23 августа 2008 года, суббота, утро
Корявая, изрезанная или растрескавшаяся серая стена падала медленно и без звука. Из трещин в ней лезла какая-то пакля, сочилась грязная жижа. Стена падала, разбивалась и снова вырастала до самого неба. Его Аня не видела, но точно знала, что стена уходит туда, за облака, и снова будет падать на нее, придавливая к земле, вбивая в пыль…
На краткий миг она приходила в себя, вспоминала про стену, которая всегда падала, когда у нее поднималась высокая температура. Пыталась разглядеть темные тени вокруг, но ничего не увидела. Только слева стоял кто-то высокий и толстый в белом и молча смотрел на нее. Из-под длинной хламиды торчали босые ноги… Нет, львиные лапы с когтями, с ужасом поняла Аня. В противоположном углу была огромная черная дыра, из нее несло запахом пожара. Глаза болели от малейшего движения, поэтому она и не пыталась разглядеть дыру, только боялась ее…
Потом приходила мама, клала прохладную ладонь на лоб, лила на Аню что-то приятное, холодное. Она снова падала в темноту, но тут же на нее начинала падать серая гадкая стена, и все повторялось вновь и вновь. Кто-то переворачивал ее, обтирал чем-то мягким, укрывал. Она не противилась теплым рукам, только просила пить, но тот, добрый, долго не понимал, но потом понял, дал ей пить что-то горькое. Аня глотнула, зашлась в кашле и замотала головой: не надо…
…Она проснулась, вокруг было светло. В голове тихо звенело. Попыталась осмотреться, но глаза все еще поворачивались с болью. Она лежала посередине большой комнаты на старом мягком диване, укрытая легким одеялом. Два окна сбоку были зашторены темными портьерами, потолок к ним спускался как-то косо.
На себе Аня обнаружила батистовую рубашку с кружевами и голубыми ленточками – такое платье было у ее немецкой куклы Агнессы, которую подарила бабушка давным-давно. Слева от дивана действительно высилась белая колонна – круговая занавеска над старинной фаянсовой ванной, стоявшей на четырех львиных лапах. Вон оно что, подумала Аня, никакой это не великан, а просто ванна. Почему она оказалась в комнате, понять было невозможно, но Аня и не пыталась. Она просто смотрела.
Черная дыра в углу оказалась камином, полка над ним была завалена книжками, какими-то расхристанными бумагами. Над камином висел деревянный футляр скрипки, рядом – темный смычок. С другой стороны висел фотопортрет юноши – с длинными кудрявыми волосами, мечтательным взглядом, пухлыми губами. Сбоку раскорячился старый мольберт, на котором стоял незаконченный натюрморт – какой-то кувшин, пара гранатов, желтая груша…
Перед диваном стоял низкий столик, тоже заваленный. В большом кресле рядом спала девушка – толстенькая, веснушчатая, с очень короткими рыжими волосами. На полу рядом стоял фарфоровый тазик с водой, в нем плавала губка.
Аня страшно хотела в туалет, но где он здесь, было непонятно. Она попыталась встать, ее качнуло. Она задела столик, с него что-то упало с легким шорохом, но девушка в кресле тут же встрепенулась.
– О-о, ты уже проснулась! – весело сказала она по-английски. – Привет! Я – Ханна! Как тебя зовут?
– Аня, – от неожиданности по-русски сказала она. Сообразив, повторила по-английски: – Меня зовут Анна.
– О-о, мы с тобой тезки? – еще больше развеселилась девушка.
– Можно мне в туалет? – спросила Аня. Голос звучал как чужой – хриплый и низкий.
– Конечно! – деловито сказала девушка. – Я тебя провожу?
– Н-нет, я сама, только покажите, пожалуйста, куда идти.
– Иди за мной, о’кей? – Ханна пошла по комнате, оглядываясь.
Аня, пошатываясь и хватаясь за встречные предметы, следовала за ней. В углу Ханна пропала, оказалось, там маленький квадратный коридорчик-аппендикс, в который выходили три узкие двери. Одна из них и оказалась дверью в туалет. Он был узкий и очень высокий, смывной бачок висел высоко вверху, с него свисала длинная цепь, на конце которой болталась фарфоровая еловая шишка.
Ханна зажгла свет, открыла дверь и повела рукой: "Вуаля!" Аня протиснулась в узкое пространство…
Когда она вернулась в комнату, Ханна, переодевшись в джинсы и зеленую майку, пыталась привести в порядок ее диван. Аня молча остановилась рядом.
– О’кей, ты ложись, Диди сказал, тебе еще рано вставать. – Ханна откинула одеяло. – Ложись-ложись, ты болеешь, надо лежать.
Аня робко легла, натянула одеяло до подбородка. Горло болело, словно его надрали металлической теркой.
– А где я? – тихо спросила она.
– О-о, ты не помнишь, как Диди и Кристина привезли тебя сюда позавчера? – Ханна весело рассмеялась. – Ты была как Пьеро, знаешь? – Она показала, как смешно висели руки Ани и вся она вихлялась, как тряпичная кукла. – Вот сейчас придет Кристина, она расскажет, где они тебя нашли.
– Можно мне попить? – Аня со страхом подумала: "Позавчера, значит, я тут уже третий день? А что было за эти три дня?" – О-о, момент! – Ханна постучала костяшками пальцев по своему лбу. – Диди сказал, чтобы я дала тебе какао, а я забыла, пустая голова! – Она пошла в другой конец комнаты, снова пропала и через несколько минут принесла большую керамическую кружку. – Вот, пей!
Аня взяла горячую кружку, отпила – какао было жидкое, но очень вкусное, она разом выпила почти полкружки.
Ханна с любопытством наблюдала за ней.
– Ты ведь русская, да? – неожиданно спросила она. – Кристина сказала, что русская.
В это время раздался громкий стук захлопнувшейся двери, и с той стороны, откуда Ханна принесла какао, появилась другая девушка – хрупкая блондинка с острым носиком. В ее лице было что-то птичье, и смотрела она по-птичьи, одним глазом, Аня точно знала. Но откуда, не помнила.
Ханна произнесла длинную фразу на каком-то странном языке, показалось, по-фински или шведски. Кристина бросила на кресло бумажные пакеты.
– Ну, как ты себя чувствуешь? – обратилась она к Ане.
– Спасибо, лучше, – хрипло прошептала Аня. – Только я ничего не помню…
– Так, сейчас расскажу. – Кристина уселась в кресло, закурила тонкую коричневую сигарету. – Мы с моим другом Дидье музицировали на Монмартре. Ты сначала сидела, слушала музыку.
А потом просто упала нам под ноги. Борис, который играет на аккордеоне, сказал, что надо вызвать полицию, но мы с Дидье решили, что это будет неправильно. И привезли тебя сюда, к нам. Мы с Ханной снимаем эти апартаменты у мадам Кюле, старой зловредной буржуа. Мы учимся в Сорбонне, в университете Париж-один, я изучаю политологию, Ханна – медиевистику. А Дидье, он учится в университете Париж-пять, будет врачом. Он тебя лечил, и, кажется, довольно успешно?
Кристина говорила по-английски бегло и понятно, только некоторые звуки у нее получались мягкими, словно приглушенными.
– А ты ведь русская, да? – спросила она, наклонив хорошенькую головку и посмотрев одним глазом. – Ты говорила русские слова…
– Да, я из Москвы, – прохрипела Аня. – Только у меня нет документов.
– Опля! – Кристина докурила свою сигарету и наклонилась в Ане. – А ты что, сбежала? Тебя, наверное, ищут?
– Нет, я не сбежала. – Аня почувствовала, как слезы горячей волной подступили к горлу. – Меня, наверное, украли… Мы с мамой были в Турции, и в аэропорту мне сказали, что маме плохо, ее на скорой увезли в больницу… Меня посадили в машину, и дальше я не помню ничего. Мне тоже стало плохо, а потом я очнулась тут, в больнице… Я знаю, где этот дом, недалеко от Эйфелевой башни, я могу показать… Я оттуда убежала, я думала, это плохие люди, которые меня увезли… А паспорт остался у них. Я спала в парке, а потом ходила много, не знаю где… И я не знаю, где моя мама.
Она говорила сбивчиво, но Кристина и Ханна слушали ее внимательно. Кристина даже пересела к ней на диван, взяла за руку.
Аня в конце концов расплакалась, но ей было уже все равно. Только сейчас она поняла, что все ужасно, что она совсем одна и никогда не попадет домой, не увидится с мамой.
– А я была в России, – неожиданно сказала Кристина. – В Петербурге. У нас была встреча финской и российской молодежи. Я знаю русские слова. – Она наморщила лоб и старательно выговорила: – Да-вай накатим, пое-хали, привьет, ста-руха! А твоя мать разве тебя не ищет? – неожиданно сменила она тему. – Или другие родственники в России?
– Я не знаю, – прошептала Аня. – У меня забрали сим-карту из телефона, и зарядник остался в чемодане, я не могла позвонить никому.
– О-о! – Кристина порылась в большой сумке, достала телефон. – Звони немедленно своей матери! Или другим людям! Они узнают, что ты здесь, и приедут за тобой.
Дрожащими пальцами Аня набрала номер. Прижала телефон к уху. Он молчал. Набрала еще раз и бессильно посмотрела на Кристину:
– Нет сигнала… Наверное, у мамы тоже телефон отобрали… – Ну, хорошо! Звони еще кому-нибудь!
Аня подумала секунду – Алена! Подружка, которая где-то здесь, на Лазурном Берегу, это же рядом, близко! Она набрала номер Алены. После знакомой мелодии в трубке раздался такой родной голос:
– Слушаю!
– Алена, привет! Ален, это я, Аня! Ты здесь, во Франции? – хрипло, преодолевая боль в горле, проговорила Аня. – Ты на Лазурном Берегу?
– Кто это? – недоверчиво проговорила подруга, которая явно что-то жевала. – Вы кто?
– Я Аня, Ален, Аня! У меня беда, меня украли, Ален, понимаешь?
– Девушка, вы что-то путаете! Вы куда звоните?
– Да ты что, Ален, это же я, Аня Северцева, твоя подруга! – От отчаяния горло у Ани совсем перехватило.
– Девушка, придумайте что-нибудь получше! – съехидничала Алена. – Аня Северцева сейчас с мамой в Турции и сегодня вечером должна быть уже дома. А вам, если охота поразвлекаться, советую придумать что-нибудь пооригинальней!
– Ален, не отключайся, послушай меня, мне нужна помощь! – хрипела Аня.
– Вот лохушка! Ты еще денег попроси, коза. Отвали, поняла! – И в трубке раздались короткие сигналы.
Аня опустила голову. Слезы текли сами собой по щекам, и у нее не было сил даже вытирать их.
– Ну что? – Кристина потянула Аню за руку.
– Моя подруга мне не поверила. – Аня протянула телефон. – Не узнала голос, наверное…
– Ну да, ты же охрипла, – покивала Кристина. – Ну ничего, потом еще ей позвонишь. А еще кому-нибудь?
– Не знаю, кому… – Аня покачала головой. – Номера маминых подруг я не знаю, у бабушки в Иванове сотового нет и домашнего тоже. Я не знаю, кому звонить.
– А твой отец, он был с вами?
– У меня нет отца, – еле слышно прошептала Аня. – Мы с мамой вдвоем…
– Так, не будем отчаиваться! – Кристина решительно встала. – Сейчас мы будем тебя кормить, потом придет Диди и скажет, можно ли тебе выходить на улицу. И мы пойдем в эту самую клинику, где тебя держали, и все выясним, да? Ты будешь бульон и сандвич с паштетом?
23 августа 2008 года, суббота, день
Маша искоса наблюдала за Ларисой, полулежащей в соседнем кресле. Нет, как будто с ней все в порядке, хотя лицо измученное, постаревшее.
Вчерашний день прошел в беготне, каких-то идиотских хлопотах. Пришлось просить о замене билетов на самолет на субботу, поскольку медицинские документы оказались не готовы. Авиакомпания отказывала, Маше пришлось беспокоить консульство, потом долго и нудно выяснять со страховой компанией Ларисы, каков размер франшизы по ее страховке и какие бумаги надо будет взять, чтобы компенсировать ее…
Потом она пару часов висела на телефоне, пересказывала поочередно Андреасу, Нателле, а потом и Илье всю последнюю информацию. Муж тут же все понял, сразу стал предлагать варианты своего участия в расследовании во Франции, через знакомых журналистов. Маше стоило большого смирения отговорить его – не хватало еще дать информации утечь в европейские газеты, вот уж тут все совсем выйдет из-под контроля. Хотя она прекрасно понимала Андреаса и на его месте предложила бы то же самое.
Нателка только охала и ахала, задавала детские вопросы, и Маша даже раздражалась, не понимая, почему всегда ироничная и бойкая подружка так раскисла. В конце концов она просто рявкнула на Нателлу, велев ей немедленно прекратить ныть и до их возвращения в Москву найти все возможные контакты в бюро Интерпола в Москве, МВД и МИДе. Нателка сразу успокоилась, стала деловито вспоминать, с кем из правоохранительной системы когда-либо встречалась, вспомнила даже давнего знакомца из пресс-службы Департамента экономической безопасности МВД, который когда-то пытался за ней приударить. В общем, удалось вернуть девушку в сознание, и хотя бы эта проблема пока перешла в разряд решенных.
С Ильей все вышло хуже. Маше показалось, что он был сильно нетрезв, хотя говорил спокойно, разумно и, как всегда, четко. Сказал, что МИД берет на себя, там есть хорошие контакты, но лучше было бы, если б туда они отправились сразу же с Ларисой – у тамошних людей лишнего времени не бывает. Но в голосе его Маша услышала какую-то постороннюю ноту, как у расстроенной скрипки. Вроде и не фальшивит, но звук нечистый. То ли паузы между словами он делал дольше, то ли сжимал челюсти слишком сильно… В общем, все это Маше сильно не понравилось, хотя Ларке она не сказала ни слова.
Утром, собрав вещи и заплатив недовольному хозяину апартаментов всего за сутки, хотя он рассчитывал на долгое пребывание, она приехала в больницу. Долго ждала, пока Ларису еще раз обследуют, сделают какие-то анализы, пока Ларка заплатит за вызов скорой в отель, пока им оформят бумаги с переводом на английский… В аэропорт приехали прямо к регистрации.
…Кажется, подлетаем к Москве, лениво думала Маша. Хотелось спать, поесть нормальной еды и еще очень хотелось в душ. Она посчитала в уме дни, которые оставались до прилета Андреаса. Получалось еще долго. Ну ничего, все равно она будет занята делами Ларисы. Маша не сомневалась, что каждый шаг, который им придется предпринять в Москве, будет связан с проволочками, глупыми отговорками, тягомотиной, бюрократическими пустыми глазами: "Мы, к сожалению, ничем не можем помочь…" Как все и всегда решалось в Москве.
За два года в Германии она уже порядком отвыкла от этих вязких, нелепых болотин административного произвола. Там, если уж чиновник обязан был решить твой вопрос в течение двух суток – будьте любезны, он так его и решал. У нас, когда говорят: "Позвоните на неделе!", это ничего не значит, твой вопрос может решаться и месяц, и полгода… Ну, ничего, дорогая, придется привыкать заново, усмехнулась она сама над собой.
Лариса отвернулась к окну, но если бы ее спросили, что она видит, она бы только вздрогнула от недоумения. Она видела маленькую Аню – в красном комбинезоне, с лопаткой в грязной руке. Полными слез глазами она смотрела снизу вверх на мать и причитала: "Коля сломал мое ведерко, сломал, ведерко сломал!" – "Ну, ничего, солнышко, купим тебе новое, не плачь!" Но никакие обещания не утешали Аню в разгар строительства куличиков, которое теперь становилось невозможным, потому что вредный Коля сломал ведерко.
Лариса сморгнула, но картинки давнего прошлого упрямо всплывали перед глазами. Вот Аня уже побольше, лет пяти, наверное. Светлые тощие косицы, надутые губы. Обиделась и собралась уходить из дома. "Куда же ты пойдешь, девочка?" – ласково спрашивает Лариса. "К бабушке уеду от тебя, насовсем!" – упрямо наклоняет голову дочь.
"Так ведь на поезд нужен билет, как же ты его купишь? Давай уж я тебе денег дам?" Аня отворачивается, лбом упирается в стенку…
Лариса никогда не анализировала свое отношение к дочери – и так было понятно, что в ней сосредоточен основной смысл ее жизни. Точно так же, как смысл жизни ее матери, Аниной бабушки, был сконцентрирован в Ларисе и ее брате Алексее. Это казалось совершенно естественным и правильным в том кругу, в котором проходила жизнь Ларисиных родителей, их близких и знакомых. Мама обожала их с Алешкой, всегда старалась сделать для них все, что возможно. Ласковую мамину руку она всегда чувствовала на своем плече, хотя уже давным-давно жила отдельно.
Мама и называла их с братом не иначе как "ангел мой", не ругала и не наказывала, если они творили что-то озорное… Но на самом-то деле именно она и была их ангелом-хранителем, Лариса стала понимать это, когда у нее самой появилась Аня. Новые материнские чувства наделили и ее этой ролью – она остро чувствовала, что именно от нее зависит благополучие, здоровье и будущее дочери. И это было не в тягость, а в радость.
Она всегда молча изумлялась, когда ее коллеги по издательству жаловались на своих детей, говорили, что устают от них, не могут совладать… Как это можно устать от собственного ребенка, от той радости, что от него исходит, думала она, но никогда не спорила.
Единственное, что всегда огорчало Ларису, – то, что Аня у нее одна. Ей казалось, что она могла бы родить и воспитать еще двух-трех, а то и больше желанных детей… Но вот жизнь сложилась так, а не иначе. И всегда страшно было представить, что с ней было бы без Ани – какое тоскливое, ничем не заполненное существование ждало бы ее…
С самого рождения дочки, а может быть, и еще раньше Лариса чувствовала их неразрывную связь – пуповину ли, провод, невидимый сосуд, который соединял ее с Аней. Он то становился призрачнее и незаметнее, то напрягался и забирал все ее силы, когда девочка болела или с ней что-то случалось, но никогда не пресекался.
Если бы Ларисе сказали, что другие матери его не ощущают, она бы сильно удивилась. Ей казалось естественным, что эта связь не прерывается ни на секунду, что от нее переливаются к Ане энергия, любовь, тепло или беспокойство, тревога, опасения и, самое главное, сумасшедшая, почти звериная вера, что с ней не может, не должно случиться ничего плохого…
И вот теперь она физически ощущала, как этот невидимый провод истончался, вытягивался из последних сил. И оказывалось, что связь была двусторонняя, и она тоже по незримому проводу получала от своей девочки любовь, тепло, наивную веру в ее материнское всемогущество. Именно это давало ей силы и энергию, которой теперь почти не осталось. А никакого ее всемогущества нет и не было… И она так же бессильна перед злой чужой волей, как и сама Аня…
"Я найду ее, найду, или…" Лариса сознательно остановилась, не стала додумывать мысль, которая в последние дни приходила все чаще. Ну, а что же такого – все равно без дочери жизнь потеряет всякий смысл, что бы там ни говорили мудрые психологи. Это ведь не страшно – перестать жить. Страшно думать, что там с ней, не причиняют ли ей вреда, не мучают ли…
Лариса встряхивает головой: нет, нельзя, надо думать о хорошем, надо верить!
– Который час? – поворачивается она к Маше. – Должно быть, скоро на посадку?
В тихую темную квартиру они приехали уже под вечер. Лариса долго стояла в прихожей, не решаясь пройти дальше. Маша терпеливо ждала сзади, потом наконец щелкнула выключателем.
– Знаешь что, ты иди в душ, а я приготовлю что-нибудь на скорую руку! – Она старалась говорить будничным тоном, чтобы Ларка как-то пришла в себя.
– Да-да! Там в холодильнике должны быть яйца, молоко.
Лариса наконец прошла в гостиную и первым делом закрыла дверь в Анину комнатку.
– Только хлеба нет, но ничего, там сухарики должны быть.
И снова надолго застыла посреди гостиной.