Лев подошел к телу и осмотрел руки трупа. На них не было ни порезов, ни царапин – никаких признаков самозащиты. Опустившись на колени, Лев принялся осматривать шею погибшего. На ней не осталось ни единого целого клочка кожи, не считая тыльной стороны, соприкасавшейся с полом, который и защитил ее от порезов. Лев взял нож, просунул его под шею убитого и приподнял лезвие, обнажая небольшой участок неповрежденной кожи. Она оказалась покрытой синяками. Убрав нож, он уже хотел подняться на ноги, когда его внимание привлек карман пиджака мужчины. Он сунул в него руку и извлек оттуда тонкую брошюру – "Государство и революция" Ленина. Еще не успев открыть книжку, он заметил в переплете некую странность – в него была вклеен целый лист. Открыв книгу на нужной странице, он увидел фотографию растрепанного мужчины. Хотя тот был Льву не знаком, он сразу понял, что это за снимок: на фоне голой белой стены растерянное выражение лица человека бросалось в глаза. Это была фотография, сделанная при аресте.
Лев выпрямился. Столь явное несоответствие вызывало массу вопросов. Но тут в комнату вошел Тимур Нестеров и мельком взглянул на книгу.
– Что-то важное?
– Пока не знаю.
Тимур был его ближайшим соратником; их связывала весьма сдержанная и не выставляемая напоказ дружба. Они не пили вместе, не подтрунивали друг над другом и почти не разговаривали ни о чем, кроме работы, – да и тут могли целыми днями не обменяться и парой слов. Циники видели в их дружбе взаимное презрение и ненависть. Будучи на десять младше Тимура, Лев стал его начальником, хотя в прошлом занимал подчиненное положение и обращался к напарнику не иначе как "товарищ генерал". Строго говоря, от их совместного успеха больше выиграл Лев. Окружающие намекали, что он спекулирует на чужих достижениях и вообще индивидуалист и карьерист. Но Тимур не проявлял ревности или зависти. Чинопочитание не имело для него особого значения. Он гордился своей работой. Его семья ни в чем не нуждалась. После перевода в Москву ему наконец-то выделили современную квартиру с горячей водой и круглосуточным электроснабжением, хотя до этого он долгие годы стоял в очереди. И какими бы странными ни казались их отношения посторонним, они готовы были отдать жизнь друг за друга.
Тимур кивнул на печатный цех, где стояли строкоотливные машины, похожие на гигантских механических насекомых.
– Прибыли его сыновья.
– Пригласи их сюда.
– Прямо в комнату, где лежит труп их отца?
– Да.
Милиция разрешила сыновьям отправиться домой еще до того, как Лев успел допросить их. Он готов был извиниться за то, что им придется вновь увидеть тело погибшего отца, но доверять сведениям, полученным из вторых рук, пусть даже от милиции, Лев не собирался.
В дверях, выполняя его распоряжение, появились Всеволод и Авксентий – молодые люди, которым едва перевалило за двадцать. Лев представился.
– Меня зовут Лев Демидов. Понимаю, что вам сейчас нелегко.
Сыновья, словно сговорившись, избегали смотреть на труп отца, не сводя глаз со Льва. Наконец заговорил старший, Всеволод:
– Мы уже ответили на все вопросы милиции.
– Я не отниму у вас много времени. В комнате все осталось так, как было сегодня утром, когда вы приходили сюда?
– Да, именно так.
Отвечал один лишь Всеволод. Авксентий хранил молчание, лишь изредка поглядывая на Льва. А тот продолжал:
– Стул тогда стоял у стола? Быть может, он лежал на полу, опрокинутый в пылу борьбы?
– Какой борьбы?
– Между вашим отцом и убийцей.
В комнате воцарилась тишина. Лев снова заговорил:
– Стул сломан. Если вы сядете на него, то непременно упадете. Странно, что, даже сломанный, он остался стоять перед столом, не так ли? Ведь сидеть на нем нельзя.
Оба сына обернулись, чтобы посмотреть на стул. Ответил опять-таки Всеволод:
– Вы вызвали нас сюда, чтобы поговорить о стуле?
– Это очень важно. Полагаю, ваш отец встал на стул и повесился.
Это предположение должно было показаться нелепым и абсурдным. Оно должно было привести их в ярость. Но братья молчали. Чувствуя, что угодил в "десятку", Лев продолжал:
– Я уверен, что ваш отец повесился – скорее всего, на одной из потолочных балок. Он встал на стул, а потом оттолкнул его ногами. Сегодня утром вы обнаружили его тело. Вы оттащили его сюда и вернули стул на место, не заметив, что он сломан. Потом один из вас или оба изуродовали ему горло в попытке скрыть след от веревки. Затем вы перевернули все вверх дном в его кабинете, чтобы имитировать ограбление.
Братья были способными студентами. А самоубийство отца могло погубить их карьеру и уничтожить все надежды на будущее. Самоубийство, попытка покончить с собой, депрессия, даже просто высказанное вслух желание свести счеты с жизнью – все это воспринималось как оскорбление государства. Самоубийству, как и убийству, не было места на эволюционном пути к передовому обществу.
Сыновья печатника явно прикидывали, что делать дальше: признаться в содеянном или все отрицать. Лев смягчился.
– Вскрытие покажет, что у него сломана шея. Мне придется расследовать его самоубийство с не меньшим тщанием, чем если бы это было убийство. Меня волнует причина, заставившая его покончить с собой, а не ваше вполне понятное желание скрыть случившееся.
Ответил младший сын, Авксентий, впервые подав голос:
– Это я перерезал ему горло.
Молодой человек продолжал:
– Я вынул его из петли и понял, что он сделал с нашими жизнями.
– У вас есть какие-либо предположения, почему он так поступил?
– Он много пил. И работа его угнетала. Он все время тосковал.
Они говорили правду, но это была не вся правда – они или скрывали что-то, или просто больше ничего не знали. Лев не сдавался.
– Пятидесятипятилетний человек не станет сводить счеты с жизнью только потому, что у читателей его книг на пальцах остается краска. Вашему отцу довелось пережить на своем веку куда бо́льшие неприятности.
Старший из братьев начал злиться.
– Я проучился четыре года, чтобы стать врачом. И все напрасно – ни одна больница не возьмет меня на работу.
Лев поманил их за собой. Они вышли из кабинета в цех, подальше от трупа их отца.
– Лишь утром вы встревожились, что отец не вернулся домой. Вы знали, что он задержится на работе допоздна, иначе подняли бы тревогу еще вчера вечером. В таком случае почему в машинах нет набранных страниц, готовых к печати? Здесь четыре строкоотливных линотипа. Но в них не заложено ни одной страницы. Вообще ничто не указывает на то, что кто-то здесь работал.
Они подошли к гигантским станкам. Спереди у каждого находилась панель с буквами, похожая на клавиатуру печатной машинки. Лев вновь обратился к братьям:
– Сейчас вам очень нужны друзья. Я не могу просто взять и закрыть глаза на самоубийство вашего отца. Зато я могу обратиться к своему начальству с просьбой не предпринимать никаких действий, которые способны повредить вашей карьере. Наступили другие времена, и детям уже не нужно отвечать за грехи родителей. Но вы должны заслужить мою помощь. Расскажите мне, что здесь произошло. Над чем работал ваш отец?
Младший из сыновей передернул плечами.
– Он работал над каким-то государственным документом. Мы его не читали, а просто уничтожили все набранные страницы. Он не закончил набор. Мы решили, что он, наверное, затосковал оттого, что ему придется изготовить какой-нибудь очередной некачественный журнал. Бумажный экземпляр мы тоже сожгли, а заодно расплавили и формы. Ничего не осталось. Это правда.
Но Лев не собирался сдаваться так быстро. Он кивнул на машины и спросил:
– На какой из них он работал?
– Вот на этой.
– Покажите мне, как это делается.
– Но мы же все уничтожили.
– Прошу вас.
Авксентий взглянул на брата, явно ожидая разрешения. Тот кивнул.
– Начинаете с того, что печатаете буквы. В задней части устройство собирает их отливки. Каждая строка составляется из отдельных отливок, между которыми находятся отливки с пробелами. Когда строка закончена, она целиком отливается из смеси расплавленного свинца и олова. Так получается заготовка. Затем эти заготовки складываются вот на этом поддоне, пока у вас не будет готова вся страница текста. После этого стальная страница покрывается краской, а сверху по ней прокатывается бумага – и текст отпечатан. Но, как мы уже говорили, мы расплавили все набранные страницы. Не осталось ничего.
Лев обошел станок кругом, следя за механическим процессом, от набора отливок букв до составления страниц, а потом спросил:
– После нажатия на клавиши отливки букв собираются вот на этой плите с ячейками?
– Да.
– Полных строчек текста не осталось, вы их уничтожили. Но здесь есть незаконченная строка.
И Лев показал на неполную строчку, составленную из отливок букв.
– Ваш отец собрал строку лишь наполовину.
Сыновья заглянули в машину. Лев был прав.
– Я хочу отпечатать эти слова.
Старший сын застучал по клавише пробела.
– Если мы добавим пробелы до конца строки, она заполнится, и тогда можно будет отлить заготовку.
Отдельные отливки пробелов присоединились к незаконченной строке, пока ячейки на плите не оказались заполненными до конца. Плунжер выдавил в отливку расплавленный свинец, и оттуда выпала узкая прямоугольная заготовка – последние слова, которые набрал перед смертью Сурен Москвин.
Заготовка лежала на боку, и буквы не были видны. Лев спросил:
– Она горячая?
– Нет.
Лев поднял заготовку строки и положил ее на поддон. Смазав поверхность краской, он накрыл ее сверху листом бумаги и надавил.
Тот же день
Сидя за кухонным столом, Лев рассматривал листок бумаги. От документа, который стоил жизни Сурену Москвину, осталось всего три слова.
"…Эйхе под пытками…"
Он вновь и вновь перечитывал их, будучи не в силах отвести от них взгляд. Вырванные из контекста, они тем не менее заворожили его. Наконец чары рассеялись. Он тряхнул головой, отодвинул листок в сторону и взял в руки портфель, лежащий на столе. Внутри лежали два засекреченных дела. Чтобы получить к ним доступ, ему понадобилось специальное разрешение. В отношении первой папки с материалами на Сурена Москвина никаких трудностей не возникло. А вот второе запрошенное им личное дело принадлежало Роберту Эйхе.
Развязав тесемки первой папки, он ощутил всю тяжесть прошлого погибшего человека – уж очень много в ней оказалось страниц. Оказывается, Москвин был сотрудником государственной безопасности – чекистом, как и сам Лев, причем прослужил в органах намного дольше его. В папке лежал и список тех, на кого Москвин донес за время своей карьеры:
Нестор Юровский, сосед. Расстрелян.
Розалия Рейзнер, знакомая. 10 лет лагерей.
Яков Блок, директор магазина. 5 лет лагерей.
Карл Урицкий, охранник. 10 лет лагерей.
Девятнадцать лет службы, две страницы доносов, почти сотня фамилий – и всего одна родственница.
Иона Радек, двоюродная сестра. Расстреляна.
Лев сразу же понял, в чем тут дело. Даты доносов казались беспорядочными: иногда их было несколько в течение пары недель, а потом вдруг следовал перерыв в несколько месяцев. Но для опытного глаза они отнюдь не выглядели хаотичными: в них присутствовали строгий расчет и система. Донос на двоюродную сестру почти наверняка был тщательно спланирован. Москвин должен был создать впечатление, будто его преданность государству не заканчивается на семье. И вот для того, чтобы список людей, на которых он донес, вызывал заслуженное доверие, ему пришлось пожертвовать родственницей: так он избежал обвинений в том, что выдает только тех, кто не связан с ним кровными узами. Москвин преуспел в науке выживания. Так почему же он совершил самоубийство?
Лев принялся проверять даты и места, где трудился Москвин, и озадаченно откинулся на спинку стула. Оказывается, они были не просто коллегами: семь лет назад оба работали на Лубянке, хотя пути их никогда не пересекались – во всяком случае, Лев не мог припомнить, чтобы встречал этого человека. Сам он был следователем, производил аресты и следил за подозреваемыми. Москвин же служил охранником, перевозил арестованных и принимал участие в их задержании. Лев прилагал все силы к тому, чтобы как можно реже бывать в камерах для допросов в подвале, словно доски пола защищали его от того, что день за днем творилось внизу. Если самоубийство Москвина было вызвано чувством вины, что же именно послужило толчком для столь отчаянного поступка? Лев закрыл первую папку и взялся за вторую.
Личное дело Роберта Эйхе было толще и тяжелее, а на первой странице красовался штамп "Совершенно секретно". Страницы его были прошиты суровой ниткой, словно содержали нечто опасное, чему нельзя было позволить вырваться на свободу. Лев развязал тесемки. Имя показалось ему знакомым. Быстро просматривая страницы, он обратил внимание на то, что Эйхе был членом партии с 1905 года – то есть вступил в нее еще до революции, в те времена, когда членство в партии означало ссылку или казнь. Прошлое его выглядело безупречным: бывший кандидат в члены Политбюро. Тем не менее он был арестован 29 апреля 1938 года, несмотря на его заслуги. Совершенно очевидно, что этот человек не был предателем. Но Эйхе признался: в деле лежал протокол допроса, в котором он подробно описывал свою антисоветскую деятельность. Льву самому пришлось составить заранее множество подобных признаний, так что он легко распознал канцелярские обороты и руку агента – своего рода шаблон, в который арестованный вписывал лишь свое имя и мелкие, незначительные подробности. Лев перевернул несколько страниц, не читая, и наткнулся на заявление о собственной невиновности, сделанное Эйхе во время пребывания в заключении. В отличие от признания, оно было написано живым человеческим языком – полное отчаяния и славословий в адрес партии, заверений в своей любви к государству и робких намеков на несправедливость ареста. Затаив дыхание, Лев стал читать его:
…не в силах вынести пытки, которым подвергли меня Ушаков и Николаев – особенно первый, который знал о том, что мои сломанные ребра еще не зажили и причиняют мне сильную боль, – я был вынужден оговорить себя и остальных.
Лев знал, что последует дальше.
Четвертого февраля 1940 года Эйхе расстреляли.
* * *
Раиса стояла в дверях, глядя на мужа. Погруженный в изучение секретных документов, он не замечал ее присутствия. Силуэт Льва – бледного, напряженного, сгорбившегося над засекреченным личным делом и держащего в руках судьбы других людей – живо напомнил ей их мрачное и несчастливое прошлое. Ее так и подмывало поступить, как она делала прежде, – развернуться и уйти, а потом старательно избегать его. Гнетущие воспоминания навалились на нее, как приступ дурноты. Она попыталась прогнать их прочь. Лев стал уже далеко не тем человеком, каким был раньше. Их брак перестал быть для нее западней. Шагнув вперед, она опустила руку ему на плечо, признавая в нем мужчину, которого научилась любить.
Лев вздрогнул от неожиданности. Он даже не заметил, как в комнату вошла жена. Застигнутый врасплох, он ощутил себя словно обнаженным. Он встал так резко, что опрокинул стул, и тот с грохотом упал на пол. Только сейчас, глядя жене в глаза, он понял, что она нервничает. А ему очень не хотелось, чтобы это повторилось. Он должен был объяснить ей, чем занят. А вместо этого он взялся за старое, погрузившись в молчание и тайны. Он обнял ее. Когда она прижалась щекой к его груди, он понял, что она искоса поглядывает на документы, и пояснил:
– Один человек покончил жизнь самоубийством. Бывший агент МГБ.
– Ты его знаешь?
– Нет. Во всяком случае, я его не помню.
– И тебе придется расследовать его смерть?
– Самоубийство ничем не отличается…
– Я имею в виду… это обязательно должен быть ты?
Раиса очень хотела, чтобы он передал это дело кому-нибудь другому и не сталкивался вновь с органами госбезопасности, пусть даже косвенно.
– Это не займет много времени.
Она медленно кивнула, соглашаясь, а потом сменила тему:
– Девочки уже в постели. Ты почитаешь им на ночь? Или ты занят?
– Нет, я не занят.
Он уложил папки обратно в портфель и, прежде чем выйти из кухни, наклонился к жене, чтобы поцеловать ее, но она мягко остановила его, приложив палец к губам и глядя ему в глаза. Раиса не произнесла ни слова, а потом убрала палец и поцеловала его сама, поцеловала так, словно он только что принес ей самую страшную и нерушимую клятву.
Войдя в спальню, Лев убрал портфель с глаз долой – давали о себе знать старые привычки. Впрочем, он тут же передумал, вновь достал папки и положил на столик у стены, чтобы Раиса могла прочесть их, если захочет. Затем Лев поспешил по коридору в комнату дочерей, пытаясь стереть последние следы тревоги с лица. Широко улыбаясь, он открыл дверь.
Лев и Раиса удочерили двух девочек. Зое исполнилось четырнадцать, а Елене – всего семь лет. Лев подошел к кровати младшей и присел на краешек, достав из шкафа детскую книжку. Открыв ее, он стал читать вслух. Но Зоя тут же прервала его:
– Мы уже слышали этот рассказ. – Спустя мгновение она добавила: – И он не понравился нам с самого начала.
В рассказе речь шла о маленьком мальчике, который хотел стать шахтером. Его отец, тоже шахтер, погиб во время аварии, и мать боялась, что и жизнь сына окажется в опасности, если он пойдет по стопам отца. Зоя была права, Лев уже читал этот рассказ. А девочка с презрением заключила:
– В конце концов сын нарубит больше всех угля, станет национальным героем и посвятит награду памяти своего отца.
Лев захлопнул книжку.
– Ты права, рассказ и впрямь не очень интересный. Но, Зоя, хотя в этом доме ты можешь говорить все, что угодно, я все-таки прошу тебя быть осторожнее за его стенами. Выражать критическое мнение, даже в столь пустяковом вопросе, как рассказ для детей, может быть опасно.
– Ты что же, арестуешь меня?