В этой нервной обстановке Камински смотрел на освещенных прожекторами колоссов. Он думал, как лучше распилить их на части, высчитывал радиус действия гигантского мачтового крана, под который только был заложен фундамент, и искал подходящее место парковки восьмиосевого грузовика с низкой платформой.
Вода в озере поднималась медленно, и Камински наблюдал со стороны, как рабочие Лундхольма с помощью самоходных кранов проложили трубопровод от небольшого озера и соединили его с передвижным насосом на дамбе. Остальные пытались заделать дыру в шпунтовой стенке. Фонтаны искр напоминали гигантские новогодние бенгальские огни. Рядом с ногами колоссов работали два колесных погрузчика, ссыпая землю ближе к дамбе.
Насос на дамбе зашумел и начал качать воду. Вода в маленьком озере забурлила, словно вырываясь из подземного источника. Из лощины потянуло гнилостным запахом, смешанным с выхлопными газами работающих машин.
Идя вверх по течению, к дамбе приближалась лодка – грузовая баржа примитивной конструкции с надстройкой на корме. Загрузочные люки были открыты, баржа была до краев заполнена песком. Слышался рев взбирающегося по откосу грейферного экскаватора. Баржа причалила, и экскаватор запустил ковш в песок, чтобы потом высыпать его в воду на месте прорыва.
Уровень воды в лощине заметно поднялся. Камински не покидала мысль, что Лундхольм может заполнить лощину водой вплоть до фундамента храмовых колоссов, но тогда разрушатся подъезд и рампа для грузовика. Чтобы восстановить их, потребуется минимум две недели – это драгоценное время, если учесть, как быстро наполняется водохранилище.
Пока Камински размышлял, возле насоса началась словесная перепалка между Лундхольмом, Рогаллой и высоким худощавым египтянином, которого Камински не знал. По тому, как Рогалла и египтянин энергично жестикулировали, Камински понял, что они пытались уговорить шведа остановить затопление лощины. Но Лундхольм упорствовал, и дело явно шло к рукоприкладству. Швед бросился в кабину экскаватора, вытолкнул водителя, ловко повернул ковш и высыпал содержимое под ноги Рогаллы и египтянина.
– Чокнутый! – заорал Рогалла, в свете прожектора узнав Камински. – Совсем спятил! Вы должны быть с ним поосторожней.
– Он чересчур взволнован, – попытался успокоить обоих Камински. – Вы должны его понять. Ведь на нем лежит ответственность…
– Ответственность! – Египтянина словно прорвало. – Парень забыл, что поставлено на кон.
Только теперь Рогалла вспомнил, что Камински и египтянин не знакомы, и представил доктора Хассана Мухтара – ведущего египетского археолога. Камински подумал: "Вот еще с кем придется иметь дело!"
Мухтар не особенно заинтересовался новым человеком, так что Камински вынужден был спросить, из-за чего разгорелся спор. Египтянин указал на колоссов Рамсеса возле входа в храм.
– До их ног вода не доходила три тысячи лет, – объяснил он. – Мы не знаем, как будет реагировать песчаник, когда вода достигнет цоколя. Может статься, что на солнце он уже высох, как соль. Камень также может поменять цвет, пропитавшись водой. А может и рассыпаться в песок.
Сказав это, он стряхнул пыль со своей хлопчатобумажной куртки.
Рогалла одобрительно кивнул и добавил:
– Возможно, теперь вы поймете, почему мы так взволнованы.
– Я понимаю, – ответил Камински.
Он хотел ответить по-другому, хотел сказать: "Нет, я не понимаю вас, потому что если лощину не залить водой, она все равно наполнится, только это уже нельзя будет контролировать. А так еще есть надежда, что прорыв можно будет ликвидировать, прежде чем вода достигнет основания храма", но прикусил язык, смолчал. Он не хотел с первого дня портить отношения с людьми.
– Ну хорошо, спокойной ночи! – Мухтар протянул Камински руку. – Надеюсь на успешное сотрудничество!
– Я тоже, – ответил Камински. И добавил из вежливости: – Сэр!
Он где-то слышал, что едва ли можно доставить образованному египтянину большую радость, чем назвав его "сэр".
И Мухтар тут же повеселел.
– Заходите завтра утром ко мне в бюро. – Он имел в виду Government's Colony.
Камински ответил, что непременно заглянет. Вид большой черной дыры, которая наполнялась бурой клокочущей водой, натолкнул Камински на мысль, что у Абу-Симбел, этой гигантской строительной площадки посреди пустыни, свои законы. Не такие, как на других стройках, на которых он раньше работал. Казалось, в воздухе над объектом висит напряжение, которое проявляется в странной раздражительности всех участников.
Камински еще на корабле, которым плыл из Асуана в Абу-Симбел, заметил, что пассажиры избегали его, если он заводил разговор о своей работе. Конечно, он привык к монотонной жизни заграничных строек и равнодушно относился к бурной жизни цивилизации. Но по опыту Камински знал, что зачастую именно в таких ситуациях зарождается необычная дружба.
Он сомневался, что сможет найти здесь настоящего друга.
Он отбросил грустные мысли и, поскольку не мог ничем помочь шведу, молча направился к площадке, где стоял "лендровер". Здесь он ничего не сможет сделать. Он не хотел ждать Лундхольма, поэтому остановил первый попавшийся грузовик и поехал в лагерь.
Водитель, молодой египтянин, ни слова не понимал по-английски. Ему понадобилось добрых десять минут, чтобы объяснить, что его имя Макар, но все его называют эль-Крим, чем он особенно гордится. Он все повторял свое имя и приветливо улыбался немцу.
На перекрестке, где дорога сворачивала к лагерю рабочих, эль-Крим высадил пассажира и покатил дальше. На востоке занималось утро. Трансформаторная станция и больница были ярко освещены. Камински выделили домик в Contractor's Colony, в котором он жил вместе с Лундхольмом. Это было каменное здание с белой куполообразной крышей которая спасала от жары, и небольшим зеленым газоном перед входом.
Здесь, наверху, не было слышно шума стройки, да и цикады, ночь напролет исполнявшие свою пронзительную песню, к этому времени уже смолкли. Пройдя сотню метров, Камински свернул с дороги и пошел по песку и гальке, к которым уже успел привыкнуть.
Все дома здесь выглядели одинаково, особенно ночью Камински жил в третьем от дороги. Лундхольм вкратце рассказал ему, где что находится в лагере. Закрывать входные двери на ночь считалось предосудительным, Камински знал это еще из Персии. Когда он открыл дверь, перед ним возник Балбуш, в длинной ситцевой ночной сорочке выглядевший как привидение. Балбуш был слугой, поваром и вел хозяйство в доме Камински и Лундхольма.
– Мистер, – испуганно сказал он. – Мистер Лундхольм нет дома. Мистер Лундхольм исчезнуть.
– Да, да, – Камински успокаивающе махнул рукой. – Все в порядке.
2
Желтый грузовик с ревом и грохотом пронесся по Веллей-роуд в направлении больницы, оставляя за собой длинный шлейф пыли. Египтянин в голубом комбинезоне стоял на коленях в кузове, обеими руками обхватив и поддерживая казавшееся безжизненным тело рабочего. Еще от трансформаторной станции – там, где дорога делает небольшую извилину и затем идет строго на север, прямо к больнице – водитель начал бешено сигналить, чтобы привлечь к себе внимание.
Грузовик остановился возле больницы, и санитары в белых халатах выскочили с носилками.
– Его током ударило! – крикнул египтянин, ехавший в кузове.
– Али дотронулся до провода под напряжением в десять тысяч вольт, – пояснил водитель. – Да спасет его Аллах!
Вчетвером они погрузили безжизненное тело на носилки и почти бегом понесли в смотровую комнату слева по коридору. Взвыла сирена – сигнал, означающий экстренный случай, – и через мгновение доктор Хекман, директор больницы, и доктор Гелла Хорнштайн, его ассистентка, были на месте.
– Удар током! – еще издалека закричал санитар. – Пациент без сознания!
– Раздеть! – скомандовал Хекман и, повернувшись к ассистентке, добавил: – Приготовить ЭКГ!
Доктор прослушал несчастного стетоскопом и покачал головой. Затем приподнял его веко.
– Бог ты мой, – сказал он тихо, – помутнение хрусталика, электрическая катаракта.
На теле пострадавшего были четко видны темные прерывистые полосы, проходившие от правой руки до правой ноги.
Ассистентка тем временем включила кардиограф; стрелка лишь вздрагивала. Она посмотрела на Хекмана:
– Мерцание желудочков сердца.
Врач взглянул на бумажную ленту прибора:
– Кислород. Искусственное дыхание.
Один из санитаров протянул кислородную маску, и ассистентка наложила ее на лицо мужчины. Хекман положил руки на грудь пациента, сделал резкий толчок, на мгновение остановился, посмотрел на широкую бумажную ленту, выползавшую из кардиографа, и еще интенсивнее приступил к массажу сердца. Стрелка еще раз дернулась и остановилась: по бумаге поползла сплошная ровная линия.
– Смерть, – констатировал доктор Хекман. Лицо его не выражало никаких эмоций.
Ассистентка молча кивнула и начала отсоединять электроды от безжизненного тела. Она явно приняла смерть египтянина близко к сердцу.
Хекман заметил ее подавленное настроение и, когда они проходили по длинному коридору, сказал:
– Коллега, поверьте, лучше уж так. Такой сильный удар электрическим током повреждает спинной мозг и приводит к параличу и атрофии. В самых тяжелых случаях происходит периферийное нарушение нервной системы и расстройство сознания. Он остался бы недвижимым на всю жизнь, или стал бы идиотом, или то и другое сразу. Не сделаете ли вы мне одолжение, поужинав со мной сегодня вечером?
Гелла Хорнштайн вздрогнула. То, с какой легкостью доктор Хекман перешел к повседневным делам, немного настораживало.
Хекман был хорошим врачом, но относился к работе в каком-то смысле как к рутине. Иногда у нее возникало чувство, что за всем этим скрывается неуверенность в себе. Что не мешало ему при каждой удобной возможности демонстрировать, как он горд собой, доволен своей внешностью и просто неотразим.
– Кофе? – спросила ассистентка, все еще надеясь отделаться шуткой, но он сразу же использовал этот шанс.
– Вы очень внимательны, большое спасибо! Но вы не ответили на мой вопрос!
"Сама виновата, – подумала Гелла. – Теперь он меня так просто не отпустит!"
Она пыталась сварить кофе в допотопной электрической кофеварке, которую привезла из Германии (коричневый египетский кофе и его приготовление заслуживали отдельного комментария), чувствуя, как Хекман, усевшись в зеленое кожаное кресло, просто пожирает ее глазами. Она делала вид, будто ничего не замечает, но знала об этом. Ассистентка была далека от мысли соблазнять мужчину, который так на нее смотрит. Гелла была невысокого роста, хрупкая и худощавая, с короткими черными волосами, смуглой кожей, ошеломляюще большими глазами и высокими скулами.
Она шикарно одевалась, насколько это позволяло пребывание в пустыне, и носила юбки, едва доходящие до колен. Она была бы идеально красивой, если бы не несчастный случай: при родах акушерка уронила ее, и она сломала голеностопный сустав. С тех пор Гелла чуть подволакивала ногу. И даже профессия врача в Абу-Симбел не добавила ей уважения: девушке приходилось терпеть свист местных рабочих, когда они проходили мимо.
Что же касается международной команды, то доктор Хорнштайн вела себя подчеркнуто сдержанно. Она относилась к тому типу женщин, которые могли себе это позволить, не теряя привлекательности. Ее холодность действовала скорее вызывающе, и не было дня, чтобы какой-нибудь археолог или инженер не пригласил ее на строительную площадку.
В большинстве случаев она отклоняла такие предложения. Лишь изредка ее можно было увидеть в казино, и только в исключительном случае она, изнемогая от жажды, выпивала что-нибудь покрепче, что, кстати, с мужчинами случалось там довольно часто.
Взгляд Хекмана терпеть становилось все труднее, и поэтому она, не оборачиваясь, спросила:
– Почему вы на меня так смотрите, доктор Хекман?
Хекмана словно выбросили из его сладострастных мыслей. Он почувствовал себя школьником, которого поймали на горячем, но не подал виду и задумчиво произнес:
– Простите меня, коллега! Вы просто анатомическое чудо: умеете смотреть назад, не оборачиваясь!
– Я просто почувствовала, – возразила доктор Хорнштайн, по-прежнему не обернувшись.
У него не было другого выхода, кроме как отступить, и он сказал:
– Ну хорошо, я смотрел на вас, но должен ли за это извиняться? Вы чертовски привлекательная женщина, коллега! Мужчина, который не взглянул бы на вас, просто не мужчина.
Гелле эти слова, задуманные как комплимент, показались бестактными, и они никак не соответствовали мужчине его уровня. К так называемым "классным парням" Гелла относилась скорее с состраданием, чего они, кстати, терпеть не могут. Она ценила мужчин, которые не хотели казаться сильными, а это крайне редкий вид. Если быть честной, то она, думая о мужчинах, думала прежде всего о себе и сполна наслаждалась своим эгоизмом. И возможно, по этой же причине в двадцать семь лет у нее еще не было достаточно длительных отношений ни с одним мужчиной.
С четырнадцати лет она мечтала об идеальном мужчине, однако этот образ был лишь плодом ее фантазии. Хекман был очень далек от такого идеала, но он об этом не знал, а если бы и знал, то в жизни бы не поверил.
Конечно, у Хекмана была своя история, как и у каждого в Абу-Симбел, потому что ни один человек без видимых причин не отправится добровольно на шесть лет в пустыню. Нет, Хекман не рассказывал традиционную байку: "Я поехал сюда из-за женщины…", как делали здесь две трети рабочих (остальные называли мотивом деньги или же то и другое). Он попал сюда из-за неприятного происшествия в западногерманской клинике. Газеты писали о врачебной ошибке, но все произошло скорее по недосмотру. И в душе он не чувствовал своей вины за случившееся. Пострадавшая получила довольно приличные деньги по страховке и отозвала свой иск. Но это происшествие (тампон, забытый в брюшной полости у пациентки) наделало много шуму, и ему пришлось на время уехать, чтобы страсти немного улеглись.
Никто в Абу-Симбел не знал этой истории, да и узнать не мог. Когда Хекмана спрашивали, почему он поехал в этот госпиталь, он всегда отвечал, что в поисках приключений. И это звучало вполне правдоподобно.
Между Георгом Хекманом и Геллой Хорнштайн пролегла невидимая пропасть, хотя они жили и работали рядом. Он никак не решался сказать о своих чувствах, а она держала его на расстоянии, всем своим видом показывая, что они не созданы друг для друга.
Когда она наконец повернулась и поставила на стол две на скорую руку вымытые чашки, он испугался холодного блеска ее глаз.
– Мы могли бы замечательно работать в паре, – сказала Гелла, едва сдерживая улыбку, – если бы вы воспринимали меня лишь как специалиста. То, что я должна спать с начальством, в моем контракте не оговорено. И более чем уверена, что в вашем тоже нет такого пункта.
Слова попали точно в цель. Гелла превосходно умела отражать все его попытки сблизиться и переводила их в шутку Она выбила его из колеи – его, считавшего себя корифеем в общении с женщинами. И в первый раз ему в голову пришла мысль, что эта женщина так никогда и не повзрослеет.
Хекман растерянно помешивал кофе, не решаясь взглянуть в глаза Гелле, сидевшей всего лишь в метре от него Стук в дверь показался ему избавлением. Это был санитар, который спросил, может ли войти Кемаль – местный кузнец.
Хекман и рта раскрыть не успел, как посреди комнаты уже стоял лысый темнокожий плотный мужчина небольшого роста. Это, очевидно, и был Кемаль. Кузнец, не выпуская из рук корзинку, пытался объяснить на жуткой мешанине из арабского и английского, что слышал о несчастном случае с рабочим и он – единственный от Вади Хальфа до первого водопада, кто может помочь несчастному.
Хекман поднялся, подошел к Кемалю, взял его за руку и объяснил, что рабочий умер от остановки сердца – помощь больше не требуется.
Но кузнец упрямо не хотел в это верить. Он отрицательно покачал головой, потряс корзиной в воздухе и закричал, что рабочий не умер, электрический огонь просто парализовал его, и он единственный от Вади Хальфа до первого водопада, кто может ему помочь…
– Вы что, не слышали, что сказал доктор Хекман? – строго сказала Гелла, прервав это странное представление. – Мужчина умер, и даже вам не под силу его оживить.
Но Кемаль продолжал кричать низким голосом:
– Он не умер, не умер! Электрический огонь только парализовал сына Аллаха!
Доктор Хекман попытался взять ситуацию под контроль, но это ему не удалось. Он лишь привел доктора Хорнштайн в негодование, сказав кузнецу:
– Ну, тогда расскажите мне, как вы собираетесь вывести его из оцепенения.
Кузнец приподнял кустистые брови так, что они образовали два полукруга. Оценив важность момента, он снял с корзины грибообразную крышку.
Показалась плоская голова змеи, тело которой интенсивно раскачивалось из стороны в сторону. Змея зашипела.
– Найа-Найа, – сказал Кемаль, и в его голосе явственно слышалась гордость.
Держа корзину левой рукой, он замахнулся на змею правой, растопырив пальцы. Она вдруг свернулась и исчезла в корзине.
– Найа боится Кемаля, – констатировал кузнец. – Найа сделает все, что Кемаль ей прикажет.
– И для чего вы принесли с собой эту Найу?
Кемаль удивленно таращил глаза.
– Найа оживит мертвого.
– И как же это произойдет? – ехидно произнес Хекман и скрестил руки на груди. Происходящее его явно заинтересовало.
Гелла заметила это и, фыркнув, сказала:
– Вы же не верите байкам этого шарлатана?
– Ш-ш-ш-ш! – Хекман приложил указательный палец к губам и указал глазами на корзину со змеей.
Но Кемаль с улыбкой покачал головой:
– Найа ничего не слышит. Все змеи глухие, а видят они хорошо.
– И каким же образом вы хотите вернуть мертвого к жизни? – повторил свой вопрос Хекман.
Кемаль запустил руку в корзину. Он явно не знал страха и, словно факир в цирке, вытащил рептилию наружу, ухватив ее прямо за голову. Змее, похоже, это не очень понравилось, и она широко раскрыла пасть, так что стала видна бледно-розовая глотка.
– Один укус Найи, – сказал Кемаль и как можно крепче сжал змею, – один укус – и змеиный яд вернет мертвого к жизни. Еще древние египтяне знали это.
Змея от столь немилосердного обращения так раскрыл челюсти, что они фактически образовали вертикальную линию. Гелла Хорнштайн пронзительно закричала, но больше от злости, нежели от страха:
– Вам же сказали, что мужчина мертв! Он умер, умер, понимаете вы? Ему уже не поможет никакой змеиный яд!
Но Кемаль не сделал и шага в направлении двери, а только развернул змею пастью в сторону ассистентки, чтобы та могла поближе рассмотреть ядовитые зубы и убедиться в правильности решения. Гелла закричала не своим голосом так, что Хекман вздрогнул:
– Хекман, да выведите же этого сумасшедшего отсюда!
Кузнец взглянул на доктора, словно спрашивая, должен ли он подчиниться приказанию.
– Вы же слышали, что сказала доктор Хорнштайн, – сказал Хекман. – Уходите. Поверьте мне: мужчина умер. Мы сделали все возможное.