крыльцо вышел, увидел меня, да как заголосил, заколотился. И кричит: "Бабуль, я боле ссаться не буду, прогони старика. Он детей крадет". Баба на меня с кочергой и поперла. Не состоялось сватовство. Так и остался в перестарках нецелованных.
Хозяин полез в подпол, достал запыленную, в паутине бутылку.
- Настойка вот, рябиновая. Я ею от хвори себя выхаживаю. Давай по стаканчику, душу согреем, - предложил лесник.
На столе соленые грибы, жареная рыба, картошка, сыр, сало - все свое. А хлеб, душистый и мягкий, сосед-лесник привез. Этот хлеб и через месяц не черствел. Словно вчера из печи взяли.
- Ешь, дружок, что Бог послал, - угощал хозяин, радуясь теплу, подаренному человеком.
Когда совсем стемнело, хозяин сел у открытой топки, подкинул несколько поленьев. Те вмиг схватились пламенем.
Старик смотрел на огонь то сурово, то улыбчиво. И тогда собравшиеся в рубцы морщины разглаживались, как сугробы в весну от тепла.
Кузьма глядел на пламя, стиснув кулаки: и слезы наворачивались у него на глазах, и простодушная улыбка приоткрывала рот. Виделась печнику его деревенька, самая красивая, самая дорогая на земле. Виделись дети. Взрослыми не мог представить. Ведь вот, кажется, только вчера спустил с рук старшего сынишку. Тепло его помнил сердцем. А как смешно он картавил…