В минуту свидания с жесткой правдой жизни и к себе начинаешь относиться строже, критичнее. Мне было стыдно, что, глядя на этого измученного болезнями человека, я жалел не его, а того, прежнего, Токина. Я видел его в центре лихих атак старогужского "Локомотива" с мощным, неостановимым бегом и ударом, если не сказочной силы, то всегда невероятно неожиданным и потому не менее результативным. Вообще в того Токина я вкладывал все свое представление об идеальной футбольной звезде, и трагический ореол старогужских военных событий заставлял ее, по крайней мере в моих глазах, сверкать невероятно ярко. И в этом облике, во многом мною придуманном, центра нападения из Старого Гужа я, к стыду своему, никак не мог увидеть сердцем человека, сидевшего передо мной в кресле. Они, тот и этот Токин, помимо моей воли, были как бы разными людьми…
Я прожил у бабы Ульяны три дня. Пытался говорить с Токиным, но он с трудом воспринимал речь. Когда до его сознания доходил смысл моего вопроса, касавшегося прошлого, вопроса очень простого, скажем, играл ли он до войны в футбол, Юрий тряс головой так, что нельзя было понять: кивает ли согласно или мотает отрицательно. Он начинал нервно мычать, и по подбородку его текла слюна. Из единственного живого глаза капали слезы, и мне не хватало сил смотреть ему в лицо и задавать вопросы. Я гладил его по живой руке. Он вяло, благодарно сжал мои пальцы, бессвязным мычанием убеждая в том, что первое впечатление от встречи и мысль о безрезультатности вологодского вояжа, увы, верна.
И как ни ласково ходила за мной баба Ульяна, как ни манила пожить здесь, рядом с Юрием, я не мог больше выносить этого взгляда, укоряюще следившего за мной. До самого Таллина я ехал в дурном настроении. После транзитного Ленинграда он показался маленьким, запутанным и холодным. Или такими всегда кажутся незнакомые города?
Взяв такси, я уже через полчаса входил в одноместный номер гостиницы с окном, совершенно закрытым острым шпилем действующего собора. До обеда пробродил по городу и, уставший от твердой каменности мостовых, заглянул в горвоенкомат, прикинув, что, если где и знают, куда подевался военный пенсионер, так это тут.
Вышел из военкомата, имея все данные на майора Нагибина: и адрес, и место работы, и телефон, и как добраться к нему от гостиницы.
Из номера позвонил.
- Слушаю, - почти по-военному отчеканил густой голос.
- Товарищ Нагибин?
- Он самый. С кем имею честь?
- Моя фамилия Сергеев. Я из "Спортивной газеты", из Москвы…
- Из спортивной? А вы не ошиблись номером телефона? В моем возрасте к спорту люди обычно не имеют отношения!
Я пропустил эту реплику мимо ушей.
- Хотелось бы с вами встретиться. В любое удобное для вас время…
- Если хотелось бы и именно со мной, то приезжайте!
- Когда?
- Хоть сейчас…
- Еду.
- А адрес знаете?
- И как до вас от гостиницы доехать, тоже знаю.
- Чувствуется, что газета спортивная! Жду.
Пока ехал в звонком прозрачном трамвайчике, все представлял себе, каким окажется Нагибин. Если Токина и еще кое-кого из организации я знал по плохоньким старым фотографиям из архива областного управления, то совершенно неизвестный мне Нагибин казался худым и неприветливым.
Дверь открыл полный мужчина с седой, словно он был в хирургической шапочке, шевелюрой. Ласково пожал руку и сразу же усадил за стол, на котором стояли емкие чайные чашки.
Вошла женщина.
Я поздоровался.
У Марии Степановны, как представил ее Нагибин, было лицо приветливое, русское, с широким носом-уточкой, и вся комната показалась настолько обжитой, что уже через пять минут я чувствовал себя как дома.
Нагибин пил чай и ничего не спрашивал. Опытным, терпеливым, наверно, был следователь, ведший дело старогужского подполья.
Он был к тому же красив: с орлиным - горбинкой от бровей - носом, крепким подбородком, с неизменной папироской в желтых, прокуренных зубах. Казалось, "Казбек" он не выпускал изо рта и когда пил чай.
Я не выдержал. Вернее, понял, что выдержки у Дмитрия Алексеевича куда больше, и заговорил - как-то неловко ворваться в чужой дом и молчать. Мария Степановна, не скрывая любопытства, посматривала то на мужа, то на гостя, но молчала, видно, так было заведено в этом доме.
- Дмитрий Алексеевич, - начал я, толком еще не зная, с чего начать, и вдруг сам не знаю почему сказал: - Я только что приехал от Юры Токина. Может, помните?
Дмитрий Алексеевич вскинул брови.
- Серьезное дело намечается, - сказал он медленно. - Марийка, за чай спасибо, с товарищем пройдем в кабинет.
Мы перешли в комнату, напоминавшую скорее увеличенный до размеров комнаты ящик с книгами: тома теснились на полках стеллажей, грудились на столе, в виде небоскребов из связанных пачек дыбились с пола.
Два мягких кресла, стоявших углами друг к другу, словно корабли, затертые льдами, едва виднелись среди книг.
- Рассказывайте, что знаете и что хотите рассказать, - мягко, но решительно сказал Дмитрий Алексеевич, отправив в рот очередную штуку "Казбека".
Я поведал все по порядку - и об охоте в Литве, и о встрече с Сизовым, и о разбитом параличом Токине, - ничего не приукрашивая и ничего не скрывая.
Нагибин слушал изумительно. Рассказывать ему - одно удовольствие. Когда я дошел до встречи с Токиным, он встал и прошелся вдоль кресла - шаг вперед, два шага назад.
- Зачем вы, молодой человек, впутались в это… - он запнулся, подыскивая точное слово, но так и не нашел. - Я не собираюсь вас отговаривать, - он подчеркнуто говорил "вы", хотя и по возрасту, и по своему положению в этом деле он мог быть и более фамильярен. Потом я понял, что это врожденная интеллигентность, и, сколько бы мы ни встречались, он всегда обращался ко мне на "вы", впрочем, как и к другим людям. - Но скажу откровенно, затею не одобряю. Ибо в ней больше подводных камней, чем попутных течений. На одном из таких камней перевернуло и мою лодку. Впрочем, это вас не должно волновать. Да и я кое-что не вправе говорить. Уж не обессудьте, вас я слушал внимательно, слушайте и вы. Я опускаю детали, которые вам известны. Изложу самую суть.
Он уселся в кресло, дымя папиросой и уперев руки в колени, так что его мощные плечи как бы накатились вперед.
- Я принял это дело уже раскрученным. Следователя, работавшего до меня, сняли за назойливое утверждение, будто организация была. Его упрекнули в попытке обелить изменников Родины. Самую гнусную роль сыграл во всем деле Сизов. Он слишком громко стучался во все двери, требуя признания своих заслуг, и не меньше как звания Героя Советского Союза. Он обозлил всех. Мне мало что удалось изменить в отношении к старогужским парням, их с большей охотой считали жертвами гитлеровского террора, чем бойцами, героически положившими свои головы в борьбе. Не оправдываюсь, но скажу, что между первым следователем и мной в течение шести месяцев работал еще один… - Нагибин поморщился, - очень быстрый товарищ. За измену Родине под суд пошло несколько человек. А после освобождения, как водится, много всякой гнили примазывается к патриотам, изображая из себя борцов за Родину.
Я начал раскручивать дело заново вопреки мнению своего начальника. Ко мне приходила молодежь с просьбой разрешить на собранные средства установить памятник расстрелянным на Коломенском кладбище. Но этого нельзя было сделать, не ответив на главный вопрос: была или не была организация?
Как и вы, я начал искать Токина. Было известно, что ему удалось уйти за линию фронта. Подозрительная удача! Я нашел его в лагере. Уже лейтенантом Советской Армии, он был арестован где-то под Кенигсбергом и осужден как предатель.
В показаниях он правдиво поведал, как маялся тем уходом, как переживал, что поддался гордыне. Но поскольку ушел один, в самый ответственный момент бросив ребят, считает себя виновным в гибели организации. Хотя, конечно, никого не предавал. Здесь смешались аспекты нравственного преступления с юридическим. На фронте Токин храбро воевал, даже слишком храбро. Совесть терзала… Учитывая боевые заслуги, ему дали только десять лет.
Истинный предатель остался неизвестным. Версию, что разболтали девчонки, и немцам случайно удалось накрыть подпольщиков, опровергнуть, к сожалению, не удалось. После многочисленных осложнений на работе следователя Нагибина отстранили от дела. Моя версия была закрыта. В чем она заключалась? - Дмитрий Алексеевич спросил себя и прищурил глаза, как бы пытаясь вспомнить подробности собственной версии, но по лицу его было видно, что он все прекрасно помнит. - Организация была. Следует учитывать необычность обстановки перед оккупацией Старого Гужа. Внезапный захват немцами города разрушил многое из планируемого.
Меня заинтересовал вопрос - почему столько молодых людей, особенно с завода Либкнехта - да и те же футболисты, - остались в городе, а не были призваны в армию? Думаю, многие концы замыкались на Пестове. Но его повесили в один из первых дней оккупации. Закон подполья - полная конспирация - сработал против себя. Но парни не могли и не хотели мириться с захватом родной земли. Они сделали то, что велела им совесть. К сожалению, время беспощадно. Оно вычеркивает из жизни людей. Многое унесли с собой в могилу те тридцать семь героев. Организацию предали - бесспорно. Система немецких арестов да и признания кое-кого из бывших гитлеровцев свидетельствуют об этом. Но кто? Ясно, не Токин. Выйдя из лагеря, он работал на Севере шофером. Потом эта авария… И паралич… От него, как вы рассказали сейчас, невозможно получить никакой информации. Сизов? Загадочная личность. Боюсь, он не так кристально чист, как пытается изобразить. Почему его выпустили немцы? Ну, это случается. Скажем, посмотреть, как будет виться веревочка дальше. Допросы немцев показали, что они были чрезвычайно напуганы столь массовым протестом.
Нагибин закурил.
- И вы все так оставили? - не удержался я от вопроса, притом не очень тактичного.
Нагибин усмехнулся.
- Во-первых, всему свое время, а во-вторых, ведь есть еще и вы, который не бросит начатое дело на полпути. Не правда ли?
ДЕКАБРЬ. 1941 ГОД
Словно опалившись о тысячи разорительных пожаров, насытившись долгой грязной осенью, взбаламученной тысячами танковых траков, наспотыкавшись в колдобинах больших и малых воронок, зима устало опустилась на землю. В первые же два декабрьских дня она без всякой обычной пробы обвалила на землю столько снега, сколько слез и горя увиделось ей вокруг. Хотела белым русским снегом замести все чужое, зеленое, холодное и враждебное, что пришло непрошеным. Но кровоточившую землю трудно было забелить в ту зиму даже щедрым снегом. Гусеницы танков до самой стылой земли рубили белоснежное полотнище, а гулкие по-ночному взрывы, неспособные поднять в воздух мерзлые кубометры земли, редкими комьями, будто оспинками, закидывали белый снег.
Юрий со злорадством, почти физическим наслаждением взирал на дороги. И хотя теперь куда сложнее стало высевать "ежи", зато новые сугробные трудности создавали бесконечные пробки. Машины вязли, солдаты, словно прибитые морозом жуки, неуклюже лазили по сугробам, лопатили снег, а он, свежий, сыпучий, только злее хватал за колеса и прочно задерживал колонны, спешившие туда, к Москве.
Радио слушали регулярно. Чистым, несколько трагическим голосом Левитан объявлял об оставленных населенных пунктах. И хотя общее немецкое наступление как бы задержалось, однако особое напряжение чувствовалось в боях под Москвой. Как-то в сводке мелькнуло знакомое название, и Юрий даже вздрогнул, вспомнив, сколь близко лежал тот городок от столицы. За два года до войны ему пришлось играть в нем отборочный матч первенства России. По дороге в тот городок заскочили на Красную площадь - быть в Москве и не посмотреть на Кремль, кто же себе позволит, - и прямо оттуда отправились на игру. Может быть, потому в воображении Юрия рисовалась прямая дорога, ведущая от Кремля к стадиону. И прямая эта казалась короткой до боли.
На заводе "Ост-3" дела почти совсем остановились, работали из рук вон плохо - до снега едва успели убрать кирпичные осыпи и размотать паутину взорванной арматуры. На глазок прикинули, как досками закрыть щели, чтобы в мороз окончательно не отдать богу душу, ибо до настоящих перекрытий было еще далеко, а фашисты с каждым днем все яростнее требовали пуска на полную мощность паровозоремонтного завода. В Германии не хотели поверить, что завод все еще влачит жалкое существование. Нагрянули какие-то высокие комиссии.
Одна особенно запомнилась Юрию. Въехали, как обычно, на нескольких легковых машинах с бронетранспортером впереди, который шел скорее не для охраны, а чтобы пробивать свежий дорожный намет.
Из первой машины - Юрий нес в контору заказ на инструмент - вышел высокий офицер, в военной шинели ярко-голубого цвета с богатым меховым воротником. Из-под форменной с лихо вскинутой кверху тульей фуражки жалко торчали черные кружочки наушников. Воротник, видно, грел плохо, а уши никак не хотели привыкать к резкому декабрьскому ветру. Выйдя из машины, офицер обратился к Юрию на чистом русском языке:
- А ну-ка пойди сюда! Ты! Ты! - Он ткнул пальцем в черной кожаной перчатке прямо в лицо Юрию. - Пойди сюда!
Все сопровождающие недоуменно остановились, а господин Раушер, инженер, исполнявший обязанности шефа немецкой дирекции, даже замахал на Юрия руками, чтобы он выполнял указание быстрее.
- Меня? - спросил Юрий, выигрывая время, и ткнул себя кулаком в засаленный ватник.
- Тебя, тебя, голубчик! - почти пропел офицер.
Юрий подошел. Офицер снял перчатку и протянул руку для приветствия. Юрий стащил дырявую варежку и пожал руку фашиста спокойно, будто каждое утро делал это вместо зарядки.
"Интересный фрукт! Что-то подобного наблюдать не приходилось! Стреляя в нашего брата, они еще перчатки снимают, а вот чтобы здороваясь…"
Он смотрел смело и прямо в лицо немцу, и тому это, видно, понравилось. По его узкому красивому лицу пробежала едва заметная самодовольная усмешка.
- Ты что делаешь на заводе, голубчик? - спросил он, вновь надевая перчатку.
- Рабочий. В сборочном цехе.
- Где это?
- За обрушенной стеной.
Офицер полуобнял Юрия и теперь стоял как бы над ним - он был выше, и Юрий ощущал силу его руки.
"Здоровый фриц…"
Немец буквально потащил Юрия по только что проложенной тропе к цеху, остальные молча побрели следом.
- Куда ты шел, голубчик, и зачем?
- В контору. Нес наряд на инструмент…
- Какой инструмент?
- А мое какое дело? - грубовато ответил Юрий, не понимая еще, что хочет от него этот странный немец. - Бригадирова забота - какой инструмент для работы требуется, такой и заказывает.
- Ну что ж, справедливо. И часто ты так ходишь?
- Почему я? - удивился Юрий. - И другие ходят!
- У вас что, работы мало?
- Где же тут работать, когда руки стынут! Слесаря перчаток снять не могут - ведь металл! Он быстрее человеческих рук мерзнет.
- Ну, покажи мне, голубчик, свое хозяйство, - ласково попросил офицер, будто Юрий мог отказаться. Хотя он сделал-таки попытку.
- А может, мастера позвать? Вон стоит! - И Юрий указал глазами на Бориса Фадеевича.
- Нет, голубчик, с тобой приятнее.
Юрий повел немца самыми грязными лазами, где выкачивалось старое масло, и пытался объяснить, где и что лежит и почему нельзя сделать то-то и то-то.
Фашист оказался настырным - он лазил по наметенным у стен сугробам, заглядывал в слесарные ямы, долго что-то зарисовывал в красном блокнотике, закинув голову и глядя на жидкие балки перекрытий, над которыми летело белесое, словно тоже покрытое редким снежком, небо.
- Как ты думаешь, голубчик, что надо сделать, чтобы завод заработал как следует?
- Я человек маленький, - дипломатично ответил Юрий, - образования инженерного не имею, затрудняюсь сказать. Вон ваших инженеров сколько!
- Ваших, ваших… Нехорошо, голубчик, нехорошо говоришь. Надо забыть "ваши" и "наши". Теперь это все "наши". И "ваши" - "наши". - Он довольно засмеялся над собственным каламбуром. - Так вот, - он снова обнял Юрия и, заговорщически склонившись к нему, тихо сказал, будто это было нечто интимное: - Так вот, голубчик, если к лету завод не заработает, мы расстреляем всех, в том числе и тебя. Я не люблю угрожать, - сказал он и опять улыбнулся, - но, как понимаешь, голубчик, я разговариваю с тобой искренне. Если завод начнет работать, я буду продолжать говорить с тобой, как говорю сегодня. Если не будет… Ты знаешь - идет война. Солдат, не выполнивший свой долг, - преступник. И он будет казнен. Вы все солдаты великого рейха, и для вас военные заказы обязательны. Я хочу, чтобы ты передал это своим друзьям, чтобы они вспомнили, как работали в годы индустриализации…
Знакомое и привычное слово "индустриализация", прозвучавшее в устах немца, заставило Юрия еще раз взглянуть ему прямо в глаза. Они смеялись. Смеялись каким-то особым, затаенным смехом, словно закупоренным в прозрачные колбочки, но содержимое их изморосью оседало по тонким стеклам.
- Да, я знаю историю России. Знаю, что может русский человек. После войны придет новая жизнь, о которой вы, молодые, родившиеся при большевиках, и не знаете. Но пока мы на войне, голубчик. Передай это, пожалуйста, своим. - Он круто повернулся, и, не оборачиваясь, зашагал в сторону заводоуправления.
- Ну как твой друг? - усмехаясь, спросил Борис Фадеевич, глядя, как показалось Юрию, испытующе.
- Друг?! - Юрка выругался. - Чтоб вы всю жизнь только и жили с такими друзьями…
Он рассказал Борису Фадеевичу о разговоре со странным немцем.
- Да, - прошамкал застывшими губами Архаров. - Занятный немец. Серьезный! Это не пустобрех Раушер. От таких всякого ждать можно. Говоришь, солдатами назвал? А ведь правильно! Только чьи - еще разобраться нужно.
Он лукаво посмотрел на Токина.
- А ты как думаешь?
Юрий промолчал, не совсем понимая, к чему клонит старший Архаров.
- Похоже, фашисты серьезно за дело браться намерились. А это значит, и нам ушами хлопать негоже. Жизнь - она только с виду сейчас тихая. А на самом деле в глубинах бурлит, бушует. И когда вырвется наружу, сметет начисто этих непрошеных господ.
Он обнял Токина за плечи, прижался почти к уху губами и горячо прошептал:
- Самодеятельность хороша, а коль организованная - и того лучше! Надо с партийным руководством связь налаживать.