- Как арестовали? - Странно, но Юрий испугался за Морозова.
- Очень просто, комендант кричал: "Саботаж! Морозов ответит в гестапо" - и уволок его с собой. Конфуз в том, что ток отключили, когда ихний Гитлер какую-то важную речь произносил…
- По поводу близкого падения Москвы, - вставил Караваев. - Слышал, как два полицая разговаривали, когда я лошадь запрягал.
- А как сама операция?
- Шито-крыто! Комар носу не подточит! Парень оказался золотым! С головой. Ну да это рассказ долгий. Я к вам на минутку - комендант велел всем оставаться на электростанции, пока не будут устранены причины аварии. Кто уйдет - к стенке! Я-то не боюсь, да по глупости неохота! Пришел спросить, как быть.
- Это и к лучшему, что Филин не может! - сказал Караваев. - Лошадь не трактор: всех не утащит! Неизвестно, как освобожденных вывозить будем, сколько и в каком состоянии…
- Ну и ладно. Пошел, пока меня не хватились, - Филин запахнул полушубок и, нахлобучив шапку на уши, исчез за дверью.
Юрию же показалось, что Филин слишком быстро согласился с предложением Караваева, словно только и помышлял о том, как бы увильнуть от ночной операции.
По городу ехали тихо, а на дороге начали демонстративно шуметь. К мосту с охраной приблизились пьяной компанией. Часовой появился из темноты внезапно.
- Хальт, - неохотно произнес он и, держа автомат на изготовку, двинулся к саням.
Караваев встал навстречу и протянул наряд. Часовой зажег фонарик, и в его отблеске Юрий увидел, что будка у моста здорово утеплена, а у стены стоит второй часовой, направив автомат на подъехавшие сани.
Караваев тем временем спрятал документы в карман и достал из другого полбутылки самогона.
- Шнапс? - спросил он у часового. - Холодно. Кальт.
Тот согласно закивал головой и, взяв бутылку, понюхал. Потом протянул Караваеву на пробу, боясь подвоха. Тот, смеясь, глотнул столько, что фашист замахал руками и, закинув автомат на спину, отобрал бутылку. Он что-то крикнул в темноту. Из будки вышли три фрица. Весело гогоча, тут же пустили бутылку по рукам.
Дальше ехали молча. Юрия трясло не то от холода, не то от волнения. Раздетые морозами и ветрами, богато заваленные снегом, ночные колки леса казались одинаковыми. Каждый замечал то знакомую рощицу у дороги, то пару приметных берез, то вдали "именно тот мысок". В конце концов свернули с дороги правильно, хотя и не было такого ориентира, как зарево над лагерем.
Подойти к лагерю зимой оказалось труднее, чем тогда, осенью, при разведке. Лагерь открывался издали. Задолго до того, как подходившие видели темнеющие на синем ночном снегу строения, они сами как бы оказались на виду у всего лагеря, Но это ощущение было обманчивым, ибо все были одеты в белые халаты. Рваный, с убитого разведчика, достался Юрию, и он вспомнил о кровяном потеке.
"Двух в одном халате не убьют", - почему-то подумалось ему.
Идти было неудобно. Сыпучий, перемерзший снег оседал под ногой. Скрытый наст то проваливался, то держал ногу. Уже через триста метров Юрий почувствовал испарину на спине. Прикрываясь тенью от высокого берега, подошли к самой колючей проволоке. Из-за стен бараков слышалось глухое урчанье, будто мололи жернова ветряка. Изредка перекликались немецкие часовые. Сторожевая будка угадывалась справа метрах в ста.
Лейтенант снял автомат и передал его Юрию.
- Как условились. Пойду в лагерь я. Возьму с собой нож и пару гранат. Шухеру не поднимайте, даже если засыплюсь. Отходите тихо. Будто и не было вас, - прерывающимся голосом сказал лейтенант.
- Брось глупить! Мы тебя дождемся, - Юрий нащупал в темноте и сжал холодные пальцы лейтенанта, стиснувшие металл больших кусачек.
Лейтенант лег на снег и через мгновение пропал, как невидимка, на белом поле.
Мучительно прислушиваясь к отдаленному гулу, Юрий услышал несколько легких щелчков и понял, что лейтенант просек колючку. Стоя, прижавшись к откосу, Юрий ощущал справа плечо Толмачева, слева - спокойного Караваева.
"Железные нервы у парня! А мне страшно, да вот еще и холодно!" - подумал Юрий. Взмокшая при ходьбе спина горела, будто голая, под проникающим откуда-то снизу, из-под полушубка, холодом.
"Хуже всего, когда приходится ждать, хуже всего, когда ты ничем не можешь помочь!"
Лейтенант тем временем, легко перекусив три нижних струны "колючки", как обучал тому солдат на учениях, прополз на территорию лагеря. Огляделся. Последние двадцать метров до двери снег был тщательно притоптан. Ни одного бугра, за который удалось бы укрыться.
Лейтенант решился. Сняв халат, он встал во весь рост и двинулся к двери, словно имел на это полное право. Сторожевая вышка молчала. И он спокойно достиг двери, открыл ее, и в нос ударил густой запах пота, грязи и тепла. Только погрузившись в эту распаренную темноту, лейтенант понял, что главная задача еще впереди: надо найти Васюкова, и найти тихо, не привлекая внимания. Всякий мог попасться на пути…
Многоярусный барак гудел почти не умолкая. Между нарами сновали люди.
Лейтенант прошел весь барак, и никто не обратил на него внимания. Каждый был занят или собой, или решением каких-то общих малых проблем.
- Васюкова не видел? - наконец, не выдержав, спросил лейтенант безразличным голосом, словно хотел вернуть Васюкову только что взятый чинарик.
- Как же?! Тут и при свете ни черта не увидишь, а они вон еще экономить начали!
Лейтенант отошел, поняв, что от этого информатора ничего не добьешься. В это время рядом раздался тихий, но властный голос:
- А ты откуда такой любопытный?
Лейтенант прищурился, стараясь рассмотреть говорившего.
Черты лица в потемках различить было невозможно, но угадывались крупные скулы и высокий лоб.
- Из соседнего я… Новенький. Приятеля ищу.
Стоявший перед ним помедлил, как бы взвешивая сказанное лейтенантом. Но взвешивать было нечего, и, наверное, именно это спрашивающему понравилось. Он протянул руку и, мертвой хваткой взяв лейтенанта выше локтя, потянул в глубь барака. Они пробрались через боковой проход в маленький тамбурчик с заткнутым соломой окном, сквозь которую текли струйки холодного ночного воздуха. И было трудно понять, что хуже - смрадная ли духота или этот холод.
"Все-таки духота лучше", - успел подумать лейтенант перед тем, как две мощные фигуры приперли его к стене и голос ведшего тихо позвал:
- Леша. Гость к тебе.
Прямо с верхних нар свесилась чья-то голова и оказалась на уровне лица лейтенанта. И никакая темнота не могла помешать ему узнать это лицо.
- Лешка! - выдохнул он и, легко раздвинув плечами обоих стражей, потянул Васюкова вниз.
- Нет, нет! - глухо сказал тот, приблизив лицо к лицу так, что они почти касались носами. - Опять здесь?!
- Я за тобой…
- В соседний барак перейдем? - усмехнулся Лешка.
- Я из-за проволоки…
Лешка ощупал лейтенанта глазами и, повернувшись, сказал одному из парней:
- Петенька, посмотри, чтобы не было лишних.
- Есть, - ответил тот, и по голосу лейтенант узнал своего проводника.
- Садись и рассказывай, - сказал Лешка, сдерживая радость, и закашлялся. Он кашлял долго и надрывно. Лейтенант дождался конца приступа и спросил:
- Не полегчало?
- Как видишь… Да выкладывай же, черт! Не томи!
Лейтенант рассказал все по порядку, стараясь опускать детали, ибо двое сидели напротив и он не знал, кто они.
- Ты не стесняйся, тут свои, - сказал Лешка. - Петя, - опять позвал он, - кликни Батю.
Минут через пять рядом с лейтенантом опустился на нары невысокий мужчина и голосом, привыкшим повелевать, приказал:
- Ну, расскажите еще раз…
Лейтенанта взорвало.
- Хватит рассказов! Васюков все знает, а я вас, например, вижу в первый раз!
- Резонно. Полковник Аничков. Руководитель подпольной лагерной группы.
- Долго объяснять, - извиняющимся тоном произнес Васюков. - Полковник - командир, а я комиссар… Решать можем только вместе.
Лейтенанту ничего не оставалось, как вкратце повторить все, что он уже рассказал Алексею.
- Хорошо. И похоже на правду. Пять человек, говоришь, можете взять? И то дело. Пять человек на свободе - сила. Да если еще с оружием… А остальные двадцать шесть тысяч как?
- В лагере двадцать шесть тысяч? - не веря услышанному, переспросил лейтенант.
- Если не больше. Вчера под вечер новый эшелон пришел. Где-то севернее Москвы, говорят, большая мясорубка была.
- Поторопиться бы, - сказал лейтенант, - скоро уж и ток могут дать. Ребята обещали до пяти генератор не пускать, да больно рассвирепели новые хозяева.
- Без света им боязно, - согласился полковник. - А темнота, значит, ваших рук дело? Ну так вы уже сила! - Полковник, видно, очень любил слово "сила" и произносил его особенно уважительно.
Они долго в присутствии лейтенанта, как колоду карт, тасовали какие-то ничего не говорившие ему фамилии, и он не выдержал, вмешался в разговор:
- Без Васюкова не уйду…
- Ладно, не бузи! Васюков пойдет обязательно, у него туберкулез…
- Я бы остался…
- Перестань, Леша. Глупости делать взрослым людям стыдно. Мертвый ты только немцам нужен. А там подкрепишься и за нами еще вернешься! Ты хорошо знаешь лагерь. Тебе, как лейтенанту, спрашивать ничего не надо.
Тут только лейтенант вспомнил, что с первым вопросом обратился к человеку с таким вот похожим голосом.
- Как выбираться-то будем? - спросил Васюков.
- Зови всех, кто пойдет, - сказал полковник Пете.
Когда группа собралась под васюковскими нарами, лейтенант подробно объяснил, как предполагается организовать уход за проволоку и что кому делать.
- Особенно осторожно надо проходить первые двадцать метров от двери. Я пойду первым. Следующий смотрит и идет, если все тихо.
- Петя, - сказал полковник. - Возьми пару человек и блокируй дверь. Незаметненько. Если начнут стрелять и кого-то завалят, надо постараться подтащить хотя, бы к двери - потом объясним, что пошел до ветру.
Лейтенант перемахнул свои двадцать метров одним броском на авось. И удачно. Когда он с головой врезался в колючий снег у самой проволоки и, затаив дыхание, прислушался - над ним висела все та же ночная тишина. С разными перерывами трое, в том числе Васюков, легли рядом и быстро засыпались снежком.
"Каково им в одних куртках", - подумал лейтенант.
Но холод оказался не самым страшным. Четвертому не повезло: длинная автоматная очередь с вышки, о которой почти забыли, скосила его на полпути, и черным вороньим пятном остался он лежать на вытоптанном снегу под хороводом легкого крутящегося снега.
Лейтенант выбрался из сугроба и пополз к проходу. Дождался, придерживая проволоку, всех, опасливо поглядывая назад. Но сторожевая вышка больше не подавала никаких признаков жизни. Словно это так, шуточки ради, кто-то потешил себя шумной стрельбой.
- Надевайте, - Токин бросил маскировочные халаты стучащим зубами "пленным". - Хоть не греют, зато не видно!
Через минуту бесшумные белые тени вновь заскользили по старой, почти заметенной все усиливающимся снегом тропе. Когда сани, перегруженные людьми, потянули по дороге в сторону Старого Гужа и все вновь попрятали непонадобившееся оружие - обе гранаты лейтенант оставил полковнику, - только тогда спало напряжение.
- Снег-то какой! - сказал лейтенант, запахнув полой полушубка дрожащего Васюкова. - Так наметет, что не только следы, нас самих закрутит.
Когда подъезжали к городу, у моста уже горел прожектор, и повеселевший немец часовой, еще помнивший о самогонке, лишь приветливо помахал рукой. До дома Токина добрались без всяких приключений. Успех заставил забыть, что за окном, беленным новым рассветом, каждую минуту подстерегает опасность в захваченном врагом городе.
ДЕКАБРЬ. 1958 ГОД
Суслик появился так неожиданно, что я растерялся и не сумел этого скрыть, чем доставил ему немалое удовольствие. Он постучал в дверь нашей комнаты в самый разгар ссоры с женой - видно, входную дверь ему открыла соседка - и, войдя в круг света, огляделся, будто решал: стоит ли снимать такую комнату или нет?!
Жена, так и не поняв, кто перед ней, оделась и, хлопнув дверью, ушла к подруге, бросив мне с порога:
- Ребенка не разбудите…
Проводив ее оценивающим взглядом, Суслик качнул головой.
- Суровая женщина.
Раздевшись, он повесил пальто на вешалку, сел за стол и, обхватив голову своими восковыми ладошками, замер. Твердая рука этого человека чувствовалась во всем. Люди, с которыми я говорил, очень уж часто изъяснялись не своими, а его, сусликовскими, словами. Честно признаться, я не жаждал общения с Сизовым, странность фигуры которого все более отчетливо вырисовывалась даже в тех осторожных, правленных им самим рассказах живых свидетелей. Я дважды в письмах просил Алексея Никаноровича изложить подробности той или иной операции, но он отмалчивался, не выпуская из рук ни одной бумажки, которые были столь аккуратно подшиты в его папочке.
Он поднял голову и сказал:
- Уж извините меня, многоуважаемый Андрей Дмитриевич, что без приглашения. По старости хворать начал, да и хлеб насущный ой как много забот требует, а вот тут исключительно с оказией в столице появился. В Центральный Комитет партии зашел… - сказав это, он замер, как бы стараясь определить силу произведенного эффекта.
- И как успех? - улыбнулся я.
- Ваши-то поиски к чему привели? - улыбаясь в ответ, спросил он. - Говорят, вы и Нагибина видели?!
Своим поспешным, заданным как бы между прочим вопросом Суслик явно выдал себя.
"Ах вот ты почему появился?! Нагибин тебя волнует. Знаешь, что видел он в тебе не того, за кого хочешь себя выдать".
Я засмеялся, хотя было не до смеха, поскольку старался вспомнить, где и кому я мог проболтаться о встрече с Нагибиным, и какими путями эта информация дошла до Суслика.
Тот облизнул языком губы и вдруг как-то уж совсем по-приятельски сказал:
- Может, чайком побалуете? В Москве, честно говоря, и поесть не успел. Суетный город. Мокро, снега нет, будто и зимой не пахнет. Так, осенняя скукота.
Я пошел на кухню, взял перекипевший чайник, из холодильника вытащил все, что имелось: граммов триста ветчинной колбасы, масло, голландский сыр.
Суслик ел нежадно, осторожно, подбирая крошки, падавшие на скатерть с ломтей слегка подсохшего хлеба. Чаевничали молча. Лишь допив вторую чашку чая, Сизов сказал:
- Нежирно живете-то для правдоборца! Думал, только мы, люди простые, теснимся. А и вы, столичные журналисты, не сыром в масле катаетесь.
- Не сыром, - согласился я, - но признайтесь, Алексей Никанорович, что не забота о моем благополучии привела вас сюда.
- Солгал бы, став спорить… Однако человек человеку всегда сочувствовать обязан. А в вашей профессии это непременно просматриваться должно.
- Чем же я помогу вам, если вы мне помочь не хотите?
- Я вам все как на духу изложил. Только вам не нравится что-то. Свою правду найти хотите. А она одна - какая была, и ее не изменишь!
- Что уж точно, то точно: ищу свою правду! И почему-то верю, что она к истинной ближе, чем ваша, Алексей Никанорович.
- Слова все это, слова… А словам Москва не верит… Ну да ладно, к делу, - вдруг сухо заключил он. - 18 января исполняется шестнадцатая годовщина, как нашей организацией было намечено восстание в Старом Гуже. Акция серьезная, беспрецедентная по своему мужеству. Не наша вина, что она не состоялась. Причины вам известны лучше, чем мне, но необходима, - он подчеркнул это слово, - крайне необходима публикация в центральной печати. Конечно, спортивная газета не бог весть какой авторитетный орган, но доброе о людях, отдавших жизнь за свободу, сказать может и должна.
Я слушал Сизова и ловил себя на том, что давно уже потерял способность отличать в его речи демагогические штампы от ханжеской лжи.
- Исключительно именем товарищей моих, расстрелянных гестаповцами, прошу вас рассказать о восстании. Меня не упоминать - не во мне дело. Не корысти ради я к вам с просьбой этой обращаюсь…
- Насчет корысти - это вы нехорошо, Алексей Никанорович. Нечестно. Ведь и вам, признайтесь, эта статья нужна?! Ведь вы же один из руководителей организации, следовательно…
- Андрей Дмитриевич, вы человек молодой, но такой подозрительный, словно жизнь ваша на мою походила по сложности. Будто только разочаровываться приходилось…
- Не в разочарованиях дело, Алексей Никанорович, в профессии. Журналистское дело - все проверить. И хотя неписаный закон газетной работы гласит, что хвалить можно не проверяя, а критиковать, лишь сто раз все взвесив, этот случай особый.
- Мудрено что-то. Не понял, к чему клоните.
Он встал и пошел к вешалке.
- Мне на поезд надо. Потом смотрю - боитесь вы, как бы старый хрен ночевать не остался.
- Гостям в моем доме всегда рады. Потесниться можно…
- Спасибо. Но я действительно на поезд.
Он взглянул на часы, полез во внутренний карман, сильно согнувшись - будто тот был бездонным, - и достал сложенный вчетверо листок. Развернул. Я увидел длинный список, отпечатанный через один интервал на портативной пишущей машинке с мелким шрифтом, отпечатанный аккуратно, с заглавными буквами. После каждой фамилии шло одно слово "расстрелян".
- Ищите, копайте! Всегда приветствовать вашу правду буду, если она истинной окажется. Но именем расстрелянных прошу, - еще раз повторил он, и голос его так дрогнул, что, пожалуй, впервые я поверил в искренность его слов. Может, и не поверил, просто мне хотелось в это поверить.
Проводив Сизова до лестничной площадки, сказал прощаясь:
- Признаюсь, и мне кажется, что самое время кое-что о ребятах написать…
- Исключительно зрело, - сказал он и ушел, даже не подав руки.
Я взял со стола оставленный им листок. Слово "расстрелян" смотрело на меня, будто отпечатанное иной краской или оттиснутое на бумаге выпуклыми буквами. Фамилии как бы уходили на второй план, становясь приложением к слову "расстрелян". И смысл его так не вязался с картиной мирно спавшей дочки…
Я дежурил "свежей головой" по номеру в маленькой типографской комнатке, увешанной пробными полосами, когда внезапно вошел Петр Николаевич. Он сел напротив меня, расстегнул пиджак и, мучимый одышкой, спросил:
- Как?
- Нормально, - столь же коротко ответил я.
Маленькие глазки шефа за вспотевшими стеклами очков лишь угадывались, полное лицо и шея покраснели. Был он такой кругленький, такой весь завершенный. Когда снимал очки, чтобы протереть их, походил на слепого кутенка, внезапно попавшего в незнакомую обстановку.
Шеф молча взял подложенную мной полосу и принялся читать. Набросав красным карандашом лихих вопросов и размашистых замечаний, сказал:.
- Звонили тут из ЦК. Интересовались старогужским делом. Рекомендовали изложить печатно…
- Написать - немного мудрости надо. А вот потом…
- Раз товарищи поддерживают, - он показал пальцем в потолок, - можно и рискнуть. Не все в жизни по полочкам разложено…
Он аккуратно мелкими буквами вывел в углу газетного листа свою фамилию и сказал: