Но Вознесенский подмигнул и со свойственной ему быстротой в смене настроений даже развеселился.
- Раз все просят - быть посему! Возьмем новый бланк. Напротив пустая комната, садитесь и пишите все сами. Начать,советую так: "Желая чистосердечным признанием хотя бы частично загладить свою вину, я по собственному желанию даю следующие показания о преступной деятельности моей и моих соучастников".
- ...моей и моих соучастников, - беззвучно повторил Степан Петрович и, шаркая, ушел за дверь.
- А ты, Алешка, толково подыграл... - сказал Вознесенский, довольный своей удачей. Но, приглядевшись к Стрепетову, остановился. - Погодите, да он ничего не понял. Ну и ну!... Значит, ты подал голос за этого хлюпика просто по доброте сердечной?
- Уж очень жалкий... до противности.
- Так-так... - протянул Вознесенский и начал улыбаться.
Он умел и походя небрежно усмехнуться, и смеялся часто сочным, хорошо поставленным баритоном, но когда начинал улыбаться по-своему, "по-вознесенски", происходило нечто совсем особое. Прежде всего локти ставились рядышком на стол, а пальцы переплетались, сообщая конструкции прочность. На этот пьедестал картинно опускался пухлый, слегка раздвоенный подбородок. Потом брови ползли вверх, иронически переламываясь посередине и прочерчивая лоб складкой, напоминающей эмблему Художественного театра. Потом серые глаза темнели и щурились. Наконец вздрагивали и медленно расходились уголки губ, отчего на гладко выбритых щеках начинали играть лукавые женственные ямочки. Улыбка получалась подчеркнутой, актерски выразительной и, помедлив, сходила с лица еще неторопливей, чем возникала. И несмотря на некоторую свою состроенность, она нравилась Стрепетову, как нравилось все, что говорил и делал Вознесенский.
Отулыбавшись, он уселся поудобней.
- Слушай. Тебе будет полезно. Сводки за месяц мы сдаем к первому, и по ним наверху выводят процент нераскрытых дел. Если происшествие третьего, пятого, даже пятнадцатого, есть время покопаться. А кража двадцать восьмого - нож к горлу. Никого не интересует, что она произошла двое суток назад. Не раскрыта на первое число - и все! Так вот, позавчера ночью увезли со склада две машины стройматериалов. Сегодня я получаю дело. Концов никаких. Известно только, что двадцать седьмого завезли товар, а двадцать восьмого украли, - очевидно, действовали свои. И одна ничтожная деталь: кладовщик накануне, как всегда, принес к обеду четвертинку, но не выпил ее, а отдал какому-то шоферу, с которым долго болтал у ворот... Что я делаю? То, что только и можно сделать за несколько часов, - играю ва-банк, втемную: что есть силы стр-ращаю кладовщика, затем по своевременной просьбе одного сердобольного молодого человека, - он галантно поклонился, - сменяю гнев на милость и разрешаю легковерному пропойце утопить себя и своих приятелей. Сейчас он принесет слезную исповедь, поедем забирать ворованную краску и гвозди, какой-нибудь магазинчик прихватим, куда это заброшено для реализации, - словом, выйдет простенькое, но изящное дельце! Все ясно? - Вознесенский был очень доволен собой.
- Стало быть, ты его на пушку? - вмешался Чугунов, боясь, что новичок не оценил маневра. - Понял, Стрепетов?
Чугунов "тыкал" всем поголовно, и все к этому привыкли, но изысканно вежливый, не выносивший панибратства Вознесенский, в устах которого "ты" было знаком редкого благоволения, всякий раз считал своим долгом изобразить изумление столь фамильярным обращением к нему Чугунова. Насмешив Стрепетова недоумевающей миной и выдержав паузу, он произнес:
- Чрезвычайно верно заметили, Сидор Ефимыч. "На пушку".
С трудом оторвался он от предвкушения предстоящей ему добычливой охоты, чтобы выслушать рассказ Стрепетова о деле Антипиной.
- Все нормально. Но насчет ребенка ты узнай. Без этого суд завернет обратно. Почему? Потому что мать получит срок, а ребенок останется на воле. Значит, надо одновременно решить его судьбу - либо в детдом, либо назначить кого-то из родственников опекуном. От тебя требуется установить его местонахождение в настоящее время.
- Не понимаю, Олег Константинович, зачем ей скрывать? Не съем же я ее младенца.
- Всякие могут быть соображения, - пожал плечами Вознесенский.
- Дело житейское, - снова вмешался непрошеный Чугунов. - Ей два года сидеть, вот и не хочет, чтобы малец замаранный рос. Сунула куда подальше - авось не узнает, что мать заключенная.
- Да не малец у нее, а дочка, - с досадой сказал Стрепетов.
- Ну, дочка. Какая разница?
В дверь осторожно просунулась голова кладовщика.
- Извиняюсь... Бумажки бы еще.
- Не помещается? - ласково удивился Вознесенский. - Сейчас. - И заспешил с чистыми бланками в руке.
"До чего же талантлив, черт! - с восхищением проводил его глазами Стрепетов. - Раскрыть за считанные часы кражу без всяких улик - такой орешек не по зубам не только Чугунову, но и многим другим... А уж обо мне... учиться, брат, надо. Да, учиться... Ну ладно. Завтра с утра будем разыскивать младенца".
* * *
Хорошо бы просто так: "Скажите, где дочка Антипиной? И я уйду, больше мне от вас ровным счетом ничего не надо!"
Но просто так нельзя. Есть непререкаемое правило для любого, самого незначительного допроса: сначала предложить человеку самому, без всяких подсказок сообщить все, что ему известно по делу. И хотя рассказ такой никогда не будет полным, хотя в нем не хватит чего-то важного, и будет масса ненужностей, и придется вносить уточнения целой серией прямых и косвенных вопросов, но среди свободно изливающихся ненужностей может затесаться вдруг деталь, бросающая нежданный свет на обстоятельства, о которых следователю не пришло бы в голову спросить самому. Так учит криминалистика. Поэтому:
- Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно, по делу Антипиной Антонины Ивановны.
- Мне известно, что она арестована. Больше ничего.
"Совсем ничего? Столько лет в одной квартире!.."
- А за что Антипина арестована, слышали?
- Присваивала чужие вещи, деньги, - брезгливо говорит женщина. - Вам лучше знать.
- Чьи именно деньги и вещи, не припомните?
Женщина пожимает плечами.
- Моего за ней ничего не пропало. А что я иной раз давала, когда вижу - молока ребенку не на что купить, так того я назад не ждала. Знала, кому даю.
"Вот мы и приехали, куда надо".
- С кем же осталась девочка после ареста?
- Да она уже давно у сестры.
- Здесь, в Москве?
Женщина опять пожимает плечами. Разговор тяготит ее.
- Если вас интересуют подробности, - говорит она, - сходите лучше к Петровой. Они вместе хороводились. Это выше этажом, левая дверь. Петрова Надежда Яковлевна.
И снова Стрепетов давит кнопку звонка, снова "Я из милиции...", снова "Расскажите все, что вам известно..." Но здесь прием иной.
- Тоська-то? Ходила она у меня в подружках, ходила, скрывать не стану. Да и как от нее отвяжешься - очень уж подольститься умеет! То услужит чем-нибудь, то в свою компанию зазовет, то девку притащит - знает, я маленьких люблю. Только теперь я ее - во как поняла! Вернется - на порог не пущу... Сколько ей дадут-то?
- Это суд решит.
- Пусть дают, не жалко. Я все, бывало, ей верила. Придет, плачет: "Ох, горе мое! Я его люблю, а он меня покинул. Ох, дочка без отца вырастет!" А потом эту самую дочку да в чужие руки.
- Какие ж чужие? Сестра.
- Все равно. Разве можно? Сбагрила - и пошел у нее дым коромыслом, каждый день мужики. Только того и ждала, чтоб отделаться... Главное, обидно: сама ведь я ее снарядила! Пальто она мое выпросила новое, с кожаным кантиком. Только разочек, мол, к сестре съездить. Праздник был - Восьмое марта, так она форс захотела показать! "И одеяльца, - говорит, - нет ли какого, чтобы девку завернуть покрасивше?" А у меня осталось от своих, берегла его - шелковое, зелененькое. Холода еще стояли. "Заморозит, - думаю, - девку в своем байковом". Вот и отдала. Своими руками, дура!.. День не несет назад, два не несет. Я к ней. Гляжу, а в комнате у ней ни кроватки, ни игрушек. "Погостить, - говорит, - оставила". А сама даже в лице переменилась - видно, что врет... С тех пор и пошло у нас врозь. Пальто теперь не вернуть, я знаю. Хоть бы одеяльце с Тоськиной сестры стребовать. Вы запишите обязательно: ватное, шелком крытое, зелененькое. Адрес? Адреса вот не помню. Работает она на Пятой швейной фабрике, зовут будто Веркой. Вера Ивановна, значит...
Один глаз у начальника отдела кадров был прикрыт черной пиратской повязкой, другой сладко, туманно жмурился.
- Нет у нас больше Антипиной Веры Ивановны, - вздохнул он. - Опоздали, молодой человек. Полгода, как замуж вышла. Есть теперь Куравлева Вера Ивановна. Не устраивает?
"Никак за поклонника принял? Благодарю покорно!"
- Устраивает, - сказал Стрепетов и положил на стол свое удостоверение.
Начальничье око протрезвело.
- Вон что... Присаживайтесь.. Вон оно что... Сейчас вызову.
Куравлева явилась минут через пятнадцать.
"Ясно, почему ты облизывался, старый пират! Не разделяю твоих восторгов, но понять могу".
Куравлева вошла плавно, медленно протянула мягкую руку, села - нога на ногу. В ней было что-то вкрадчивое и вместе с тем беззастенчивое.
- Давайте познакомимся. Моя фамилия Стрепетов. Я веду дело вашей сестры. Нам надо побеседовать.
Лицо Куравлевой пошло красными пятнами, и теперь она уже будто забыла, что ее назначение - пленять.
- Какое еще "дело"?
- Разве не знаете?
- Не-е-е-т. Да вы не тяните! Что за "дело", что с Тосей?
- Ваша сестра арестована.
- Ар... За что?
Стрепетов, немало удивленный такой неосведомленностью в судьбе родной сестры, объяснил.
- Достукалась, дурища! - всплеснула руками Куравлева. - До чего докатилась, а? И всю жизнь она такая - себе портит и другим. Никогда с ней добром не кончалось, никогда! - Ее вдруг "понесло": - Думаете, Тоська ради одной корысти чужое хапала? Нет, злобы в ней много. Как увидит, кто хорошо живет или характером веселый, так ее словно бес разжигает. Так сначала подластится к человеку, так обойдет его... А потом, чуть что не по ней, взбесится, как кошка, и обязательно подлость сделает!
"Бывшая подружка Антипиной говорила нечто похожее. Но насколько в родной сестре больше враждебности!"
- Она и с родственниками поступала так же?
Куравлева уловила скрытый смысл вопроса.
- Между нами никаких счетов нет. И делить нам нечего! Тося - сама по себе, я - сама по себе.
"Тут ты чего-то недоговариваешь. Но пора о главном".
- Девочка по-прежнему живет у вас? Я имею в виду дочку Антонины Ивановны.
Куравлева подняла ладони к щекам и блестящими суженными глазками уставилась на Стрепетова.
- Не понимаю... При чем тут девочка?
- Несколько месяцев назад Антипина оставила у вас ребенка. Я спрашиваю, по-прежнему ли он находится у вас?
- Оставила у меня? У меня?! Да как ее бесстыжий язык повернулся! - В голосе Куравлевой звенели злые слезы. - Змея проклятая!
- Я повторяю свой вопрос и предупреждаю об ответственности за дачу ложных показаний. Приезжала ли к вам восьмого марта сего года ваша сестра Антипина Антонина Ивановна и привозила ли свою дочь?
- Не верите? - От удивления Куравлева даже немного успокоилась. - Не-ет, уж кому-кому, а мне бы она ее не повезла.
- Почему так?
Казалось, разговор о ребенке поднял в Куравлевой какую-то очень личную обиду, причин которой она не хотела выдавать.
- Не повезла бы - и все... А сама Тоська заходила на Восьмое марта, верно. Поздравила. - Куравлева покривилась.
- Значит, одна... Как она была одета?
- Помню только, пальто новое показывала. Модное, с кожей. Корове седло! - Она повела презрительно плечами и стала прежней Куравлевой - сдобной красавицей, уверенной в своем превосходстве над другими женщинами и над невзрачной Тоськой в особенности.
"Из дома ушла с ребенком, вернулась одна. Все думают, что он у сестры, - у сестры его нет. Это еще что за штука!"
- Есть у Антипиной родственники или близкие друзья в Москве?
- Родных наших война разметала, даже не знаю, живы ли. А друзья у нее известно какие: с вечера до утра.
"Ядовитая бабенка... Может быть, ребенок у отца?"
- Скажите мне, Вера Ивановна, кто отец девочки?
Куравлева легла грудью на стол и заговорила напряженным, вздрагивающим голосом, обдавая Стрепетова "Белой сиренью" и еще чем-то паленым, принесенным из цехов:
- Что она вам далась, девочка эта? Чего вы все хотите допытаться? Она самой Тоське-то не нужна. Ведь она дочке даже имени не дала, даже не зарегистрировала в загсе по-человечески!
- Как так?.. - оторопел Стрепетов. - Ей уже больше года!
- Это вы Тоське скажите! Если хотите знать, мы с мужем предлагали девочку у нее взять. Зачем ребенок при такой жизни? Так она говорит: "Лучше своими руками утоплю, чем вам отдам!" Разве не сволочь? - Куравлева приостановилась. - Вы все допрашиваете меня, ровно я в чем виновата. Что вам надо, хочу я понять.
- Мне надо... Во-первых, чтобы вы перестали сердиться, это вам не идет. Во-вторых, чтобы помогли мне советом... А история вот какая. Восьмого марта Антипина увезла девочку из дома, якобы к сестре, то есть к вам. С тех пор о ребенке ни слуху ни духу. Давайте вместе подумаем, куда она могла его деть. До суда это надо непременно выяснить.
Стрепетов ждал какой угодно реакции, но только не той, которая последовала.
Скрипнув стулом, Куравлева выпрямилась, и Стрепетов почти физически ощутил, как по телу ее волной прошло облегчение. Потом посидела, помолчала в раздумье, вскинула глаза и, как на библию для присяги, положила руки на стол.
- А - кинула! - с какой-то удивительной простотой сказала она. - Кинула где-нибудь под забором, гадина! С нее станется...
- Похоже... - ответил Стрепетов, заканчивая разговор, хотя не был уверен ни в чем. - Если мне понадобится кое-что уточнить...
- Пожалуйста, милости просим.
...Завтра. Нет, завтра воскресенье. Значит, только в понедельник можно будет приняться за этого подкидыша. "Настойчиво шел молодой сыщик по следам безымянного младенца, брошенного жестокой матерью на произвол судьбы! Н-да... Ладно, хватит... Конечно, всякому хочется, чтобы первое дело потребовало от него применения всех тайн и ухищрений современной криминалистики. Зря, зря я злюсь. Конечно, все это затягивает дело. Но почему не считать это нормальной следственной задачей? Розыск ребенка.
Что ж, в понедельник ринусь в гости к подкидышам. К найденышам. К подкидышам-найденышам, к найденышам-подкидышам. Эх, выдалось бы завтра солнышко, закатился бы я пешим маршрутом километров на двадцать пять!"
В понедельник Стрепетов поднялся, размышляя о том, что пора дебютировать в милицейской форме.
С вешалки вытаращился всеми своими пуговицами новенький милицейский китель. Не раздумывая, Стрепетов стал влезать в форму.
- Вот и все, - сказал он, пристукнув последний раз сапогом. - А то, подумаешь, ходит тут неизвестно кто...
Он терпеливо застегнулся до горла, глянул в зеркало и сам остался доволен.
В троллейбусе Стрепетова подстерегала неожиданность: кондукторша вздумала вовлечь его в свою перепалку с безбилетным пацаном. Ругаясь про себя последними словами, Стрепетов сгреб пацана в охапку и выпрыгнул вместе с ним. Тут, держа нарушителя за шиворот, подвел его к кондитерскому киоску, купил ему пару "Мишек". С тем и отпустил. А потом целую остановку шагал пешком до райотдела. "Книги регистрации прихода и ухода сотрудников" в дежурке уже не было. Теперь в ней против фамилии Стрепетова появится красный вопросительный знак. Хорошо еще, что поставит его не Головкин, а Вознесенский, иначе пришлось бы писать объяснение. Ссылаться на безбилетного пацана? Курам на смех.
- Мамочки мои! - ахнул Кока. - Стрепетуша-то каков, хоть на выставку!
Но больше никто, кажется, и не заметил перемены. Тимохин с обычной приветливостью протянул свое "доброе утро", Раиса кивнула головой и сказала:
- Тебя Вознесенский вызывал. Имей в виду, они не в духе.
Стрепетов слыхал, что у Вознесенского бывали изредка дни, когда он ходил туча тучей и становился невыносим. Тогда во избежание желчных нападок рекомендовалось держаться от него подальше. Но сейчас он замещал Головкина, и миновать его было трудно.
- Идите в угрозыск, - сказал Вознесенский, не поднимая даже глаз. - Ознакомьтесь с материалами вчерашнего ограбления квартиры и включайтесь в допросы.
- А дело Антипиной? - спросил Стрепетов, уязвленный его отчужденным "вы".
- Обвинительное заключение по Антипиной напишете вечером.
Так как пауза слишком затянулась, Вознесенский поднял глаза. Они были ледяные и как бы обращенные внутрь. И весь он был разительно не похож на себя - невыносимо официальный, с застывшим, как на фотографии, лицом. Осмотрел Стрепетова по частям - от сапог до стянутой воротничком шеи, потом взгляд скачком поднялся вверх и уперся куда-то выше бровей.
- Что еще произошло... кроме того, что вы опоздали?
- Олег Константинович, - сказал Стрепетов, мысленно взывая к прежней дружбе, - я не нашел ребенка. Пока еще нет.
Теперь замолк Вознесенский.
- Рассказывайте, - выдавил он наконец, морщась от отвращения.
Стрепетов начал рассказывать.
Но что-то трудно уловимое происходит с человеческими мыслями, впечатлениями и чувствами, когда о них начинают говорить вслух. Едва слово с его конкретностью и нетерпеливым стремлением присоединить к себе другие слова коснется внутреннего потока образов и представлений, как этот поток, подхлестнутый, набирает быстроту и сам в себе порождает некие заслоны, которые пропускают одно, и задерживают другое, и выдают на поверхность, как сырье для нашей речи, мгновенно отобранный и сгущенный материал. Происходит процесс спешного доосмысливания, додумывания и уточнения, факты и подробности группируются по-новому и меняются местами, о чем мы узнаем, лишь увидя, что в нашем изложении вещи второстепенные выдвинулись на первый план, оттеснив казавшиеся главными моменты. И нередко ясные и логичные доселе мысленные построения обнаруживают вдруг зияющие провалы. Рассказ течет внешне последовательно и гладко, но уже знаешь, что изменившаяся на ходу редакция фразы прикрыла внезапно увиденную пустоту, а какое-нибудь "короче говоря" перекинуто шатким мостиком над неизвестностью. Еще не кончив своего рассказа, Стрепетов понял, что в истории Антипиной что-то, быть может очень важное, прошло мимо него, стороной.
- И что вы намерены делать? - Вознесенский снова уставился в какую-то бумажку.
- Поеду в Дом младенца. В зависимости от результатов снова допрошу Антипину.
- Можете идти, - безразлично уронил Вознесенский. И уже в спину Стрепетову, взявшемуся за ручку двери, послал холодно-пренебрежительно: - Скажите дежурному, что я велел дать вам машину до обеда, иначе опять не управитесь.