- Так.
- "В Москве Любовь Грачева попыталась уговорить меня бросить дочь, я отказался, сказал, что она может ехать, куда хочет, одна. Она как будто смирилась, но это оказалось только для виду. На Курском вокзале, когда мы стояли в очереди за билетами, Грачева позвала меня поужинать в ресторан. Олю мы оставили под присмотром старушки, с которой познакомились тут же, в очереди. Ехала она тоже в Чернигов, звали ее Анастасией Филипповной. В ресторане я выпил, Грачева уговорила меня выпить еще. Я захмелел, поссорился с соседями за столиком и попал в милицию. Очнулся я только утром, побежал на вокзал, но дочери там уже не было. Обращался в железнодорожную милицию, но там тоже никто не видел ее. Когда я пришел на квартиру к тетке Грачевой, жена была там. Она сказала, что, когда меня забрали вчера в милицию, она ходила за мной, а когда пришла на вокзал, Оли уже там не было. Грачева и ее тетка начали меня уговаривать, чтобы я не тревожился, что девочку, наверно, увезла старушка, которой она очень понравилась. С горя я снова выпил, а утром с Грачевой уехали..."
Бухалов отложил последний лист протокола, с тяжелым изумлением посмотрел на сидящего против него человека.
- Так, Гречко?..
Что-то в голосе капитана - в его интонации, приглушенном тембре - показалось Гречко необычным; он не смог в этот раз отделаться коротеньким "так", хмуро наклонил голову.
- В этом виноват... Перед дочкой виноват. - Глаза Гречко встретились на секунду с задумчивыми глазами капитана, поспешно вильнули в сторону. - За это буду отвечать. А больше ни в чем не виноват...
- Гречко, почему вы не можете смотреть прямо? - тихо спросил Бухалов.
Гречко, как от удара, вздрогнул; жила на виске взбухла и, словно синий червь, извиваясь, поползла по костистому лбу вверх.
- Привычка...
Окно, выходившее на улицу, было задернуто белой шторой, легкая ткань прильнула к самому стеклу. По ту сторону окна шумел весенний город, на белой шторе поминутно мелькали быстрые бесформенные тени машин и прохожих, а здесь, в кабинете, царила стойкая густая тишина. Один из сидящих - седобородый, в синей куртке - безучастно смотрел в угол, второй - сутуловатый человек с большими залысинами и серебряными погонами на плечах - разглядывал первого. "Вот, - размышлял Бухалов, - уже пожилой, нестрашный, даже жалкий, а скольким людям испортил жизнь? И все она, эта постыднейшая и нелепейшая терпимость, с которой мы прощаем мелкие проступки, не задумываемся, что порой это равносильно поощрению. Пьет человек - с кем не бывает; бросил одну жену - это его личное дело; и, привыкнув к мелким подлостям, к безнаказанности, слабый или подлый беспрепятственно катится к своему последнему рубежу - к преступлению..."
- Гречко, - вернулся к допросу Бухалов, - вы не догадываетесь, почему после первого допроса мы десять дней не тревожили вас?
- Нет. - На секунду глаза Гречко оживились, но он тут же постарался придать лицу обычное выражение равнодушия, инертности.
- Хорошо, я объясню вам: мы проверяли ваши показания. - Капитан постучал рукой по папке. - Вот здесь вся ваша жизнь за последние десять лет. Может быть, без некоторых деталей...
- Ну и что же? - сдержанно спросил Гречко.
- А вот что. - Негромкий, глуховатый голос Бухалова зазвучал резче. - Все эти документы свидетельствуют об одном: ваши показания - ложь.
Гречко вяло пожал плечами.
- Не знаю.
- И это ложь. Знаете.
Бухалов достал из папки лист, разгладил рукой.
- Начнем по порядку. Прежде всего: вы явно поспешили объявить свою первую жену Оксану Бложко и вашего сына погибшими под бомбежкой...
- Я не знал, - угрюмо перебил Гречко.
- Не знали, а уверили Екатерину Уразову. Сиротой прикидывались.
- Она жила с немцами! Я не мог с ней жить...
- Это вы говорили своей уфимской жене, Анне Утиной. И тоже обманули ее. - Залысины у Бухалова покраснели. - Как вы осмелились так оболгать человека? Ведь она женой вашей была, мать вашего ребенка!
- Не знаю, о чем вы говорите.
- Знаете, Гречко! Вот официальная справка: вместе с сыном Оксана Бложко эвакуировалась из Чернигова и всю войну жила в Гурьеве.
- Я не знал об этом.
- Но вы знали, что после войны она вернулась в Чернигов и сразу же навестила ваших родителей. Знали?
Гречко молча смотрел в угол.
- Знали, Гречко!.. Очень большой ошибкой вашей первой жены было то, что она отказалась взыскать с вас алименты. И не из-за денег, нет! Она оставила вас безнаказанным - вот что плохо.
- Это не имеет отношения к делу.
- Прямого - да, - согласился Бухалов. - Но это учит нас, как относиться к вашим показаниям: без доверия.
- Ваше дело.
- Иначе нельзя, Гречко. Вы увиливаете от честного ответа, нагромождаете одну выдумку на другую.
- Я правду сказал.
- Нет, не правду. - Бухалов достал из папки телеграфный бланк. - Вы показывали, что увезли Екатерину Уразову в декабре пятьдесят первого года в Иркутск. Так?
- Да.
- Нелогично, Гречко. Вот ответ начальника Иркутского аэропорта: вы самовольно оставили работу в ноябре пятьдесят первого года. Зачем же вам было после этого везти туда Уразову?
Гречко молчал.
- И много других нелогичностей, - продолжал Бухалов. - Вы уверяете, что Уразова оставила на вас дочь. Но ведь плохо верится, что за столько лет она не поинтересовалась, как ее дочь живет. Простите меня, так могли сделать вы, а не она.
- Она не знала, где я жил.
- Но она знала, где живут ваши родители. - Капитан тщетно ждал ответа. - Наконец, еще одна нелогичность: не правда ли, странно, что Уразова ни разу не написала своей сестре в Заломовск? А ведь они очень дружно жили. Правда?
- Не знаю.
- Наконец, последнее. Вы утверждаете, что разыскивали дочь после того, как вернулись утром из милиции.
- Да.
- Не искали, Гречко. Вот справка детской комнаты Курского вокзала: в течение трех суток девочку никто не спрашивал. А расчет ваш понятен: ребенок в таком возрасте мог не сказать, чей он.
Бухалов размял уставшие плечи, минуту, отдыхая, смотрел на белую штору, на которой мелькали быстрые расплывчатые пятна.
- Знаете, Гречко, - неожиданно доверительно сказал он, - я работаю в милиции более десяти лет, перевидал всяких людей и хочу вам честно сказать: вы - просто трус.
Гречко усмехнулся.
- Да, трус, - убежденно повторил Бухалов. - Трусите, поэтому и придумываете. Могу сказать заранее: как только от вашего первого показания не останется камня на камне, вы попытаетесь придумать что-либо другое.
- Я не придумываю. Вызовите сюда Грачеву.
- А стоит ли? По вашему настоянию мы устроили вам очную ставку с Уразовым - не в вашу пользу.
- Я настаиваю.
- Ладно. - Бухалов прошелся по кабинету, остановился возле Гречко. Тот, забыв спросить разрешения, закуривал. - Грачеву мы вызовем. Израсходуем еще немало государственных средств, потеряем несколько дней. А что толку? Мы знаем о вас больше, нежели вы предполагаете, но пока - учтите, только пока! - мы не знаем, где Екатерина Уразова. Вот этим вы и пользуетесь. И знаете что: лучше бы вам самому сказать, где она, а не ждать, когда мы это узнаем без вашей помощи!.. Подумайте.
Гречко пускал дым колечками, молчал.
На утомленном лице капитана Бухалова выразилась искренняя досада; он пожал плечами, приоткрыл дверь.
- Уведите.
"Эта женщина клевещет!"
Худенькая, еще молодая женщина с простым лицом, на котором выделялись только большие темные глаза да торопливо подкрашенные губы, рассказывала ровным, бесстрастным тоном, каким говорят обычно об очень далеком и отболевшем. Иногда машинально она одергивала жакет или поправляла уложенные на затылке узлом косы, затем ее тонкие длинные пальцы снова неподвижно замирали на коленях.
- С Максимом Гречко я познакомилась в сентябре сорок четвертого года в Рузаевке, на вокзале. Я ждала поезд, сидела в транзитном зале, вечером. Он подсел, разговорились. Сказал, что только из госпиталя, едет в свою часть. Поинтересовался, куда я еду. Я объяснила, что еду в командировку, живу в Саратове, сама эвакуированная из Москвы. Гречко рассказал, что у него семья погибла на Украине под бомбежкой, никого близких не осталось. Потом пришел поезд, Гречко помог мне сесть и попросил мой адрес. Я дала - мне жалко было, что человек одинокий. Вскоре он прислал письмо. Писал, что каждый день вспоминает меня, и жить теперь ему веселее. Я ответила, и мы начали часто переписываться...
По лицу Грачевой прошла легкая краска, ей словно стало стыдно того, о чем нужно было рассказывать.
- В марте сорок шестого года Гречко приехал в Москву. Я к этому времени вернулась из эвакуации и жила с теткой. Тете он не понравился. Она сказала, что не верит ему. Я тогда обиделась на нее и не послушалась. Мы расписались...
- Не помните, какие документы предъявил он в загсе? - поинтересовался Бухалов.
- Помню. Удостоверение личности. На нем и штамп поставили.
- Продолжайте.
- На следующий год Гречко вызвал меня в город, где он служил в авиационном полку техником-лейтенантом. Жили мы под городом, в небольшом селе, на частной квартире. - Грачева горько вздохнула. - Тут я и узнала другого Гречко, не такого, как в письмах... Пил, часто не приходил ночевать. Говорил, что ночует у товарищей в общежитии. А потом я узнала, что он ходил к одной женщине...
- К командиру полка вы не обращались?
- Нет.
- Почему?
- Считала, что неудобно. Да и побаивалась... Говорю вам, что совсем другого человека узнала. Неаккуратный такой, грубый, все товарищи по полку сторонились его. Другие как-то все к коллективу, к семье, а он - все в сторону... Неприятности пошли, хозяйка от квартиры отказала: начал он с ее дочкой погуливать. Ну, конечно, скандалы, попреки... А тут я еще письмо у него нашла, от Уразовой. Пишет: "Когда ты заберешь нас с дочкой, стыдно мне перед людьми..." Опять неприятность была. Я плакала. Гречко свое твердил: глупости, выбрось из головы!..
- Зачем же вы все это терпели? - невольно вырвалось у Бухалова.
Женщина растерянно развела руками.
- Куда же деваться было?.. Тетки стыдно... Слово дал. И у него тут неприятности были.
- Какие?
- Уволили его в сорок седьмом году из армии. Ему хотелось, чтобы, как других, демобилизовали с деньгами. А его по другой статье уволили: пьянки, скандалы эти, взыскания - все к одному. За недостойное поведение, одним словом. В Москву хлопотать ездил.
- Нашел сердобольных?
- Выхлопотал. Статью изменили, получил назначение в гражданский флот. В Ташкент поехали... По дороге-то он мне Заломовск и показал. Из окна. "Вот в том, говорит, белом доме я в госпитале лежал". Я еще спросила: и письмо отсюда было? Нахмурился: отсюда, говорит. На станции походил и, сдается мне, письмо в почтовый ящик бросил...
Бухалов кивнул, раскрыл папку.
- Письмо это сохранилось. Вот, можете прочесть.
Грачева с любопытством взяла узкий листок, брови ее удивленно дрогнули.
Хорошо знакомым почерком было написано:
"Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку..."
- Когда это он писал?
- По штемпелю - тринадцатого мая сорок седьмого года, - не глядя на конверт, ответил Бухалов.
- Правильно. - Грачева густо покраснела. - Выходит, я этим капитаном и была. Негодяй!..
- В этом немножко виноваты и вы! - упрекнул Бухалов. - Нельзя прощать все подряд.
- Ой, да если б только это! - Внешнее спокойствие, наконец, оставило женщину, давняя боль и обида прорвались, смяли бесстрастный тон. - Мало ли я ему простила! Ведь он мне всю жизнь изуродовал!.. В Ташкент пришел от Уразовой исполнительный лист, дочка у него оказалась. Смирилась! Заставил сделать аборт, чуть жива осталась. Простила!.. Сколько лет жили - все кое-как, тряпки одной, и той не купил. Стыдно говорить - обносилась совсем. Спасибо, когда тетя что присылала. И это ладно!.. Я ему больше простила. В сорок девятом году туберкулез у меня открылся, так он бросил меня одну и уехал.
- Куда уехал?
- Откуда же я знаю! Не искала. Хоть и трудно мне тогда пришлось, а все-таки легче стало. - В голосе женщины зазвучали запоздалые слезы. - По крайней мере, не поганит каждый день, не кричит, пьяного да грязного не принимаю!.. Уродина!..
- Вы успокойтесь, пожалуйста, - неловко засуетился Бухалов. - Все это прошло. Вот воды выпейте!
Грачева отвернулась, вытерла глаза, долго молчала.
И снова ее голос зазвучал ровно и бесстрастно.
- У тетки я жила до июля пятьдесят второго года. Успокоилась, работа у меня хорошая была, и здоровье налаживаться начало. А тут он, на беду мою, снова приехал. - Грачева покачала головой. - Уж чего тут только не было: клялся, божился! И ничего этого не будет, и ошибся, и простить себе не может! - Темные большие глаза женщины недоуменно и виновато остановились на капитане. - Опять ведь поверила!..
Непроизвольно лицо Бухалова выдало досаду. Грачева заметила, поняла, заговорила, оправдываясь:
- Со стороны-то сейчас и я вижу: глупо. А ведь тогда как: и перед теткой неудобно, и у самой на душе бог знает что! Ни жена, ни вдова, тридцатый год шел - одна. Ну, и поверила. Может, не столько поверила, сколько хотелось верить!..
Грачева продолжала рассказывать - снова это были обиды и терпение женское, границ которому, кажется, нет. Бухалов слушал, сочувственно покачивал головой, и в его воображении невольно возникал облик смиренного, с окладистой седой бородой человека, на поношенном лице которого бегали тусклые, воровато настороженные глаза. Неизвестны были детство и юность этого человека, но вся его последующая жизнь отчетливо представлялась цепью малых и больших подлостей, обмана, прощаемых людьми то по простоте душевной, то по деликатности человеческой, то, чаще всего, по неистребимой доброте женской. И все эти лучшие человеческие добродетели неосмотрительно дарились существу мелкому, себялюбивому, жестокому. Мало строгости, но много доброты и терпения - лучшая питательная среда для подлости, а от нее до преступления - рукой подать.
- Уговаривала поехать к его старикам, в Чернигов, - рассказывала Грачева. - Он еще до нашего первого разрыва обещал меня свозить к ним. Вот и вспомнила. Думаю, съездим, познакомлюсь, с людьми я как-то быстро схожусь - ну, и ближе как-то станем. Остепенится, может, старики подействуют. Да ведь и нехорошо это: сколько лет жили, а родных его не знаю. Словно ненастоящая я жена какая! Думаю так и снова за свое: поедем да поедем! Лето, и деньги тут у него были, не знаю уж откуда. Нет, как отрезал!
- Почему?
- Не захотел. "В Чернигове, говорит, делать мне нечего". Как нечего, а старики, спрашиваю? Молчит. Поссорился, что ли, спрашиваю? Сердиться начал. "Не твое, говорит, дело, и больше мне об этом не напоминай". Да что, говорю, дом-то у тебя заклятый какой? Чуть было опять до разрыва не дошло, кричать начал.
- Сердился? - заинтересовался Бухалов.
- Чуть не побил, - подтвердила Грачева.
- А в Чернигов так и не поехали? - следуя за какой-то своей мыслью, уточнил Бухалов.
- Нет. Поехали в Челябинск...
Бухалов сделал в блокноте пометку, кивнул.
- Продолжайте. Вы начали о Челябинске.
- Приехали в Челябинск, тут он снова отличился. Работал на аэродроме. И спился там с каким-то сторожем. Удумали ведь что! Аэродром был за городом, небольшой, учебный, а недалеко село. Вот как коровы забредут на аэродром, так они с этим сторожем загонят их, пока колхозники выкуп не принесут. Я-то ничего не знала, смотрю только - попивать стал, погуливать, деньги откуда-то берет. А тут их и накрыли! Судить хотели, да не знаю уж, как выкрутился, умеет он это - разжалобить. Дали ему тогда выговор, строгий ли, - не помню уж. Ну, и опять скандал, а тут я еще письмо у него нашла от какой-то Анны, из Уфы. По письму выходило - еще одна жена домой ждет...
- Была и такая, - коротко подтвердил Бухалов.
- Вот, вот... Ну, тут уж мы поговорили, как следует! И кончилось тем, что я опять уехала. Отреза, правда, недосчиталась - так уж не удивилась даже.
- А что такое?
- Когда мы сошлись, тетя мне подарила на платье шерсти. Вроде приданого у меня было. Платье заказать хотела. А тут, как стала уезжать, начала перекладывать чемодан, смотрю - нет. На самом еще дне лежал. Сказала ему, так чуть жизни не лишилась.
- Бил?
- Не успел. Сказала ему: ты, говорю, вдобавок еще и вор. Побелел, табуреткой замахнулся. Спасибо, хозяйка вошла. Я сразу из дверей... Вот так наша жизнь с Гречко и кончилась - как сон дурной!..
Бухалов записал показания Грачевой и сейчас бегло просматривал их. Всякий устный рассказ характерен тем, что отдельные моменты в нем переданы подробней, с деталями, другие - вскользь, мимоходом, третьи, иногда очень важные для следствия, - опущены вовсе. Теперь же, когда показания были изложены на бумаге, пробелы эти стали заметнее.
- Скажите, Любовь Николаевна, - уточнял капитан, - приезжали ли вы к Гречко в январе пятьдесят второго года? В Иркутск.
- В январе? - Глаза Грачевой на секунду сузились, затем снова ясно остановились на Бухалове. - Нет, конечно. После разрыва он приехал ко мне в Москву в июле. В Иркутске я с ним не была. Он там один жил, это уж после Ташкента. А я из Ташкента уехала.
- Вы это хорошо помните?
- Конечно.
- А не смогли бы вы это чем-нибудь подтвердить?
- Подтвердить? - Грачева на мгновение растерялась, но тут же облегченно закивала, щелкнула запором сумочки. - Конечно, могу! Хорошо еще, послушалась товарищей из московской милиции. Посоветовали все документы взять. Вот! - Грачева торопливо перелистала трудовую книжку, положила перед Бухаловым. - С пятидесятого года по июль пятьдесят второго я работала воспитателем в общежитии ФЗО, уволилась в июле. Это когда он за мной приехал.
Бухалов посмотрел запись, удовлетворенно кивнул.
- Отлично!.. И еще вопрос, Любовь Николаевна. Вы Уразову Екатерину никогда не видели?
- Что вы, откуда же?
- А скажите, был ли у вас с Гречко разговор о том, чтобы взять его дочь Ольгу на воспитание?
- Нет, никогда. Знаю, что он платил сначала по исполнительному листу, а потом перестал. Сказал еще, что Уразова отказалась от алиментов.
- Когда это было?
- Да вот как вместе снова жить начали, в пятьдесят втором году. - Заподозрив, наконец, что-то неладное, Грачева спросила: - Что-нибудь плохое случилось?
- Возможно, - неопределенно ответил капитан. - Проверяем. А спрашиваю вас об этом вот почему. Гречко показал, что, когда он в январе пятьдесят второго года привез в Иркутск Уразову, приехали вы...
- Я? - Глаза Грачевой от удивления округлились.
- Да, вы. И когда он вернулся с работы, вы были на квартире, а Уразова уже уехала. Оставила записку...
Пораженная Грачева всплеснула руками.
- Ах, подлец!..
- И с тех пор Уразову никто больше не видел.