Едва тронулись, Трубецкой оживленно заговорил, перегибаясь с переднего сиденья. Оказывается, он провел проверку на лояльность жителей нашего дома. Вроде тех, которые по поручению правительства проводят в государственном масштабе спецслужбы. Впрыскивают в общественное сознание разные дезы и фиксируют реакцию населения. К примеру, перед очередной реформой, проще говоря перед очередным ограблением, допустим перед общим подорожанием, сперва повышают цены на один бензин, и то ненамного, и следят, не будет ли чего. Нет, все спокойно. Приступайте, господа, без опаски к дележке нового пирога. Социальный зондаж можно вести и на тонких уровнях. Помнишь, Витя, историю с фильмом Скорцезе о Христе? Его прокрутили по НТВ вопреки просьбе патриарха не оскорблять чувства верующих. Проглотила Святая Русь - и не пикнула. Значит, что? Значит, все позволено, полная победа. Нет народа, остались племена. Прежде надежным инструментом для проверки лояльности нации была Дума. Там обкатывали самые чудовищные "экономические" проекты вроде продажи земли иностранцам или семейной приватизации сырьевых монополий. Но с тех пор как Дума стала ручной, ее показатели ненадежны. Более объективную картину дают выборы в органы власти, контролируемые криминальными кланами и Кремлем. Но и там при анализе данных разброс вероятностей чрезвычайно широк, отсюда досадные сбои при назначении выборных губернаторов. Мой дом Вова Трубецкой прозондировал кустарным способом, используя собственное ноу–хау. Три часа пускал бензиновую гарь в открытые окна, а также время от времени включал сигнализацию и клаксонил, создавая видимость технологической катастрофы.
- И что? - торжествующе закончил Трубецкой. - Тихо, Витя. Ни одна крыса не рискнула высунуться и хотя бы узнать, в чем дело, кто над ними куражится. Какой вывод, Витя? Не ломай голову, сам скажу. В вашем доме не осталось ни одного настоящего мужчины. - Он подумал и грустно добавил: - А может, их во всей России теперь не больше ста человек. Как думаешь, Витек?
- Никак не думаю.
- Сопротивляемость на нуле, Витя. Массовый суицидальный синдром. Нации капут. Делай с руссиянином что хошь, будет только руки целовать. В какой–нибудь занюханной Италии повысят цену на проезд в автобусе - и миллионы людей на улице. Правительство качается. Вся страна на ушах. Не лезь в мой кошелек, пасть порву. А у нас? Витя, как у нас? Ваньку ободрали до нитки, говном в харю тычут, на, жри. Он жрет, доволен. Глазом зыркает, где бутылка, чтобы запить. Мало тебе? Хорошо, добавим. Отключили электричество, поморозили, как тараканов, - и что? Нет, кто–то побежал на площадь с плакатиком. На плакатике мольба: государь–батюшка, президентушка родный, оборони, заступись! Детишки мрут, старики околевают, сделай милость, окороти супостата. Витя, это сопротивление, да? Реформаторы правильно говорят: такой народ не имеет права на существование. Тупиковая ветвь, Витя.
- Не понимаю, чему ты радуешься?
- Не радуюсь, нет, ты не понял. Поражаюсь, как могло такое быть? Гитлеру хребет сломали, против всей Европы выстояли, а сотню обнаглевших ворюг не способны по камерам рассажать. Что все это значит, Витя? Объясни, ты же писатель.
При других обстоятельствах я охотно посудачил бы на эту тему, но сейчас, на темной дороге вертелось в голове совсем другое. Набрался духу, спросил:
- Куда едем, Вова? Куда меня везете?
Майор изобразил недоумение.
- Ты о чем, Витя? В Звенигород, куда же еще?
- Почему такая спешка? Почему нельзя было утром?
- Так тебе виднее… Я сам удивился. Гата сказал, привези писателя. Значит, хозяин распорядился.
- А почему вдвоем? Почему с Абдуллой?
- Кто был под рукой, того взял… Да ты что подумал, Вить?
- Ничего не подумал, но чудно как–то… Ночью. Спят все добрые люди.
Глухонемой за баранкой сдавленно хмыкнул. Трубецкой протянул мне сигареты.
- Покури, Витя. Нервы у тебя. Воображение художника. Говорят, страшная штука. Где–то я читал, в принципе, все художники шизанутые. А если не шизанутый, то не художник.
Сигарету я прикурил от его зажигалки. Голос у Трубецкого дружеский, но на самом донышке издевка. Все он понимал, скотина, и мой страх, и то, что я лишил себя выбора, продавшись олигарху. Он тоже был в схожем положении. В чем я не сомневался, так это в том, что Вова Трубецкой, такой, как он есть, веселый и беззаботный, при необходимости не задумываясь влепит пулю в лоб. При этом будет вот так же безмятежно балабонить. И все равно он был из тех, к кому я испытывал симпатию. Он был из перерожденных, но не смирившихся и вел с миром собственную маленькую беспощадную войну.
- Скажи, Володя, а вот если тебе хозяин прикажет?..
Ему не требовалось уточнять, ответил честно:
- Черт его знает, Витя. Мы люди подневольные. Но не скажу, что мне это понравится. - Он покосился на Абдуллу. - А ты что, всерьез прокололся?
- Видно, кто–то очень хочет, чтобы так выглядело.
- Кто, Витя?
Разговор перешел в опасную плоскость, я первый спохватился.
- Да это я так, к слову… Ты правильно заметил. Не знаю, какой я художник, но психика травмированная - это точно. Всякая чепуха в голову лезет. У меня в медицинской карте диагноз: канцерофобия.
- Типичный случай, - с облегчением откликнулся Трубецкой. - Социальная неврастения - болезнь века на
равне со СПИДом. Главное - восстановить глубокий сон. Поверишь ли, я сам долго хандрил после пустяковой контузии. Один отморозок огрел железякой по тыкве. Ничего не помогало. Неделями не мог уснуть. Одна бабка спасла, Аграфена Тихоновна. Никаких патентованных средств, только травы, Витя, только травы. Месячишко попьешь - и как новорожденный. Считай, адрес у тебя в кармане.
- Спасибо, - поблагодарил я без энтузиазма. От сердца малость отлегло, лишь когда свернули на боковое шоссе к поместью. Там еще поблизости имелось удобное для захоронения болотце, но и его благополучно миновали.
Дом без света в окнах. Абдулла повел тачку в гараж, а мы с Трубецким распрощались на развилке - он во флигель, я в центральное здание. Взаимно пожелали друг другу спокойной ночи, и еще он сказал:
- Не бойся, Витя. Вряд ли он тебя приговорил. Рано еще.
Неподалеку от парадного подъезда из кустов налетел, как черная молния, добрейший будь Тришка, прыгнул на спину, повалил, сомкнул клыки на кадыке, но нежно, дружески. Такой ритуал встречи у нас наладился уже несколько дней. Я почесал охотника за ухом. Эх, Триха, Три- ха, все–то тебе озоровать, дурачку.
Буль самодовольно заурчал и помог мне подняться, осторожно покусывая то тут, то там.
В дом я проник через боковую дверь, от которой, как у почетного поселенца, у меня был собственный ключ. Разумеется, это не значило, что вошел незаметно. Наш приезд во всех деталях отследила умная электроника, записала на пленку, и вежливый оператор в дежурной комнате, когда за мной закрылась дверь, включил ночное освещение в коридорах. Добравшись до своих покоев, я сразу залез в душ и битый час с азартом соскребал, смывал с себя дневные страхи. Не помогло. Душа тихонечко, жалобно повизгивала, и никак не проходило ощущение, что лежу на влажной, прохладной земле, головой в кустах, там, где повалил безумный Тришкин прыжок.
Но главный сюрприз был впереди. В спальне, инстинктивно стараясь не шуметь, я зажег нижний свет, подошел к бару, достал початую бутылку бурбона, нацедил полстакана, но выпить не успел. Услышал капризный женский голос, пощекотавший правое ухо:
- А ты, писатель, эгоист. Почему даму не угощаешь?
Я резко повернулся, расплескав питье, и увидел на царском ложе голую Изауру Петровну. Она жеманно улыбалась, глядя на меня предательскими глазами.
Господи, как же я сразу не заметил, подумал я.
ГЛАВА 16
ЛЮБОВЬ КУРТИЗАНКИ
Изумительное тело - пухлые груди, впалый живот, стройные ноги, бедра с таинственным изгибом, манящим в самую глубину… У меня с женщинами, как у человека, идущего в ногу с прогрессом, разговор короткий - или я ее имею, или вообще с ней не разговариваю. Но о чем разговаривать с женщиной (с современницей), если она водит за нос? При нашем нынешнем либерализме, когда девочек и мальчиков растлевают прямо в колыбели (на худой конец, в детском саду, а если дотянул до школы с непромытыми мозгами и в относительном целомудрии - это уже просчет, упущение наставников, за что лишают премиальных), так вот, при либералах - честь им и слава, - когда наконец–то все тайное стало явным и отношения между полами упростились до экономической формулы "товар - деньги - товар" и женщина озабочена лишь собственной ценой на рынке услуг, все–таки бывают исключения, противоречащие рыночной благодати. К примеру, Изаура Петровна предлагала возвышенную, бескорыстную любовь, иначе как расценить ее слова: "Мне ведь от тебя ничего не нужно, писатель, но меня бесит, как ты морду воротишь".
- Как ты сюда попала? - поинтересовался я.
- Это так важно?
- Ты уверена, что нас не слушают?
- Не считай меня идиоткой, не суди по себе.
- Хозяин не помилует, когда узнает.
- Поздно бояться, миленький.
- Почему поздно?
Этот разговор происходил уже после того, как мы выпили и Изаура по моей просьбе укрылась простыней, но
только до пояса. Я сидел рядом на кровати, и время от времени ее шаловливая ручонка опускалась на мое колено и норовила скользнуть к заветному месту. При этом я вздрагивал, как от тока. Вряд ли когда–нибудь прежде я чувствовал себя так неуютно с женщиной.
- Ты так ничего и не понял, писатель.
- Что я должен понять?
- Ничего не понял про нашего милейшего Оболдуя. Когда он что–нибудь покупает, то потом никому не оставляет ни кусочка. Ты был уже покойником, когда переступил порог этого дома.
- Надеюсь, ты преувеличиваешь. У нас с Леонидом Фомичом деловой контракт. Я не его собственность, просто пишу о нем книгу.
Изаура нервно рассмеялась.
- Книгу? Контракт? Какой ты наивный. У меня тоже с ним контракт. Брачный. Все как на Западе. Но, в отличие от тебя, я не строю иллюзий.
- Почему же согласилась стать его женой, если заранее знала, чем это кончится?
- Алчность, дорогой мой. И наша исконная надежда на "авось". Принеси–ка лучше еще выпить.
Я сходил к бару, вернулся, мы выпили и закурили. Пепельницу в виде ползущей черепашки Изаура поставила себе на живот.
- Хорошо, - заметил я глубокомысленно. - Пусть все так. Но объясни, зачем тебе понадобился я? Что за странная прихоть? Мало ли в доме молодых кобелей.
- У тебя бывают заскоки, писатель?
- Сколько угодно, и что?
- У меня тоже. Не выношу, когда мужик на меня не реагирует. Это меня старит. Я могла бы тебя изнасиловать, но лучше, если ты сделаешь это добровольно и с радостью. Витя, чего ты в самом деле из себя корчишь? Или ты голубой? Вроде не похоже.
- Слушай, а он тебя не хватится?
- Его нет, он в Москве.
- Как в Москве? Зачем же меня вызвал?
- Это я тебя вызвала, Витенька. - В затуманенных гла-
1 ПЗ
зах возникло выражение, которое можно сравнить с полетом потревоженной пчелы. - Чего тебя перекосило?
- Но ведь…
- Мальчик мой, да не дрожи ты так, никто тебя не тронет, пока меня не разозлил. Может, хватит языком молоть? Скоро утро, а мы еще не начинали. Учти, я намерена все сливки с тебя снять. Ну–ка, покажи своего петушка… Или нечем похвастаться?
- Может, все же не стоит?
- Стоит, милый, стоит… Да что же ты как деревянный!..
Она рывком сбросила простыню, и между нами завязалась нелепая борьба, из которой я временно вышел победителем с двумя болезненными укусами на плече. Чувствовал, силы на исходе. Безумная вакханка своего добьется, иначе быть не может. Ее кожа пылала жаром, пухлые губы раскрылись, как влажные лепестки на заре, она что–то неразборчиво бормотала, настраиваясь на упоительную победу. Вряд ли найдется мужчина, способный устоять перед таким напором, если он не паралитик. Правда, я, возможно, был хуже, чем паралитик, я был трус, но сейчас это уже не имело значения, мы оба это понимали.
- Подожди, Иза, - взмолился я. - Давай сперва еще по глоточку.
- Не спасет глоток, - уверила насильница. - Но если настаиваешь…
Очередная выпивка привела к тому, что я каким–то образом оказался снизу, а женщина меня оседлала, но я совершенно не чувствовал ее тяжести.
- Эй, - начиная задыхаться, проворчала Изаура Петровна из–под пышной шапки внезапно слипшихся волос, - не строй из себя мертвяка, а то больно будет…
После этого мы поскакали сразу галопом, и лишь первые светлые лучи, заглянувшие в окно, позволили мне отдышаться. Что она вытворяла, не берусь описать, стыдливость не позволяет. Единственное, в чем я абсолютно уверен, так это в том, что за ночь исчерпал энергию, отпущенную природой на целые годы. К сожалению, не могу утверждать, что Изаура Петровна осталась довольной. Она
лежала на спине с изнуренным, осунувшимся лицом, на искусанных губах застыла отрешенная улыбка.
- Что же, писатель, на троечку справился. Но еще надо учиться и учиться… Погляди, что там осталось в баре.
Я сполз с кровати, как, вероятно, новобранец опускается с крупа коня после сумасшедшей скачки. Ноги почти не держали, в башке стоял подозрительный гул. Однако полбутылки массандровского портвейна меня освежили. И у Изауры Петровны на бледных щеках проступили розовые пятна.
- Неужто, Витя, с этой молоденькой стервой тебе будет лучше, чем со мной?
Мой дремавший разум мигом включился.
- Постыдись, Иза. Знаю, теперь это модно, но я не педофил.
- Не придуривайся. - Она устроилась поудобнее, поднесла Массандру к губам, кровь к крови. - Объясни мне лучше, старой бляди, чем она мужиков приманивает. Клюют наповал, а с виду ни кожи ни рожи. Сю–сю–сю, одна амбиция. Инженю вшивая. Только не рискуй, Витя, погоришь. Хозяин ее для себя пасет. Или тоже не понял?
Злоба вспыхнула в ней, как сухой хворост, она враз подурнела.
- Тебе не пора? - спросил я. - День на дворе.
Спохватилась, улыбнулась вымученно. Но было видно, что припасла еще какую–то гадость. Я хребтом почуял.
- Витенька, херувимчик мой, а ведь я тебе важное забыла сказать. Отвлек своими домогательствами, ненасытный мой.
- Что такое?
- Ты когда вчера Гарика видел?
- Верещагина?
- Один у нас Гарик, вечная ему память.
- Что значит - вечная память? Шуточки у тебя не смешные, Иза.
- Какие уж тут шуточки. Суровая проза жизни. Был Гарик и нет Гарика. Кто–то петельку на шейку накинул и придавил прямо в ванной. На тебя, Витя, грешат.
- Что-о?! - У меня под сердцем похолодело. - Не верю.
Допила вино, потянулась по–кошачьи.
- Ой ты, шалунишка маленький… Я тоже сперва не поверила. Не может быть. Писатель, творческая, тонкая натура - и такое изощренное убийство ни в чем не повинного человека. Чем он тебе так досадил?
- Иза, прекрати комедию!
- Доказательства неопровержимые, жестокий мой. Часики у него оставил на ночном столике. И еще Гарик записку написал перед смертью, назвал маньяка. Ее Оболдую вчера доставили… Хочешь совета, родной мой?
- А-а?
- Ни в чем не признавайся. Скажи, к случке принуждал, а ты отбивался… Ну и нечаянно… Все знают, Гарик по этой части был неукротимый…
Она еще что–то нашептывала, издевательски гладя меня по голове и как–то подозрительно сопя, но я уже плохо слушал. Все это было нелепо, чудовищно, но я не сомневался, что это правда. Кто–то искусно меня топил. Но зачем, с какой целью?
- Давай, миленький, соберись, не отвлекайся, - горячечно бормотала Изаура. - Полакомься напоследок. Утренний стоячок самый клевый…
ГЛАВА 17
ГОД 2024. ПОЛКОВНИК УЛИТА
Изба не изба, дом не дом, шатер не шатер, а что–то вроде берестяной кубышки на бетонных ножках и с одним окном. Митя Климов и "матрешка" Даша медленно приходили в себя после психотропного шока. Сидели каждый на своем стуле и еще рядом с ними была кровать, застеленная лоскутным одеялом. На ней они оба проснулись. Одежда на них была прежняя, драная, но сознание замутненное. Час или два сидели молча, потом Даша сказала:
- Как хорошо, когда солнышко.
- Летом тепло, - согласился Митя. - Но зимой тоже неплохо, если печку растопить. Спинкой прислонишься, глаза закроешь - кайф!
- А я знаешь, о чем мечтаю?.. В баньке попариться. У нас, где я… Ой!
- Что "ой"? Комарик укусил?
- Не могу вспомнить. Про баню помню, а где это было, не помню. Не помнишь, Митя, где я раньше была?
- Откуда? - Митя пятерней почесал затылок, как когда–то делал его дед. - Меня другое беспокоит. Никак не пойму, где мы сейчас.
На самом деле они с Дашей особенно не тревожились, оба были в приподнятом настроении, в ожидании чего–то приятного, что должно вот–вот случиться с ними. Они не испытывали ни жажды, ни голода, ни каких–либо других сильных желаний. Казалось, могли просидеть на этих стульях хоть целую вечность. В берестяной капсуле они чувствовали себя как в материнской утробе. Митя зачем–то полез в карман брезентухи и с удивлением обнаружил там початую пачку сигарет "Голуаз".
- О-о, погляди, Дашка. Можем курнуть. У тебя есть огонек?
- Какой огонек, Митя?
- Ну, такой… чирк, чирк! Зажигалка или спички?
Даша обшарила себя, залезла глубоко в полотняные штаны, лоскутами висевшие ниже колен, и достала черную пластиковую штуковину с кнопкой и экраном, размером как раз со спичечный коробок.
- Что это, Митя?
Митя обследовал приборчик, даже понюхал.
- Да что угодно это может быть. Внимание. Нажимаю кнопку.
- Ой, - испугалась Даша. - Не надо, Митя. Вдруг взорвется.
Митя беззаботно рассмеялся: наивные девичьи страхи. Вдавил зеленый пупырышек, экран засветился и раздраженный голос произнес:
- Чего вам, ребята? Выспались, что ли?
- Видишь, типа рации, - авторитетно сообщил Митя, радуясь, что соображает. - А ты боялась.
- Спроси у него, спроси, - заспешила Даша.
- Что спросить?
- Да что–нибудь, какая разница.
Митя поднес коробочку к губам и строго потребовал:
- Кто ты? Жду ответа!
После шороха и потрескивания мини–рация, по–прежнему раздраженно, отозвалась:
- Включаю настройку. Проверка на вшивость. Не рыпаться, господа.
- Какая про… - заблажил Митя, но прикусил язык. Кубышка на курьих ножках завибрировала, через пол, через пятки потекло дурманное тепло, в помещении посветлело. Даша, постанывая, вцепилась в Митино плечо. Неприятные ощущения кончились так же быстро, как и начались: капсула замерла, свет потух, но результат был поразительный. У обоих сознание словно промыли ключевой водой.
- Дозу, что ли, впендюрили? - хмуро предположил Митя. - Ты как?
Даша смущенно улыбалась.
1S"
- Кажется, кончила, Митя.
- Паршивой куме одно на уме, - начал Митя, но его перебил голос из коробочки:
- Готовность установлена. Реакции в норме. Выходи по одному, молодежь.
Что имелось в виду, стало понятно, когда узкая дверь в стене отворилась и в проем хлынул чистый лесной воздух, наполненный множеством знакомых звуков. Митя спрыгнул на землю - ступенек и крыльца у капсулы не было - и протянул снизу руку "матрешке". Неожиданный, учтивый жест из какого–то далекого прошлого. Даша с улыбкой оперлась на руку мужчины, хотя и раскраснелась.