Начиная с того вечера секс с Питером стал неотъемлемым атрибутом Валентининой жизни… Только ли секс? А может, любовь? Да, она любила Питера, она не могла обходиться без его внимательной ласковости, с которой он исполнял все ее, впрочем скромные, желания, без их интеллектуальных бесед, когда они взахлеб обсуждали все на свете, без их совместных посещений театра и кино. И в то же время она не прекращала любить Егора и также не могла обходиться без его мужской напористости, без их совместных ужинов, когда у нее сердце радовалось при виде того, как основательно он поедает приготовленные ею простые блюда, без рожденных от него и так похожих на него детей. Наверное, такие чувства испытывают только плохие женщины? Развращенные женщины? Валентина не ощущала, что то, чем она занимается, плохо: она делила свою жизнь на часть, принадлежащую Питеру, и часть, принадлежащую Егору, так же, как раньше делила ее по схеме "работа - дом". В некотором роде, она восприняла усложнение жизненных обязанностей как новую разновидность работы. Валентине пришлось отчасти превратиться в разведчицу, резидентшу, чтобы случайным словом или жестом не дать Егору заподозрить, что у нее есть другой мужчина. Еще один мужчина.
Ее другой мужчина, как ей казалось, не претендовал на то, чтобы стать единственным. Ведь все, что ему нужно, он от Валентины получал, не так ли? Она тоже не претендовала на то, чтобы занять место Норы. Предельно банальная история: встретились заезжий конквистадор и туземная женщина. Рано или поздно он вернется на родину, и Валентина никогда больше его не увидит. Останется только вспоминать время, проведенное с ним, как сказку. Печально, но успокоительно. Так думала Валентина, рассчитывая, что Питер солидарен с нею. Однако в чужую голову не залезешь, и Питер, которого она, представлялось, узнала насквозь, отколол штуку, которая ее поразила.
- Валя, я делаю тебе предложение, - сказал Питер. Они обнимались на кровати в его обширной спальне, голые, вспотевшие и удовлетворенные; июльский ветер задувал в раскрытое окно, трепал занавески, колыхал ее небрежно брошенное на спинку стула летнее платье.
- Делай, - мурлыкнула Валентина. По ее мнению, предложение могло касаться только журнальной деятельности; она и сама понимала, что, начав с корректора, значительно выросла и накопила опыт.
- И ты согласишься? - расцвел Питер, сохраняя при этом на веснушчатом лице тень неуверенности. Возможно, на него влияла летняя жара: иначе непонятно, с чего бы это он так распереживался.
- Смотря что ты предложишь.
- Но как же… Валя, я люблю тебя. И предлагаю тебе стать моей женой.
Валентина не произнесла ни слова, но инстинктивно отодвинулась. А Питер, не обращая внимания на это красноречивое движение, продолжал раскрывать ей свои сокровенные мысли:
- Видишь ли, тогда, в октябре, я был негодяем. Война и зрелище смерти делают людей негодяями, только те, кто никогда не были на войне, могут толковать о ее благородстве. Когда человек ощущает кожей, что вот-вот его разнесет в клочья мина, разметав по окружающему пейзажу его кишки, или его бьющееся сердце пропорет нож десантника, или враги захватят его и заставят съесть, пардоне муа, собственные яйца, - критерии оценки окружающего становятся несколько иными… совсем иными. О том, что будет после смерти, совсем не думается, думаешь только об утерянных возможностях жизни; о том, сколько ты не сделал, не написал, не прочитал, недолюбил. О том, сколько не смог себе позволить из-за того, что был скован моральными нормами. Мне вспоминалась ты, вспоминалась ты вся, до последнего мизинчика на ноге, вспоминалось твое обнаженное тело, которого я ни разу не видел. И я дал себе слово: если вернусь, добьюсь, чтобы у нас с тобой все свершилось. Не в мечтах, а наяву. Наяву все было лучше, чем в мечтах… лучше, чем я заслуживал. Я так тебе благодарен…
Валентина не могла себя заставить смотреть в лицо Питеру: взгляд ее был устремлен максимально далеко - на его ноги. Ноги были волосатые, но светлая рыжизна этого леса перепутанных волос казалась наивной, почти немужской. На миг Валентина припомнила, как ее, еще девственницу, испугала и едва не оттолкнула зверовидная черная растительность, покрывающая переднюю часть туловища и ноги Егора. Это потом она приучилась находить удовольствие в его волосатости и вонючести - он часто брал ее, едва войдя в дом, прежде ужина, а душ перед сексом вообще считал баловством, ведь все равно потом вспотеешь, снова мыться придется.
- Но сейчас я переосмыслил себя, - продолжал Питер. - Я еще негодяй, но понемногу излечиваюсь. Я отдаю себе отчет в том, что обманывать твоего мужа и Нору - это грех.
- Грех? - Это слово в лексиконе Валентины отсутствовало. В нем имелись слова "измена", "развращенность", "непорядочность", но "грех"? Ее мама была атеисткой, хотя верила в приметы и гороскопы, сама Валентина никогда всерьез не задумывалась о религии. Правда, и существования Бога не отрицала, но он всегда был где-то вдали, на периферии. Что такое "грех"? Если "измена", "развращенность", "непорядочность" - слова для людей, то, скорее всего, "грех" - то, как все вышеперечисленное называется с точки зрения Бога. Вот новости! На секунду ей представилось, как они с Питером, голые, в совместном поту, лежат здесь на кровати, видимые с невероятно отдаленной высокой точки (с неба), и ей стало смешно, противно и жаль чего-то. Такие скользкие, беспомощные розовые червячки с ручками и ножками, с пахучими половыми органами. Стоит ли на них обрушивать тяжелый раздавливающий камень под названием "грех"? Они виноваты, но ведь они уже наказаны тем, что такие жалкие!
- Да или нет? - настойчиво требовал ответа Питер. - Валя, ты согласна? Как только ты скажешь "да", я немедленно подам документы на развод. Со стороны Норы препятствий не будет: она привыкла видеть меня раз в два года, а то и реже. Конечно, ее адвокаты обдерут меня как липку, но я не против: меня глодала бы совесть, если бы я не обеспечил бывшую жену и детей.
- А мои дети? - Впервые Валентина заговорила о сыновьях. - Ты о них подумал?
- Если они захотят остаться с отцом, ты будешь часто с ними видеться. Если ты захочешь забрать их, я постараюсь стать им надежным старшим другом. Поверь, Валя, все не так страшно. В Америке я встречал многих разведенных супругов, каждый из которых создал новую семью. Все они были счастливы и даже проводили вместе летний отдых. Цивилизованные люди способны договориться и прийти к правильному решению…
- Извини, Питер. - Валентина стремительно села на кровати и сорвала со спинки стула платье. - Боюсь, у нас, в отличие от Америки, люди нецивилизованные. Для нас любовь - обладание. Русский отдает любимой не кусочек, а всего себя целиком, с тем чтобы и она всю себя отдала. Ты вроде бы русский, но ты не понимаешь. Можно отдать вещь, которая взята на время, но как отдать то, что приросло?
- Валя, - Питер смотрел на нее из постели растерянными глазами, - я действительно не понимаю… Ты же интересовалась психологией…
- Я сама себя не понимаю. Может, это и не нужно объяснять. Потому что все равно не объяснить.
Отношения Валентины и Питера продолжались, но теперь они мучили друг друга. Питер был ласков, но непреклонен, Валентина то уступала, чувствуя, что готова бросить все и спрыгнуть с ним с обрыва в неизведанное, то спохватывалась и брала свои слова обратно. Это было трудно перенести, это неминуемо должно было чем-то закончиться. К тому же наступила осень - время, ненавидимое Валентиной со школьных времен, и проблема выбора, который летом казался до такой степени невероятным, что не заслуживал серьезного осмысления, осенью приобрела остроту скальпеля. Скальпеля, который резал ее по живому, открамсывая от нее… кого, Егора или Питера? Это она и сама хотела бы понять.
Осенние капли нудного непрерывного дождя брызгали на серые стекла, когда они с Питером сидели в кафе - сидели, как после оказалось, в последний раз, Валентина допускала такую возможность, хотя и не могла предположить, что все закончится так, как закончилось. Посетители окружали их, тесно сидели за соседними столиками, толпились у стойки, место было бойкое - возле метро "Тургеневская", но у всех были свои заботы, никто не обращал внимания на мужчину и женщину, которые вполголоса обсуждали свои взаимоотношения, зашедшие в тупик. Мало ли у людей собственных тупиков, и к чему им интересоваться чужими?
- Валя, я не могу без тебя.
- Хватит! - в отчаянии воскликнула Валентина - так, что на нее обернулась даже буфетчица, нацеживающая пиво в пластмассовый поллитровый стакан. Заметив реакцию, Валентина продолжила тише: - Дай мне время. Я хочу взвесить свои чувства, и хочу обдумать все в тишине. Давай не встречаться… некоторое время. А потом я сообщу тебе свое решение.
- Хорошо. Даю тебе неделю. - Питер тоже начинал раздражаться, его чувствительная, как у рыжеволосых, кожа покрылась красными пятнами. Валентина знала и за собой такую черту, и наличие ее у Питера раздражало, но, с другой стороны, делало его таким родным, что дыхание перехватывало. Не хватало еще разреветься в тот самый момент, когда она так нуждается в стойкости! Чтобы отвлечься, Валентина открыла сумочку и долго искала в боковом кармане, полном всякой ерунды, наподобие помады, зеркальца и носового платка, вещь, которая должна ей помочь. Это был глянцевый календарик.
- Вот, смотри. - Валентина положила календарик перед Питером на аккуратно протертый перед этим тряпкой стол. - Крайний срок - шестое ноября. - Она обвела фатальную дату шариковой ручкой; чернила, вопреки нажиму, не оставили следа на глянцевой поверхности, но сдавили дату белесоватой петлей. - Шестого ноября, в восемь часов вечера, жди дома у телефона. Я тебе позвоню. До этого - никакого общения, никаких встреч.
- А если меня не будет дома? Может, созвонимся по мобильному?
- Нет, - отвергла компромисс Валентина. - Ты будешь ждать меня у домашнего телефона. В восемь вечера шестого ноября. Иначе мы никогда не созвонимся.
По мере приближения к шестому ноября она становилась все спокойнее, с удивлением открывая новые черты действительности. Оказывается, Питер делал для нее терпимыми недостатки Егора; без его уравновешивающего влияния, по контрасту, Егор казался примитивным и грубым, его дети (его! - словно уже и не совсем ее…) - бессердечными озорниками, думающими только о себе. Правда, в этом остывающем семейном очаге еще сохранялось достаточно тепла, чтобы согреть сердце, - ну что ж, разве они с Питером не сумеют согреть друг друга? А иногда она мечтала, что от разрыва всем станет лучше: Егор найдет себе добрую простушку, подходящую ему по уровню развития, Владик и Даня пойдут учиться в американский колледж, потом в американский университет, и все устроится…
За несколько дней до шестого ноября Валентина начала складывать вещи. Она подарила подруге редкие цветы розаны, за которыми, она знала, никто, кроме нее, не станет следить, убрала подальше дорогие для нее предметы, которые намеревалась взять с собой. У нее так и не хватило силы воли вернуть все на прежние места, когда она узнала о Том, что случилось с Питером: это до сих пор кажется кощунством, предательством памяти покойного. Так и живет, словно на чемоданах.
В назначенный срок Валентина набрала нужный номер на своем домашнем телефоне. В доме она была одна: муж еще не пришел с работы, дети играли во дворе.
- Алло? - услышала она голос Питера.
- Я люблю тебя, - договаривала она уже сквозь короткие гудки. После "алло" связь прервалась.
Что случилось? Питер бросил трубку? Валентина не могла в это поверить! Она снова набрала его номер - на сей раз ей достались только длинные гудки. Потрясенная и растерянная, она вскочила со стула, не рассуждая, бросилась в прихожую и рванула пальто с вешалки, когда услышала звонок в дверь. Может быть, оттого, что она волей случая оказалась прямо под дверью, звонок прозвучал особенно громко. На пороге стоял Егор.
- Собралась куда-нибудь? - спросил он таким обычным голосом вернувшегося с работы мужа. На папе висли, как обезьянки, их дорогие мальчики. К Валентине вернулось ее резидентское самообладание.
- Собралась звать этих красавцев ужинать, - ответила она так естественно, как только могла, - а ты их уже привел. Идите мойте руки.
Сама же поспешила на кухню, где в быстром темпе выворотила на сковороду содержимое трех консервных банок с болгарскими голубцами. Женщина, которая собиралась бросить семью, конечно, не подумала об ужине…
Из выпуска новостей Валентина Князева узнала о трагической участи Питера. С тех пор она была готова к визиту сотрудников МУРа, а то и ФСБ. И вот, дождалась…
- Большое спасибо, Валентина! - поблагодарила Галя Романова, заканчивая протокол. Валентина рассказала ей все, исключая самые интимные подробности, в которых уголовный розыск не нуждался. - Как вы считаете, кто мог знать о том, что вы позвоните Питеру ровно в восемь шестого ноября?
- Никто, - твердо ответила Валентина. - Я сама постоянно об этом думаю… Никто из знакомых мне людей. Правда, может быть, в кафе, когда я назначала встречу, нас подслушали?
- Очень может быть, - согласилась Галя. Ее тяготил какой-то очень важный, забытый вопрос, который она упустила, не успела задать, и со своей всегдашней добросовестностью опер Романова терзала память, пока на свет не выплыло необходимое: - А ключи? Питер дал вам ключи от квартиры на Котельнической набережной?
- Да, ключи у меня были. И сейчас есть.
На минуту отлучившись, Валентина принесла и вручила Гале темно-коричневый кожаный мешочек, содержавший улику.
- Они хорошо открывали дверь? - уточнила Галя, помня о том, что, по данным экспертизы, дверь была открыта именно ключами, а не отмычкой, но ключами, которые очень плохо прилегали и оставили на замке царапины.
- Да, идеально, - подтвердила ничего не подозревавшая Валентина. - Мы с Питером изготовили их в мастерской, использующей компьютерную технику.
В конце концов, подумала Галя, легко будет проверить, те ключи или не те. А в остальном она все, что надо, выяснила…
- Пожалуйста, распишитесь.
- Вы позволите мне узнать результаты расследования?
Взглянув в это красивое, усталое от собственной и чужой лжи лицо, Галя воздержалась от пустых обещаний.
Уже приехав обратно на Петровку, Галя обдумывала со всех сторон, что можно выжать из этой любовной истории, попивая чаек с айвовым вареньем. Запах варенья, напоминающего дом, еще недавно ввергал ее в ностальгию, но сейчас, по уши в работе, она была свободна от прежних чувств. Из погруженности в расследование Галю вывел только рыжий таракан, который, будучи привлечен запахом варенья, уставился на нее, шевеля членистыми, похожими на микроскопический бамбук усами. Очень осторожно, еле двигаясь, Галя взяла канцелярскую подшивку, нацелясь на незваного гостя, но он, чувствительный к колебаниям воздуха, встрепенулся и ускользнул. Подшивка бесполезно шарахнула по столу, подняв облачко архивной пыли, припорошившей Галин чай, словно плавающая на поверхности заварка.
- Раз таракан, - сказала Галя и рассмеялась.
Вова Поремский любил наружное наблюдение.
Нет, говоря начистоту, не всегда он пылал такой благородной страстью к исполнению грязной черновой оперативной работы, которой, как ни крути, в его звании не избежать. Просто с течением времени наружное наблюдение стало у него чем-то вроде хобби; он втянулся, вошел во вкус. Так человек, которому подарили спиннинг, постепенно втягивается в такое на первый взгляд скучное, а на самом деле медитативное занятие, как рыбалка. Было и еще одно обстоятельство: Поремскому нравилось влезать в шкуру того, за кем он наблюдал. Это было вроде как у актера, создающего образ на сцене, только герой слежки существовал в действительности, и от того, насколько Поремский разгадал его характер и намерения, зависело то, насколько удачным будет результат слежки.
По предварительным данным, объект наблюдения не сулил особенных трудностей, но имел в голове довольно оригинальные прибабахи. Лев Кондратьевич Феофанов, тридцати шести лет, сын генерала КГБ Кондратия Львовича Феофанова, некоторое время занимал в той же структуре, сменившей свое название, некрупную должность, но с очередной реорганизацией подал заявление об увольнении, и чем он с тех пор занимался, один черт разберет. Насколько можно судить по партийным спискам, состоял то в одной, то в другой партии радикального направления (иногда, для разнообразия, умудрялся записываться в две или в три сразу), параллельно участвовал в бизнес-проектах, которые - не без его содействия - разрушительно прогорали. Публиковал в мелкотиражных газетах, наподобие "Советской Родины", небольшие статейки, полные недоговоренностей и разоблачительных намеков - порой на лидеров той же радикальной оппозиции, к которой он как будто бы принадлежал. После того как один из оскорбленных феофановскими намеками подал на него в суд, публиковаться перестал, в результате чего судебное дело удалось уладить миром. Уязвленный в своих творческих замыслах, Феофанов залег на дно.
"Пьет небось, бродяга, - предположил Поремский. - Если есть на что пить".
Однако появившийся из подъезда многоэтажного дома в районе Борисовских прудов стройный подтянутый человек, которого Поремский легко узнал по фотографии из служебного удостоверения, пьющим не выглядел. Сравнительно с фотографией, его лицо слегка одрябло, покрылось ранними морщинами, но сохраняло достойный вид - скорее всего, благодаря тому, что его освещали глаза. О, какие это были необыкновенные органы зрения! По стосвечовой лампочке в каждом. Такие глаза могут быть только у человека, который накануне обнаружил, что потерял цель жизни, и вот какие-то доброжелатели нашли эту цель и принесли ему обратно, перевязав розовой ленточкой.
Дав Феофанову фору, чтобы он по асфальтовой дорожке между двумя грязноватыми, но зелеными газонами (зимостойкая трава "Канада грин", которой засеяли все газоны в столице, перестала вызывать у москвичей какие-либо эмоции) достиг остановки, где его вместе с толпой обитателей ближайших домов подобрал автобус, Поремский неспешно тронулся следом за автобусом, вместе с ним простаивая в неизбежных пробках. Служебная машинка, маленькая, да удаленькая, сочетавшая непритязательную внешность с приличным мотором, не вызывала подозрений и отлично слушалась руля. Поремский подумал, что надо все-таки быть поосторожнее: как бывший сотрудник органов, Феофанов не до такой степени первозданно туп, чтобы не различить за собой слежки.
Автобус благополучно дотряс пассажиров до метро "Каширская". Там Поремский оставил машину на стоянке и смешался с устремляющейся в метро толпой. Феофанов не подозревал о слежке и не старался ускользнуть; его белое, в мелкую черную клетку пальто и толстая бежевая кепка с козырьком обладали приметностью светофора. На эскалаторе Поремского и Феофанова разделяли всего три ступеньки и массивная туша тетеньки средних лет с моложаво-красными полосами. В вагоне метро Феофанов рассеянно занял освободившееся место между двумя пожилыми дамами, одна из которых осуждающе на него покосилась; Поремский остался стоять. Пару раз сияющие глаза Феофанова останавливались на том, кто вел за ним наблюдение, но, судя по исходящему от них свету, не способны были исполнять такую будничную функцию, как зрение. Свойство замечать подозрительные подробности можно было автоматически вычеркнуть из списка того, на что способны феофановские гляделки. Поремский решил, что это может быть ловкий маневр, и на всякий случай укрылся за спинами вошедших на станции "Автозаводская".