– А, да-да… Это не я, это твой приятель тебя хочет видеть, из Переславского музея, – кивнул он на дверь. В холл вбежал, запыхавшись, старый приятель Бегуна Гриша Переславский, худой сорокалетний мальчик с неровной разночинской бородкой.
– Здрасте, Иван Афанасьевич, – подкатился он к Пинчеру с протянутой рукой. – Здорово, Беглов! – Он кинулся обнимать, тормошить Бегуна. – Пропал, скотина, без чекистов не найдешь! Переехал, что ли? Слушай, тут такое дело: мы через Министерство культуры у ГБ иконы выпросили, конфискованные, для музея. Надо выбрать, что поинтереснее. Я подумал: может, ты чего присоветуешь. Заодно повидаемся. Сколько – лет восемь не виделись? И тебе интересно: представляешь, в ЧК – туристом! – захохотал он.
Бегун вдруг расслабленно обмяк, не зная – то ли смеяться, то ли материть Гришку. Он обернулся к Пинчеру – тот с усмешкой наблюдал за ним.
– Так вы теперь… – начал Бегун.
– Я теперь начальник хранилища, – ответил Пинчер. – Имею я право на спокойную старость? Не до пенсии же за вами бегать… – он деловито глянул на часы. – Все собрались? Епархия здесь?
– Здесь, – откликнулись трое священников, длинноволосые, в цивильных старомодных костюмах. Бегун их не заметил поначалу.
– Третьяковка?
– Это мы, – подтянулись ближе две тетки в очках на пол-лица, сильно крашеные и чопорные – типичные кандидатки-искусствоведки, музейные злобные крысы.
– Прошу. – Пинчер первым двинулся в глубь здания.
Они спустились в подвал, – Бегун потерял счет подземным этажам, перекрытым стальными дверями, как отсеки подводной лодки, – миновали несколько внутренних постов и после очередной проверки документов дежурный лейтенант открыл наконец перед ними бронированную дверь в хранилище вещественных доказательств.
В первом зале стояли на стеллажах сотни магнитофонов всех существующих на свете фирм, от карманных плеерков до многоэтажных музыкальных центров, видаки и видеокамеры, фотоаппараты и микроволновые печи – все, что создала цивилизация для облегчения бренного человеческого бытия, – с наклеенными вкривь и вкось инвентарными номерами, сотни телевизоров отражали в погасших экранах неяркие лампы и фигуры редких здесь гостей;
в другом были собраны достижения человеческого разума в деле уничтожения себе подобных – лежали снопами сабли, шпаги и палаши – грубоватые боевые и затейливые наградные с Георгием на рукояти, с золотой и серебряной насечками, стояли в козлах инкрустированные перламутром фузеи и новенькие калашниковы, мушкеты и гранатометы, булавы и базуки;
в третьем сияли золотом на ультрамарине китайские вазы, матово светился кузнецовский фарфор, посверкивал гранями немецкий хрусталь;
в следующем громоздились друг на друге сейфы с драгоценностями, а ювелирка попроще внавал лежала в ящиках с номером дела, как в пиратских сундуках.
Наконец процессия остановилась в зале, где от пола до потолка, как дрова в поленнице, сложены были иконы…
Бегун с горящими глазами, забыв обо всем на свете, копался в залежах досок, рассматривал то в упор, то на вытянутых руках, отставлял лучшие. Рядом толклись святые отцы и третьяковские крысы, молчаливо тесня друг друга плечами, стараясь первыми схватить хорошую икону.
– Ты посмотри, а? – Бегун в восторге показал Грише доску. – "Сошествие во ад"! Палех, Гриша, чистый Палех! Я за двадцать лет такого не видел. Ведь каждый лик прописан!
– А это? – Гриша показал в ответ "Вознесение".
– Ординар! – отмахнулся Бегун. – Я десять таких тебе достану… Гриша! Ты глянь! – тут же повернулся он с новой доской. – Спас Мокрые власы! Нет, ты глянь – светится! Ей-богу, светится!
– Да куда еще! Уже пять, – указал Переславский на отставленные иконы.
– А шестая не проскочит?
– По разнарядке пять: три восемнадцатого, две семнашки.
– Эх-х… – Бегун с сожалением оглядел отобранные доски, помедлил и, как от сердца отрывая, убрал "грешников" обратно на стеллаж.
Между тем епархия сцепилась с Третьяковкой. Они одновременно схватили новгородскую Богоматерь и теперь ожесточенно рвали ее друг у друга из рук.
– Я первая увидела!
– Нет, мы первые взяли!
– Я хотела взять, вы меня оттолкнули! Другим проповеди читаете, а тут толкаетесь! Я женщина, в конце концов, могли бы уступить!
– Возьмите другую!
– Сами возьмите!
– Место иконы в храме! Все растащили по запасникам, семьдесят лет таскали и здесь лучшее хватаете!
– У нас ее люди увидят!
– Это намоленная икона, на ней благодать Божья!
– Вы ее продадите вместе с благодатью, чтоб зарплату себе платить!
– Даже если продадим – это угодней Богу, чем у вас будет висеть!
И те и другие взывали к Пинчеру о справедливости. Тот не вмешивался ни в отбор досок, ни в конфликты, молча стоял в стороне, с иронической усмешкой наблюдая за сварой.
Бегун под шумок повернулся к другому стеллажу, вытащил верхнюю доску – и чуть слышно присвистнул. Даже если ошибиться лет на сто – никак не позже шестнадцатого века подписная Троица, вещь не просто редкая – уникальная. Бегун быстро оглянулся – остальные были заняты скандалом, грозящим перейти в рукопашную. Троица была примерно одного размера с уже отобранным Спасом. Бегун незаметно отодрал от обеих досок клейкие ленты с номерами и поменял местами. И тут же на его пальцы легла жесткая рука. Еще мгновение назад скучавший поодаль Пинчер ласково улыбался ему, глядя в упор ледяными глазами.
– А теперь сделай, как было, – негромко приказал он. – И запомни: коза щиплет травку там, где ее привяжут. Французская пословица…
Когда были заполнены необходимые документы, он проводил нагруженных досками посетителей до дверей хранилища – святые отцы и женщины из Третьяковки доругивались на ходу – и вызвал сопровождающего.
– А вашего консультанта я задержу на пять минут, – неожиданно сказал он Грише. – Мне тут тоже совет нужен.
Они вернулись с Бегуном под гулкие своды хранилища.
– Извините, Иван Афанасьевич, – виновато развел руками Бегун. – Сам не знаю, как это я… Бес попутал…
– Тут многих бес путает, – отмахнулся Пинчер. – У меня новые поступления – помоги атрибутировать.
– О чем разговор, Иван Афанасьевич! Для вас лично и для родного ЧК – в любое время дня и ночи… – Бегун осекся, потому что Пинчер начал выставлять со стеллажа иконы из дипкурьерского фургона.
– Ну? – Пинчер, улыбаясь, внимательно смотрел ему в глаза.
– Святой Георгий Победоносец со змием… Третья четверть шестнадцатого века. Москва… – медленно начал Бегун. – Богоматерь с Младенцем. Конец шестнадцатого – начало семнадцатого…
– Удивил ты меня, Беглов, – со вздохом перебил его Пинчер. – Я ведь тебя уважал… По долгу службы гонял и посадил бы тогда, если б смог – но уважал. Ты один с фарцовой шушерой не вязался, доски на китайские презервативы вразвес не менял. Ходил себе по деревням, не украл ни разу, бабок не обманывал. В каждом деле есть художники… И вдруг – контрабанда.
– Я же сказал – тут недоразумение… – промямлил Бегун.
– Да ты не волнуйся, я ведь уже не следователь… И Шмидт тебя не назвал как соучастника… пока…
– Я не знаю никакого Шмидта…
– Ну разумеется, – понимающе кивнул Пинчер. – Но я не о том. Просто удивил ты меня, – он отправил доски на место и кивнул: – Пойдем.
Бегун поплелся за ним. Он не понимал, к чему Пинчер устроил этот вернисаж и, главное, – удастся ли выйти на свет Божий или, не поднимая на поверхность, его подземным лабиринтом отправят в камеру.
Пинчер остановился в хранилище драгоценностей, выбрал из громадной связки ключ и открыл сейф. Достал из серебряного кубка початую бутылку коньяка. Огляделся, выбирая достойную посуду, и протянул Бегуну высокий золотой бокал, оплетенный по кругу виноградной лозой из рубинов и изумрудов, второй такой же взял себе.
– Фаберже, – сказал он. – Подарок Николая императрице к последнему Рождеству. Бесценные вещицы.
– У кого конфисковали?
– Меньше знаешь – дольше живешь, – ответил Пинчер. – Ну, со свиданьицем.
Они выпили под глухими каменными сводами.
– Удивил… – опять покачал головой Пинчер. – Разбогатеть решил? Или с деньгами приперло? Ходить перестал?
– Всю осень ходил, – сказал Бегун. – Нет ничего. Вычистили всю Россию.
– Это ты зря, Беглов. Россия неисчерпаема… Просто все почему-то думают, что Россия – вот посюда, – рядом стояла чужеродная в этой сокровищнице, аляповатая, но довольно точная карта Советского Союза из полудрагоценного камня с золотой надписью "Дорогому Леониду Ильичу от имярек" – и Пинчер провел рукой по яшмовому Уральскому хребту. – А Россия – вот она, – он двинул руку дальше, по малахитовым лесным просторам. – Сибирь! Дремучая. Нечесаная…
Бегун молчал, он не понимал, куда клонит Пинчер. А тот снова разлил коньяк по императорским бокалам.
– В Гражданскую здесь ходил отряд ЧК, по указу от 22 февраля восемнадцатого года. Знаешь такой указ?
– О конфискации церковных ценностей?
– Вот именно… Письмом тогда никто не интересовался, брали только серебряные оклады, золото. Ну а в революционном порыве иногда перегибали палку: кресты сшибали, иконами печь топили. Командовал отрядом мой дед – Пинчук Иван Лукич. Меня в его честь Иваном назвали… Летом восемнадцатого он пришел в село Белоозеро. Вот сюда, – Пинчер указал точку за голубым амазонитовым Байкалом, в верховьях топазного Витима. – Говорят, богатый там храм был, хоть и в глуши. С чудотворной иконой. Местный Иерусалим. На праздники богомольцы за двести верст туда шли… А потом отряд исчез. Бесследно. Со всем конфискованным грузом. И село исчезло. То есть избы остались – люди исчезли. Скорее всего, белозерцы отбили свои святыни обратно и ушли в тайгу. Народ там крутой, белке за сто шагов пулю в глаз кладут.
– Послали бы экспедицию.
– Были экспедиции. Пустое дело. Там не экспедиция нужна, а хороший ходок. Который и разговорит, и выпьет, за вечер лучшим другом станет… Не могут же они восемьдесят лет в тайге сидеть. Должны у них быть какие-то контакты с большим миром… Вот ты и пойдешь.
Бегун отпил еще глоток, затягивая время, недоверчиво поглядывая на Пинчера.
– А вам это зачем? – наконец спросил он.
– А я, Беглов, за сорок лет своей собачьей службы – вы ведь меня Пинчером звали, а? – заработал только кипу грамот, которыми даже в сортире не подотрешься: бумага жесткая – и пенсию: с голода не сдохнешь, но и досыта не наешься. А кого я гонял, те на "мерсах" катаются. Обидно, Беглов! Привезешь доски – поделишься со стариком. Я много не возьму – всего-то процентов девяносто, – Пинчер невинно развел руками: такая, право, малость. – Заодно и про деда узнаешь. Хоть могила где?… Да и тебе лучше будет исчезнуть на какое-то время. И Рубля возьми. Он ходок еще тот, но пусть глаза не мозолит в Москве…
Бегун задумчиво смотрел на бескрайнюю малахитовую тайгу, плывущую под крылом кукурузника. Ярко зеленели верхушки сосен, на северном берегу реки, на припеке уже протаяла прошлогодняя трава, но сама река была покрыта прочным льдом, а в сумрачной глубине леса лежали не тронутые солнцем сугробы.
Тесный салон кукурузника был забит ящиками и почтовыми мешками, для Бегуна с Рублем остался только краешек скамьи у самой кабины. Левка, по уши заросший черной щетиной, мятый, с погасшими глазами, безвольно покачиваясь, бормотал в пространство:
– Букачача… Думал ли ты, Лева, что тебя занесет в Букачачу? Разве можно жить в городе, который называется Букачача? Если бы я родился в Букачаче, я удавился бы, не выходя из роддома… Интересно, как у них бабы называются – букачашки? Бегун, ты хотел бы трахнуть букачашку?
– Заткнись. Достал уже, – сказал Бегун, не отрываясь от иллюминатора.
– Я понимаю: ты влетел на пятнадцать штук, а за что я страдаю? Я мог бы пересидеть этот месяц на даче в Опалихе у девушки Тамары и не знать ничего про город Букачачу. Я не хочу больше болтаться по букачачам, я хочу лечь в свою ванну и спокойно умереть…
Первый пилот Петрович, пузатый, как языческий бог плодородия, поманил Бегуна в кабину.
– Гляди! – указал он, снижаясь к самым верхушкам. – Белоозеро! Вон само озеро, а там село.
Изогнутое серпом озерцо было заметено снегом, у кромки леса торчали коньки крыш и полусгнившая маковка деревянной церкви. Потревоженный треском мотора, выскочил из избы тощий медведь и ломанулся в лес.
– Так восемьдесят лет пустое и стоит… Говорят, под Рождество кто-то в церкви свечи зажигает. Брешут, наверное.
– А ты тут людей не видал? – крикнул Бегун.
– Мы тут не летаем. Из-за сопок вон, – указал Петрович на невысокий горный кряж, – восходящие потоки бьют. Меня раз, как мяч, зафутболило – кувыркался, едва откренил. Тут, знаешь, какие ветры бывают? Сел как-то, роженицу взял. А взлететь не могу – ветер жмет. И время не терпит: орет уже. Так на лыжах и пилил сто пятьдесят верст по реке… На черта они тебе сдались, белозерцы?
– Материал для кандидатской собираю. Песни, частушки…
– Так что ж ты сразу не сказал? – оживился Петрович. – Я тебе на докторскую спою! – и заорал, поводя штурвалом, выписывая коленца над тайгой:
Укоряю тещу я:
Больно дочка тощая!
Начинаю ея мять -
Только косточки гремять! -
он заложил лихой вираж. Рубль в салоне слетел со скамьи на пол.
– Слушай, давай я тебя в Рысий Глаз заброшу! Все равно по пути. Там сейчас заимщики пушнину сдают – у них спросишь, они тайгу лучше, чем ты свою бабу, знают, до последнего пупырышка. Если чего и в самом деле есть – расскажут…
– Куда летим? – уныло спросил Рубль, когда Бегун вернулся и сел рядом.
– В Рысий Глаз.
– Думал ли ты, Лева, что тебя занесет в Рысий Глаз?… Бегун, ты хотел бы трахнуть рысеглазку?…
Рысьим Глазом назывался десяток крепких рубленых изб, затерянных в глухой тайге. Со двора избы занесло вровень с крышей, а улица между ними, выходящая к реке, была продавлена в глубоком снегу траками вездеходов. Кукурузник сел на лед реки и выкатился на берег, прямо к крайним домам. Петрович остался у самолета распорядиться выгрузкой. Бегун направился к заготконторе, у дверей которой выстроились разноцветные "Бураны" с санями-прицепами и лежали в ожидании хозяев лайки. Рубль плелся следом.
В накуренной до синих сумерек избе было тесно, у дверей толпились охотники в распахнутых волчьих шубах, медвежьих кухлянках, высоких унтах, в необъятных лисьих малахаях, все как один бородатые, дубленые морозным солнцем и ветром, так что и крутоскулые буряты, и эвенки, и русские – все были на одно лицо.
За столом перед ними восседал плутомордый приемщик, он мельком, зажав папиросу в зубах, щуря глаза от дыма, оглядывал шкурки: ость, пух, мездру, прострелы, – называл цену и кидал назад, где на дощатом затоптанном полу громоздились меховые горы: соболя, колонок, горели красным закатным светом лисы-огневки, тускло серебрилась белка, белоснежным сугробом лежал горностай, отливали заиндевелой сталью волки, рядом черные медведи и янтарные рыси.
За вторым столом сидел кассир с ведомостями, брезентовым денежным мешком и автоматом на спинке стула и метал на замызганную столешницу многотысячные "кирпичи".
На гостей никто не обратил внимания. Шкурки сдавал русоволосый малый, стриженный по кругу, под горшок, вынимал из мешков, растряхивал. Приемщик едва глянул на соболя и небрежно бросил в кучу.
– Двадцать тысяч, – он показал малому два раза по десять пальцев. – Двадцать, понял?…
Тот кивнул. Приемщик взял следующую шкуру и почти без остановки кинул за спину.
– Тоже двадцать…
Охотники недовольно загудели.
– Эй, погоди, начальник! – протолкался вперед здоровенный таежник с рваной от виска ко рту щекой. – Откуда двадцать? Ты чо, ослеп? Глаза разуй – чистый баргузин!
– Ты бабки получил, Потехин? – ответил приемщик. – Претензий нет? Ну и иди, гуляй!
– А ты не командуй! Я таких командиров на болту вертел и подкидывал! Ты объясни, почему двадцать всего.
– Не выкунел соболь-то! По осени, должно, бил…
Тут охотники загалдели все разом, придвигаясь к столу:
– Где не выкунел? Бабе своей в койке мозги промывай! Зимний соболь!
– Гляди. – Потехин схватил соболя, показал мягкую белую мездру. – Если не выкунел – в синеву должно отдавать! Каждый год одно и то же! Тут дохнешь в тайге, яйца от мороза звенят, а он приезжает – не выкунел ему! И белка ему не перецвела, и заяц бусый!.. Шуряк мой в Германию ездил – наши соболя висят, так, говорит, нули сосчитать не мог – утомился считать! А тут, значит, двадцать штук деревянных? Нам, значит, и так хватит, хмырям таежным, мы, значит, и за двадцать штук тебя в твою канцелярскую жопу целовать должны? А ты чего стоишь, Еремей, как болт на морозе? – толкнул он хозяина соболей. – Сказать не можешь – вот так покажи! – он сунул под нос приемщику громадный кукиш.
– Что ты на меня-то орешь? – оправдывался приемщик. – Езжай в Букачачу, там права качай! Государственные расценки!
– Здесь государства нет, здесь тайга – закон, медведь – хозяин! Если считать не умеешь – сами посчитаем! – Потехин потянулся к мешку с деньгами.
– Назад! – кассир схватился за автомат.
– Ты свою пукалку-то брось, я тебя вместе с ней переломаю!
– Атас! – испуганно шепнул Рубль. – Сейчас разборка начнется!
– Погоди… – Бегун с интересом наблюдал за сварой. В разгоряченной толпе спокоен был только сам Еремей, глухонемой охотник. Он безучастно ждал, когда прекратится суета вокруг и можно будет сдать остальные шкурки.
– Здорово, мужики! – вошел в контору Петрович. – Чего за шум – за дверью слышно?
– Да снова мудрит, мудрило! – кивнул Потехин на приемщика. – Не выкунел ему соболь!
– Один был невыкуневший, – примирительно сказал тот. – Другие чистые. По сорок беру, – сказал он Еремею. – Вот черт глухой! Сорок, понял? – он четыре раза раскрыл пальцы.
Тот спокойно, с достоинством кивнул, и принялся складывать деньги в освободившийся от шкурок мешок.
– Все, закончили на сегодня, – скомандовал приемщик. – Грузи товар, Петрович!
– А нам чо, до другого самолета здесь жить, чо ли? – возмутились охотники, не успевшие сдать добычу.
– Меньше орать надо было, – злорадно ответил приемщик.
– Не грустите, мужики! – сказал Петрович. – Я вам тут гостей привез, – указал он на Бегуна с Рублем. – Белозерцев ищут.
Все обернулись к ним – видно было, что новые люди тут в диковинку. Даже Еремей оглянулся от стола.
– Белозерцев? – удивился Потехин. – Беляки есть, русаки есть… Лицензию, чо ли, взял? Почем за шкурку дают?
Изба вздрогнула от дружного хохота, так что синие волны табачного дыма заштормили вокруг голой лампы под потолком.