Упоминание бутылки водки не означает, что она входила в ежедневный милютинский рацион. Татьяна Плахова ошибалась, полагая, что, если блудный брат явился к ней пьяным, значит, он постоянно пьет, не делая исключения даже для времени родственных визитов. Совсем нет! Зависимость, скорее, обратная: если бы Виктор не напился, он бы не осмелился к ней прийти. Одна мысль о том, чтобы встречаться с сестрой, нагоняла такую тоску, что выпить настоятельно требовалось. А сегодня выпить требовалось по той причине, что неотступно вспоминалась встреча с сестрой, и, если не отогнать воспоминания, к ночи станет совсем худо. Потому что день не задался с самого утра.
В мутном ноябрьском сумраке, делающем утро неотличимым от вечера, Виктор оторвал голову от подушки с превеликим трудом. Снилась ему тоже какая-то муть: не то он кого-то в собственной ванне топил, не то его топили… Нашарив наручные часы среди хлама на прикроватном столике, многократно залитом спиртным, но еще сохранившем благородный краснодеревный вид, обнаружил, что уже двенадцать часов дня - точнее, десять минут первого. Открытие резануло по сердцу: Виктор Милютин давно не ходил на работу, и никаких занятий, предполагающих раннее вставание, у него не было, однако он ненавидел долго спать. Сон - смерть в миниатюре: пока спишь, ты не сознаешь себя, тело твое превращается в неподвижную колоду, а лишенная разума душа блуждает по неведомым (топким?) полям, где легко заблудиться… Д жизнь-то уходит, граждане дорогие, уходит! Отбросив одеяло, которое для постороннего нюха отдавало покойницкой, поскольку его ни разу не стирали и не чистили, Виктор сбросил пижаму и так стремительно вскочил в трусы и брюки, словно работал пожарным или опаздывал на поезд-экспресс. От резкого подъема отвыкшее от физических нагрузок тело повалилось обратно, вынудив отлеживаться, пока не отойдет томительный звон под черепной коробкой и мельтешение мушек в глазах. В этот момент явилась мысль: "Танька меня засунула на самое дно".
Мысль не имела веских оснований: в том, что Виктор Милютин очутился на дне московского бытия, был виноват Виктор Милютин, и никто другой. Ну, если вникать, невозможно не признать вины его беспокойной совести… Однако обжигающее чувство, поднимающееся откуда-то из нижних слоев психической магмы, безапелляционно утверждало: это все Танька! Надо сходить к ней еще раз и спросить: "Что же ты со мной, сестренка, сделала?" Она не ответит, конечно, на такие вопросы ответа нет, но хоть стыдно ей станет… Нет, не станет. Ей никогда не бывает стыдно. Если Танька чего-то хочет, она этого добьется, и ей не помешает такое свойственное вообще-то людям чувство, как стыд. Виктор обвел свинцовым предзанойным взглядом комнату, знававшую лучшие времена, зачем-то возвел глаза к потолку с лепным плафоном, покрытому мелкими трещинами и пятнами от протечек, и ему стало настолько невыносимо, что впору было прилаживать петлю к спускающемуся из центра плафона крюку, с которого косо свисала люстра в виде цветка лотоса. Если до мысли о петле без водки еще можно, было как-то перекантоваться, то сейчас эта потребность стала настоятельной. Без водки ему сегодня - как сердечнику без нитроглицерина. И, не противясь неизбежному, Виктор полез пересчитывать наличность в кошельке. Десяток и сотенных бумажек было много. Это радовало. Тысячи он хранил для более серьезных случаев. Пятисотки его раздражали, он старался поскорее их разменять.
Как только Виктор отпустил за собой железную дверь подъезда, захлопнувшуюся с могильным скрежетом, ветер швырнул ему в лицо и беззащитную шею порцию колючей снежной крупы с пылью и облетевшими листьями. Неприятно обнаружить, что погода сделала очередной финт, и позавчерашняя теплынь сменилась еще не зимним, но ощутимым холодом. Не вернуться ли, чтобы надеть шарф, перчатки и - вместо куртки - пальто? Потоптавшись у подъезда, Виктор передумал возвращаться. Во-первых, внешние неприятности отвлекают от внутренних. Во-вторых, чем сильней замерзнешь, тем отраднее будет потом согреваться. В-третьих, до магазина двести метров: пересечешь квадратное, ставшее вдруг скользким, пространство двора, потом через дорогу - и вон он, на углу. Поплотнее прижимая подбородком распахивающийся воротник куртки к груди, Виктор зарысил к подворотне. Из окна первого этажа ему издевательски высунул красный язык сидячий медведь, покрытый неопрятной, свалявшейся, длинной желтой шерстью.
"Это кто же такие игрушки детям дарит? - неприязненно подумал Виктор. - Такое чудище медвежиное только в белой горячке показывать".
Красно-белая вывеска магазина "Продукты" радушно сияла посреди ноябрьского морока, точно бумажный фонарик на задворках Йокогамы, сулящий чистые и не совсем чистые радости. Преодолевая сопротивление ветра, Виктор ринулся к ней под носом у едва успевшей притормозить иномарки и, не прислушиваясь к ругани водителя, потянул на себя красную ручку застекленной двери. Внутри был оазис: тепло, тихо, горы съестного, ряды спиртного. В раздумье, что бы предпочесть, Виктор застыл. Продавщица уже его знала и не торопила с выбором.
Спустя каких-нибудь пятнадцать минут ему в глотку польется огненная жидкость. Пусть ее будет столько, чтобы можно было заполнить целую ванну. Ну, если даже и не столько, это не играет существенной роли, потому что, сколько бы ее ни было, он найдет способ в ней утонуть. Он - это его беспокойное "я", которое даже не называется Виктором Милютиным. Как бы он хотел быть не Виктором Милютиным, а кем-нибудь другим! А лучше всего никак не называться. Во сне он никак не называется, утрачивает нелюбимое имя. Странно, что при этом он так ненавидит спать…
- Три бутылки "Чайковского", крекеры с луком и кетчуп "Чили", - приказал он продавщице. Вспомнив, что забыл хозяйственную сумку, добавил: - И пакет. Попрочнее, будьте добры.
Пакет попался такой же красно-белый, как и вывеска, только на нем было написано не "Продукты", a "Lucky Strike". Совпадение цветов отплывающее сознание Виктора сочло закономерным, словно он опьянел прежде употребления водки.
Возвращение выдалось не в пример веселее отбытию: и ветер дул в спину, и увесистый пакет в левой руке не тяготил, а словно бы придавал устойчивости. Даже желтый медведь в окне первого этажа, казалось, улыбался, а не дразнился красным суконным языком. "Ничего-ничего, - утешал себя Виктор, потому что был единственным родным человеком для себя, а следовательно, кроме него самого, утешить его было некому, - сейчас мы с тобой придем домой, напустим ванну… э нет, стой, с какой стати ванну… сядем за стол… или, лучше, ляжем за стол… и вот тогда-то все и начнется…"
- Дядя Витя!
У подъезда словно сконденсировалось из ноябрьской метели изящное создание: развевающееся черное пальто, длинный белый шарф, мечущиеся по ветру, как облако, темно-русые волосы. Кто-нибудь посторонний мог бы удивиться, каким образом эту породистую девушку занесло в район метро "Первомайская", но Виктора Милютина было на подобные штучки не взять. Он-то, с его прежним, не утратившим зоркости глазом, моментально раскусил, что, несмотря на дорогие и, не исключено, заграничные шмотки, порода в девушке отечественная, милютинская. Повернула в полупрофиль голову - ну точь-в-точь Танька молодая! Правда, волосы Танька не распускала, она их всю дорогу на бигуди крутила. И красилась. Жалела, тварь, что блондинкой не родилась!
- Лиза, это ты?
- Я, дядя Витечка! Вы меня узнали?
- Узнал, узнал. Вали отсюда!
Родственничков ему не хватало! Желание выпить вспыхнуло с обостренной силой, подступая к горлу, сдавливая голову. С какой стати он обязан нянчиться с Танькиной дочкой?
- Дядя Витя, я только хотела спросить…
- Нечего тебе спрашивать. У своей матери спрашивай.
- Мама не скажет.
- А я и подавно не скажу. Я сейчас никому ничего не скажу. Поняла? Лиза, ты меня хорошо поняла? Тогда вали к папе с мамой.
Изящное создание пустило на щеки мокрые полоски слезинок. Как театрально! Метель снова защипала шею, закоченела рука, сжимающая ручку пакета. Лиза сползла взглядом к пакету, просканировала его содержимое и новым, сокрушительным тоном твердо сказала:
- Дядя Витя, я вас понимаю. Поверьте, мне тоже очень плохо сейчас. Давайте напьемся вместе.
Вот теперь - истинная дочь Таньки! Стоит Таньке чего-то захотеть по-настоящему, все преграды рушатся перед ней. Виктор Милютин испытывал двойственное чувство к этой совсем взрослой, знакомой и незнакомой девушке: с одной стороны, он ненавидел в ней свою сестру, с другой стороны, ему было лестно, что хотя бы один-единственный человек на этом свете прилагает такие старания, чтобы прорваться в его никому не нужную сейчас судьбу. Оттолкнуть ее? И что, никого другого больше сегодня не будет? И он молча напьется, пробавляясь невидимыми собутыльниками, большей части которых никогда не существовало?
Виктор нажал металлические кнопки кода и распахнул дверь:
- Входи.
35
С Мусой Талбоевым Турецкий встречался не в Чечне и не где-нибудь на конспиративной квартире, а в его светлом офисе, обставленном в соответствии с неписаными бизнес-стандартами. Будучи давним знакомцем Бегаева, Талбоев официально не считался причастным к уголовщине и к воинствующему исламу - по крайней мере, данные, согласно которым его можно было бы привлечь к ответственности по этим пунктам, отсутствовали. Талбоев возглавлял крупный общественный фонд, финансируемый как гражданами, так и государством, и неприятности, связанные с чеченским происхождением, были нужны ему, как акуле гарпун в бок. Этим объяснялось стремление к откровенности с правоохранительными органами. В общем, такого человека не вредно иметь про запас в наше время терроризма.
Турецкого предупредительно вышла встретить в подъезд фонда секретарша Талбоева - миловидная стройная женщина лет двадцати пяти, которая представилась Линой. "Чеченка или нет?" - гадал Турецкий, спеша по выложенному ковролином коридору вслед за секретаршей. Макси-юбка до щиколоток и полупрозрачная кофточка, плотно облегающая грудь и талию; русые, подстриженные в "каре" волосы; карие глаза с поволокой, благодаря которым Лина выглядела чуть ли не сестрой Гали Романовой…. Нет, скорее все-таки русская или украинка. Лина… Как ее полностью: Алина, Ангелина? Может быть, Алевтина?
- Залина, два кофе, - поприветствовав следователя по особо важным делам и выяснив, что он будет пить, обратился к секретарше Талбоев, и та, без восточных поклонов, но с почтительной улыбкой, покинула кабинет, предоставив Турецкому материал для этнографических размышлений. В этот материал превосходно вписывался и хозяин кабинета, крепкий сорокалетний мужчина с такими же русыми, как у секретарши, волосами, кажущимися светлей из-за ранней седины. Лицо белокожее, преждевременно постаревшее; складка губ выдает замкнутость и хитрость. Заставь его отрастить бороду и дай в руки автомат - получишь типичного чеченского боевика из выпуска новостей. Но здесь, в своем офисе, он выглядел типичным бизнесменом, а бизнесмены - такое уж международное племя, что придется очень потрудиться, чтобы отличить дядю Васю от дяди Мусы.
"Мы, русские и чеченцы, очень похожи, - забрела в голову Турецкого историко-мифологическая, приличествующая скорее Елагину мысль. - Одни православные, другие мусульмане, одни обитают на равнинах, другие в горах, а вот похожи, как братья, хоть тресни! И страсть к партизанщине нас роднит… Должно быть, вследствие похожести и страдаем из-за кровавых затяжных конфликтов. Только одноименные заряды отталкиваются, только братья способны враждовать по-настоящему. Это доказала Великая Отечественная война, когда два сходных режима, два народа, переплетенных культурными связями, старались сровнять один другого с землей и в результате лишились лучшего генофонда. Печально все это…"
К вопросу о Бегаеве Талбоев оказался подготовлен.
- Если вы думаете, что он причастен к взрыву в квартире Зернова, - усмехнулся информированный Муса Иналович, - скажите подчиненным, чтобы они отдохнули и переключились на другие версии. Знаменитого Беги в Москве уже давненько нету. Бега ударился в бега.
- Вы зовете его Бега, - отметил Турецкий. - В кругах, где вы с ним встречались, это было обычное для него наименование?
- Скорее нет, - ускользнул Талбоев. - В глаза его так никто не называл, а от третьих лиц я не раз слышал: прозвище Бегаева - просто Бега. Что уж он там о себе придумал, Азраил он или нет, это серьезных людей касаться не должно.
- А кто это такие - серьезные люди? - продолжал уточнять Турецкий.
- Лучшие люди чеченской диаспоры в Москве, - спокойно ответил Талбоев. - Нам ни к чему посторонний шум, мы работаем открыто. Работаем на пользу России. Мусульмане издревле привыкли к торговле, а без торговли сейчас не обойтись. Иной раз, вы понимаете, приходится пускать деньги не в оборот, а на текущие нужды - попросту говоря, откупаться. Ведь мы живем меж двух огней: то нас прижимает московское правительство, то - соотечественники, оставшиеся в Чечне. Приходится балансировать… Но Бега, - губы Мусы Иналовича стали жесткими, - не из тех, кто балансирует. Он из тех, кто нарушает баланс. Напакостить, а после смотаться на Запад - вот его стиль.
- Вы располагаете информацией, что Бегаев уехал на Запад?
- На Западе ему делать нечего, я имею в виду - сейчас нечего. А ведь питал большие надежды… Еще располагая немалой частью чеченского нефтяного пирога, он наводил мосты. Сделал одно скромное предложение Жаку Аттали - вам говорит о чем-нибудь это имя?
Турецкий кивнул. Имя Жака Аттали - первого президента Европейского банка реконструкции и развития, при этом завзятого недруга России - наводило не меньше дум, чем вечерний звон.
- Ну вот, значит, Бега предлагал Аттали создать Свободный кавказский рынок - международную компанию, которая позволяла бы качать нефть в страны ЕЭС - разумеется, за огромные деньги…
- Российскую ворованную нефть за чужие деньги, - уточнил Турецкий. Талбоев кивком согласился с ним, хотя глаза прищурил, выдавая, что реплика ему не слишком понравилась. Возможно, в своей деятельности он, наподобие Бегаева, придерживался мнения, что "все вокруг российское, все вокруг мое", только не афишировал это.
- Ну вот, - продолжил Талбоев, - а когда российское правительство стало прибирать утраченное к своим рукам и таким образом наступило на горло лучшей песне честолюбивого Беги, Жак Аттали раздумал с ним кооперироваться. Потому что кроме нефти единственный Бегин товар - заложники и наркотики, а с этим не сунешься в приличное место. Поэтому Бега, отбыв за границу, вряд ли поехал в Брюссель, Лондон или Вену. Скорее всего, те, кто называют себя истинными мусульманами, а на деле поступают хуже идолопоклонников, переправили его по своим каналам в Турцию, а может быть, в Палестину… Скорее, в Палестину. Ищите его поблизости от Израиля.
Турецкий поблагодарил гостеприимного хозяина за информацию, прикидывая, кто может знать о дальнейшей судьбе Азраила-Беги. Наиболее вероятно, что получишь точные сведения, обратившись к Лейблу Макаревичу, руководителю разведки Израиля.
36
Володя Яковлев начинал подозревать, что небесное ведомство, занимающееся погодой, серьезно его невзлюбило. Или, возможно, дело Григория Света, которым он занимался, вызывало недовольство высших сил? На убийство адвоката Берендеева пришлось выезжать в ливень. Научно-исследовательский институт новых технологий искусственных материалов посещал в дождь. А когда опер Яковлев собрался за город, чтобы расспросить и, вероятно, допросить тех, кто мог что-то знать о давнем железнодорожном происшествии, его, в дивном соответствии с двадцатыми числами ноября, накрыло снегопадом. "Вот и зима настала", - думал Володя, прыгая на платформе Павелецкого вокзала в ожидании пригородного поезда, стараясь согреть озябшие в несолидных осенних ботинках ноги и удивляясь, почему его в детстве так радовали мороз и снег. Единственное, что утешало его в этой ситуации, - то, что зимой гаррипоттерный зонтик не понадобится. А до весны он обязательно купит другой. Непременно. Простой черный или, на худой конец, серый в мелкую клетку.
Поселок городского типа Калиткино, где коротал свои дни замечательный изобретатель мирового уровня, представлял какой-то совершенно новый для Володи Яковлева вид человеческих поселений. Это была гремучая ("Нет, скорее ползучая", - поправил себя Володя, учитывая общий распластанный рельеф местности) смесь архитектурных направлений за последние сто лет. Преобладающий стиль - барочный… э-э, простите, барачный. Посреди заснеженного русского поля (наличие асфальта под снежным покровом Володя определил только по отчетливому стуку собственных подошв) чернели хаотически разбросанные двух- и трехэтажные, приземистые, зато очень длинные, похожие на сараи или на доки дома. Бараки перемежались белыми блочными зданиями, во внешнем виде которых, как считалось в брежневское время, преобладает конструктивность и простота. По периферии, вдали от станции, громоздились устрашающие продукты новорусской фантазии, с теремными башенками и чугунными литыми флюгерами. Один поселок - три эпохи русского бытия. Совершенно стемнело, в окнах повсеместно горели огни - когда буря мглою небо кроет, это дело естественное.
Игнорируя новомодные архитектурные строения, Володя углубился в барачную часть Калиткина - туда, где, в соответствии с сохранившимся адресом, проживали двое свидетелей самоубий… то есть, до выяснения всех обстоятельств, смерти Григория Света. Вьюрков и Махотхин. А какие еще, по-вашему, фамилии могут иметь обитатели ПГТ Калиткино?
Внутри строение барачного типа больше, чем снаружи, напоминало городской дом. Здесь замечалось подобие подъезда, с красным плиточным полом и круто уводящей вверх лестницей. Без малейшего напряжения одолев дверь, украшенную кодовым замком (три нужные клавиши на нем так блестели, отполированные прикосновениями жильцов, что ткнуть куда-либо еще было бы нелогично), Володя поднялся по лестнице и позвонил в шестьдесят третью квартиру.
- Махоткины здесь живут? - спросил он в приоткрывшуюся щель, где над цепочкой блеснули выпуклые очки, полные старческой подозрительности.
- Спит Димочка. Из ночной смены пришел, - отрезала пожилая женщина и предприняла попытку захлопнуть дверь, в ответ на что Володя едва успел показать свое удостоверение. Надо полагать, с милицейским удостоверением здесь были отменно знакомы, потому что немедленно зазвенела снимаемая цепочка и дверь распахнулась во всю ширь. Свет желтоватой лампочки, падающий с лестничной площадки, обрисовал для Володи собеседницу: вылитая баба-яга в очках и китайском халате с красными драконами. Где же и проживать прибарахлившейся бабе-яге, как не в ПГТ Калиткино?